Одна маленькая ошибка - Смит Дэнди

Тебе было всего семь часов, когда мама положила тебя – розовую и орущую – мне на руки. Ты была такая маленькая. Я провела пальцем по твоей мягкой щечке, и ты перестала плакать и начала издавать довольные булькающие звуки. Это мое самое первое по-настоящему яркое воспоминание из детства. Как будто и моя жизнь началась в тот день, когда родилась ты.

Пока мы ехали домой, я все думала о тебе. Не успели мы переступить порог, а я уже решила, что переименую Кимберли в Элоди. Я каждую ночи брала игрушку в постель и засыпала, поглаживая шелковистые ушки, напоминавшие мне твою мягкую щечку.

А я ведь никогда не рассказывала тебе об этом, да? Интересно, почему. Но было бы странно рассказывать что‐нибудь такое за воскресным обедом у мамы с папой, согласись? Кто рассказывает душещипательные истории, набив рот картошкой? Все время кажется, что подходящее время наступит когда‐нибудь потом.

Очередной вечер, очередное письмо, очередная семейная вечеринка, очередная передышка в тишине на кухне.

Как бы то ни было, гораздо легче записывать мысли сейчас, не зная наверняка, прочитаешь ли ты когда‐нибудь эти строчки, чем говорить начистоту прямо в лицо. Я начинаю понимать, почему ты так любишь писать. Действительно, ощущаешь некое облегчение, выпуская из головы бурлящие эмоции, перекладывая их в другое место. Когда пишешь, можно говорить все, что хочется, и так, как хочется, и никто тебя не осудит. Можно записать все самые мрачные мысли прямо на листе, а потом сжечь его, и никто ничего не узнает. Никогда раньше не ощущала такой свободы.

Я сегодня навещала родителей и опять поехала мимо твоего дома. Под полицейской ленточкой виднелись десятки букетов и открыток – может, от друзей и близких или от прохожих, не знаю, но мне вспомнились фонарные столбы возле автотрасс, завешанные венками и свечками в память об очередном разбившемся водителе. Я даже остановилась, чтобы отогнать наваждение. Десятки людей, выпускавших тогда с нами фонарики в парке, выложили видео с мероприятия, еще больше народу засняло, как папа вместе с полицейскими под прикрытием гонятся за подозреваемым. Твоя пропажа привлекает все больше внимания. И это хорошо. Значит, мы все ближе к тому, чтобы тебя найти… но найти какой? В каком состоянии? От всех этих букетов возникает ощущение, что ты умерла, Элоди. Ты умерла? Вероятнее всего, умерла.

У родителей дома цветов и открыток обнаруживается еще больше. Мама сложила все конверты на кофейном столике. Я потянулась взять один, но она тут же выхватила его у меня из рук, едва не разлив чай.

– Это не тебе, Ада, – укоризненно сказала она. – Это для Элоди. Она непременно захочет прочитать письма, когда вернется из своего отпуска.

Папа молча встал с дивана и вышел из комнаты, так и не сделав ни глотка чая. Мама даже не вздрогнула, когда он захлопнул за собой дверь чуть громче, чем следовало бы. Мне кажется, если она не перестанет бредить, он подаст на развод.

Я уставилась на маму, впервые за всю взрослую жизнь ощутив себя маленькой испуганной девочкой, гадающей, куда звонить, если у родителей крыша поехала.

– Мам, – мягко начала я, – ты же знаешь, что Элоди не в отпуске.

Она тут же вздернула подбородок, как делает каждый раз, когда собирается защищаться, – как в тот раз, когда ее подружка связала нам на Рождество колючие, тошнотно-зеленые свитера, а мы отказались их надевать.

– Вспомни, что творилось у нее в спальне, когда мы пришли… кровь, осколки, – продолжила я. Мама зажмурилась и, кажется, еще бы и уши зажала, будь у нее руки свободны. – Если бы Элоди уехала в отпуск, то уж сегодня‐то обязательно позвонила бы, у нее же день рождения.

– Я знаю, что у нее день рождения. – Мама резко открыла глаза. – Это я была в роддоме. Это я мучилась схватками одиннадцать часов. Я знаю, что сегодня ее чертов день рождения. Думаешь, я забыла?

Я напряглась. Тут уж не до деликатности, Эл: я оказалась нос к носу с ядерным реактором, готовым рвануть от малейшей ошибки.

– Следователи стараются ее отыскать, но им нужна твоя помощь. И твоя, и папина. Если вы согласитесь поговорить с журналистами, если мы всем расскажем историю Элоди, то у нас будет куда больше шансов вернуть ее домой.

– «Ее историю», – раздраженно передразнивает мама. – А что у нее за история такая? Кто‐нибудь знает?

Я, не удержавшись, вздохнула. Какая же она… невыносимая.

Мама шваркнула чашку на столик, чай плеснул через край, забрызгав твои открытки. Которые ты так никогда и не прочитаешь, если умерла.

– Нечего мне тут вздыхать, Адалин! – рявкнула мама. – Это тебе не очередное гребаное мероприятие, чтобы ты командовала!

Я ушам своим не поверила. Мама никогда не ругается. Меня так ошарашили ее выражения, что я даже не заметила, когда она успела встать.

– Ты не понимаешь, что это такое. Да и где тебе понять? У тебя нет детей. Ты не мать.

«Ты не мать».

Как у нее язык повернулся?

Не мать. Значит, не важна. Не достойна. Вот что мама имела в виду. А ведь она знает. Прекрасно знает, что у меня была ложная беременность. Она знает, как давно и тщетно мы с Итаном пытаемся завести ребенка. И не верится, что она могла такое сказать.

– Так, мне пора идти. – Я встала.

Мама не стала меня удерживать. И я уехала как можно скорее.

Чтобы отвлечься от боли и гнева, кипящих внутри, я затеяла уборку, врубив на полную громкость первый альбом Бритни Спирс, потому что невозможно грустить под подростковую попсу.

Итан в тот день снова задержался на работе и приехал чуть ли не в девять вечера. Меня поражает его умение стаскивать пиджак и ботинки, ни на секунду не отвлекаясь от телефона. А еще меня поражает, как он умудряется пропускать все мои сообщения, если постоянно смотрит на экран.

– Ужин остыл, так что я его в духовку поставила. Снова.

– Спасибо, дорогая, – откликнулся Итан, не обратив внимания на мой тон.

Я села за стол, глядя, как муж доедает ужин, давно потерявший всякий вкус. Мы не разговаривали – Итан листал сообщения на экране телефона, а я сидела и ждала, пока он соизволит оторваться от мобильного. Много лет назад, в самом начале отношений, мы бы пошли ужинать в бар или ресторан, и телефоны наши валялись бы где‐нибудь на дне сумки или далеко в кармане, совершенно позабытые. Мы бы болтали до самого закрытия, пока отчаявшиеся официанты не погнали бы нас пинками. Опьяненные серотонином, мы бы посмеивались над женатыми парочками, которые сидят в тишине, давно растеряв всякую охоту разговаривать, и обещали друг другу, что никогда такими не станем. Так что произошло теперь – нас настигла карма или это просто удел всех женатых?

Наконец Итан поднял голову:

– У тебя овуляция наступила?

Я так увлеклась воспоминаниями, что не сразу поняла, о чем он спрашивает.

– Понятия не имею.

– Мой календарь утверждает, что у тебя должна быть овуляция. Ты проверяла?

– Нет, – озадаченно ответила я.

– А почему? – Он раздраженно нахмурился. – Уж ты‐то должна за этим следить в первую очередь, Ада. Доктор же говорила.

– Я помню, о чем она говорила, но у меня сейчас есть проблемы поважнее, чем цервикальная слизь, – огрызнулась я. – Из головы вылетело.

Сразу после твоей пропажи Итан стал очень заботливым – отменял встречи, брал отгулы. Я не настолько легкомысленная и понимаю, что его работа очень важна, что именно она помогает нам сохранить над головами роскошную крышу с солнечными панелями, и я знала, что мужу в конце концов придется вернуться к привычному графику. Но я надеялась, что перерыв продлится чуть дольше. После того как Итан не приехал запускать фонарики, у нас состоялся весьма напряженный разговор, и он сказал мне тогда: «Мир не рухнул, Ада. Элоди не вернется домой только потому, что мы запустили в небо несколько дешевых фонариков и забыли о себе».

Я никому не жаловалось: ни маме, ни даже Руби, ни друзьям. Потому что я хочу, чтобы все любили Итана, чтобы наша пара всем нравилась, а значит, нужно говорить о муже только хорошее. Он, конечно, извинился потом за фразу про фонарики, но все равно продолжал напирать на то, что нужно жить по-прежнему. «Порядок должен быть, – сказал он тогда. – Стабильность».