Николай Верещагин - Роднички
В Танином доме светилось только одно окно. Он положил руки на штакетник и через ветки акации заглянул туда. За тонкой кисеей занавески горела настольная лампа у изголовья кровати. Таня сидела на застеленной кровати с книгой на коленях, но не читала, а задумчиво и кротко смотрела перед собой. Он умилился, и снова к горлу подступил тугой комок.
— Таня! — тихо позвал он. — Таня! — Она не повернула головы, не слышала его. Он еще соображал что-то, например, сообразил, что окликать громче не следует — проснется отец или соседей разбудят вопли после полуночи, но, что есть калитка, он не сообразил: полез прямо через штакетник. Что-то длинно и сухо затрещало под ним, и он грохнулся в какие-то душистые заросли. В соседнем дворе отрывисто залаяла собака.
Он не ушибся — наоборот, было приятно и мягко лежать в этих пахучих зарослях, и он не торопился вставать. С легким стеклянным звоном распахнулось окно, и он увидел тонкий Танин силуэт. Придерживая руками створки, она наклонилась, всматриваясь в темный палисадник.
— Это я, не бойся… — сказал он.
— Ты?.. — сказала она, узнавая. — А где же ты? Я тебя не вижу.
— Здесь, на клумбе, — сказал он, поднимаясь. — Я, кажется, поломал ваш забор, но я починю…
— Ты не ушибся? — с тревогой спросила она.
— Нет, все в порядке. Выйди на минутку…
— Сейчас, — сказала она и закрыла окно.
Она закрыла окно, пошла к двери, но у порога приостановилась, быстро взглянула на себя в зеркало и каким-то торопливым и нежным движением поправила волосы. Ему из темноты было видно, что лицо у нее просто счастливое. «И все это я, — подумал он потрясенно. — Она рада мне. Она любит меня, а я люблю ее…»
Таня вышла к нему за ворота. Он взял ее руку и безотчетно поднес к губам. Она удивленно, широко раскрытыми глазами посмотрела на него.
— Танечка, — забормотал он. — Ты не удивляйся… Ты не ждала, да? Все правильно… Мы были у Башковых. Записывали… вернее, хотели записать… нет, Кеша чего-то там записывал… — Он покачнулся и, чтобы сохранить равновесие, оперся рукой о калитку.
— Ты пьяный?.. — сказала Таня с изумлением. — Ты совсем пья-я-ненький, — протяжно и даже радостно сказала она, прямо как ребенок, обнаруживший что-то удивительное.
— И ничего нет! — возразил он, стараясь держаться прямо. — Мы выпили, конечно, по стаканчику, но это еще не значит… Я, конечно, понимаю… Я сейчас уйду… Я только хотел сказать…
У него никак ничего не выговаривалось. Мысли в голове были хорошие, но какие-то слишком быстрые, а язык ворочался вяло, тяжело и никак не выговаривал эти длинные слова.
— Ты пья-я-ненький, — протяжно, все еще удивляясь этому, сказала она. Ладонью она нежно провела по его щеке.
— Я тебе не нравлюсь? — самолюбиво сказал он.
— Нет, нравишься, — улыбнулась она. — Ты мне такой еще больше нравишься. Такой смешной и хороший…
Она стояла близко к нему, смотрела на него, чуть запрокинув голову, и никогда еще ее лицо не казалось таким милым и нежным, как сейчас, в этом призрачном лунном свете. Он хотел объяснить ей все продуманное по дороге, но говорить пришлось бы долго, а язык не слушается, и он решил, потом. Он наклонился и поцеловал ее. Таня не шелохнулась, и губы ее были неподвижны; она не отстранилась и не прильнула к нему — она просто осталась неподвижной. Он поднял голову, но в следующий момент она обхватила его шею руками и робко, неумело прижалась к нему. Он еще раз поцеловал ее в сомкнутые губы, и опять она не ответила ему, но он понял: просто не умеет, не знает, как это делается. Ничего подобного тому, что он чувствовал тогда, целуясь с Бубенцовой в спортзале, он не испытал, ни головокружения, ни упоения, но было что-то другое, по-своему прекрасное, потому что сомкнутые губы ее были чисты и доверчивы, и сам он был чист и великодушен сейчас.
— Ты лучше всех!.. — сказал он.
— Правда?.. — спросила она с надеждой.
Следующим утром он проснулся в тревоге, с острым ощущением, что совершил вчера какую-то ошибку. Он помнил все: и свои нелепые хмельные разговоры с луной, и то, как он поломал штакетник, как валялся под Таниным окном, как пьяный лез к ней целоваться. Он представил свое глупое расплывшееся лицо, и отвращение к себе овладело им. Не забыл он и того, как она с нежностью смотрела на него, как доверчиво прижималась к нему, говорила: «Ты мне такой еще больше нравишься» — но это не успокаивало его, ибо он не был уверен, что трезвый сделал бы то же самое, а значит, поступок вчерашний лишался в глазах его совести своей законности и правильности. Того легкого и уверенного порыва, что был у него вчера, и следа не осталось. И все, что вчера казалось ему красивым и правильным, сегодня представлялось сомнительным и нелепым. «Нализался, приполз, — думал он с отвращением. — Полез к девчонке целоваться. А она еще и целоваться не умеет… Что теперь делать?» Как ни противно было вспоминать свои нелепые поступки, главное, что тревожило и мучило его — это какие отношения у них теперь будут с Таней. Прежних, товарищеских, уже не будет — это ясно, но и к новым, другим, он еще не был готов. Если бы на месте Тани была какая-нибудь другая девушка — целовался же он с другими, — он бы и не вспомнил сейчас об этом, но Таня — другое дело. Сейчас он не мог понять, чем был порыв, охвативший его вчера, и толком не знал, как к нему относиться.
Кешка явился только часов в десять, помятый, с сенной трухой в волосах, но веселый, будто вчерашний хмель еще не выветрился у него из головы. Он рассказал, что неизвестно как оказался на сеновале у Башковых, где и выспался отлично. Они позавтракали простоквашей с горячими тетифениными лепешками и отправились за фольклором.
У плотины они неожиданно встретились с Таней, которая вела ребятишек на прогулку. Увидела его, и глаза ее просияли смущенно и радостно, но, тут же погасли, оттого, что он как-то смешался, и это, видимо, выразилось на его лице. Он только поздоровался и прошел дальше, не останавливаясь, а Кешка с удивлением посмотрел на него. Но пройдя шагов десять, он сказал Кеше: «Подожди!» — и бегом вернулся к назад. Дети сходили с обочины на тропинку, ведущую к озеру, и Таня, стоя у дорожного откоса, пропускала их мимо себя.
— Таня! — сказал он с улыбкой. — Здравствуй…
— Здравствуй, — без удивления, хоть только что здоровались, сказала она. И подняв на него вновь засиявшие глаза, улыбнулась.
Этого ему было достаточно, и со спокойной душой он отправился дальше записывать с Кешей фольклор.
Глава 11
Так стой же крепко: устоять иль пасть
От твоего зависит лишь решенья
Свободного…
Мы передадим еще один довольно длинный разговор, который нужно поместить именно здесь, поскольку он происходил после всех событий, уже описанных нами, но раньше тех, о которых мы еще собираемся рассказать.
В тот вечер Антон был дома один: тетя Феня ушла в гости к куме, а Кеша, как всегда, припомадив свои вихры и отутюжив брюки, подался на танцы. Таня дежурила в садике допоздна, поэтому Антон никуда не пошел, а лежал на диване и читал книжку.
— Войдите! — крикнул он, когда в дверь постучали. Но уж кого он не ожидал, так это Гришу Преснякова.
— Привет, — сказал Гриша, осторожно прикрывая за собой входную дверь.
— Привет, — сказал Антон удивленно.
Не говоря больше ни слова, Гриша достал из кармана сложенную вчетверо бумажку и протянул ему:
— Вот… тебе.
— Мне?.. От кого?
Антон развернул записку. Круглым, красивым почерком Бубенцовой было написано: «Я сегодня в доме одна. Приходи на чай в девять.» И все. Без подписи. Его охватило волнение. Сразу. Он еще смысла написанного не успел уразуметь, а уже волновался, уже занервничал просто потому, что записка была от нее. Смысл приглашения был ошеломляюще ясен для него, и все же он не поверил глазам, перечитал еще раз, и только потом, скомкав записку, спрятал в карман. Тут же ему захотелось достать ее и прочитать еще раз, чтобы убедиться, что именно так все и написано, но Гриша смотрел на него, и он сдержался.
— Если хочешь, напиши ответ, — сказал Гриша просто. — Я отнесу.
Антон взглянул на него внимательно, но Гриша был такой же, как всегда, спокойный и кроткий.
— Знаешь что, — сказал Антон. — Давай посидим, поговорим… У Кешки есть портвейн в чемодане, — это на случай, если какая-нибудь здешняя красотка согласится пойти к нему в гости. Мы эту бутылку разопьем, а завтра я ему другую куплю: сегодня ему портвейн не понадобится. Садись к столу! Не стесняйся — хозяйки дома нет. Я сейчас…
Гриша замялся, но все-таки присел на лавку. А он ушел в горницу, достал там из Кешкиного чемодана портвейн и перечитал записку. «Ну и что? — стараясь не поддаваться этому охватившему душу смятению, подумал он. — Опять Света за свое. В который уж раз…» Но что-то шептало, что нет, на этот раз серьезней. Он вспомнил спортзал, где они целовались в темном предбаннике, эти ее мягкие покорные губы, забыть которые так и не смог, ее податливые плечи… Ведь и вправду, если бы все это было в другом, более подходящем месте… А сейчас она дома одна. И зовет его… «Нет, не пойду,» — твердо решил он, но дрожь в руках до конца погасить не смог, и сердце очень неровно билось.
