Эден Лернер - Город на холме
− Рейс такой-то необходимо задержать.
Так, ее внимание уже мое. Один-ноль в нашу пользу. Я протянула ей записку с именем, написанным латинскими буквами, и сказала с еще большим нажимом:
− Его необходимо снять с рейса.
− Почему? − вспомнила наконец эта милая девушка о своих обязанностях.
− Потому что он летит искать свою жену. А она уже здесь, – это я сказала уже на иврите.
Очередь за спиной перестала возмущаться и загалдела на трех языках:
− Снимите его с рейса! Немедленно звоните! Какой ужас! Бедная женщина!
Я все таки всю жизнь здесь прожила и знаю, с кем имею дело. Никто, кроме израильтян, не принимает так близко к сердцу чужие дела. Это страшно раздражает, но иногда бывает так необходимо. Сотрудница Люфтганзы повисла на телефоне, и я принялась уточнять:
− Скажите – Малка. Ее зовут Малка Бен-Галь.
А то знаю я его, своего приемного сына. Он встанет в позу и скажет, что никакой жены у него нет и не будет никогда.
Время остановилось. Ведь он уже прошел контроль, сел в самолет, теперь вернуться обратно, за красную черту, это целая история. Я вздрючила всю службу безопасности аэропорта. Плевать, цель оправдывает. На табло продолжало мигать и каждый раз я замирала, когда слово BOARDING исчезало, в страхе что его сменит слово DEPARTED.
− Где она? – раздалось у меня из-за спины. Я обернулась.
Голос сдавленный, лицо белое от ярости, выражение такое, как будто он хочет меня убить. Он уже все понял, я его обманула, выманила с самолета, никакой Малки тут нет. Пусть злится, сколько влезет. Не приснилась же мне Малка с ребенком.
И тут раздался плач. Обычный плач голодного рассерженного младенца. Прежде чем я поняла, что происходит, стоящие рядом со мной люди подняли головы, потому что звук шел сверху. Малка стояла на крайнем в длинном ряду кресле где-то в десяти метрах от стойки. Понятно, что она не решилась пробиваться с ребенком через такую огромную толпу, а поступила куда разумнее. Ее-то отовсюду видно. Шрага снял ее с кресла, но на пол не поставил, так и продолжал держать на вытянутых руках и смотреть вверх. Аплодировали все – и немка за стойкой, и люди на чемоданах, и уборщик со своей щеткой, которая пищала и мигала, как живая. Я сидела на брошенной Шрагой сумке, счастливая, но изрядно вымотанная. Реувен замолчал, видно набираясь сил для следующего захода, и я услышала, как Шрага говорит тихо, но с интонциями тарана, бьющего в крепостные ворота.
− Вот. Ты. Посвящена. Мне. По закону Моше и Исраэля[220].
Он что-то вложил Малке в руку, я не разглядела. Найдется же здесь два совершеннолетних еврея, которые могут быть свидетелями. Толпа опять взорвалась одобрительными разноязычными криками, а напротив мюнхенского рейса появилось слово DEPARTED. Не выпуская Малки, он подошел ко мне. Протянул руку, помог встать.
− Прости, Офира.
Уже простила.
− Ты можешь сказать, где тебя носило три дня?
− В Хевроне.
− И что ты там делал?
− Молился.
Нет, ну вы видали праведника.
* * *Следующие полгода я вспоминала, какого это – суетиться над младенцем. Целый кусок моего материнства, замороженный берегущими рассудок свойствами человеческой психики, оттаял в памяти и начал болеть. Зачем же я предала Ронена, когда он был маленьким, ничего не понимающим комочком? Любая мама лучше, чем никакая, разве что агрессивная не лучше, а агрессивной я не была никогда. Была оглушенной, заторможенной, не видящей мира за пеленой собственных слез. Но я бы никогда не сделала ему ничего плохого. Зачем же я его отдала? Если бы не это, то он не расстался бы со мной так легко двадцать лет спустя. Идеологические разногласия это только повод. Он не умеет ни назвать, ни понять почему, но ему просто со мной больно. К лету 2006-го я поняла, что жизнь подарила мне второй шанс, и что этот шанс я не собираюсь упускать.
И тут началось на северной границе. Я родилась в Войну за Независимость, служила в Шестидневную, овдовела в войну Судного Дня. Живое пособие по истории. За каждые несколько лет спокойной жизни мы платим рядами солдатских могил. Чьей-то радостью, чьей-то надеждой, чьим-то смыслом жизни, погребенными под этими плитами. Впрочем, последние пять лет нашей жизни я бы спокойными не назвала.
Шрага получил повестку и ушел, “успокоив” нас тем, что резервистов направляют в Газу, чтобы высвободить регулярные части для Ливана. Можно подумать, Газа зашибись какой курорт. Через два дня меня около библиотеки подкараулил Натан Стамблер, которого я с трудом узнала без пейсов и традиционной одежды. Я не должна волноваться, если им – официальной семье – о чем-нибудь сообщат, я узнаю об этом немедленно. Я мысленно высказала Шраге все, что я думала о том, что он до сих пор не сподобился официально зарегистрировать свой брак. У вдов и сирот есть кое-какие льготы, но для этого надо быть официальной вдовой. Вернется с фронта, я его сама убью. А потом пусть женится на здоровье.
В северных городах рвались на улицах ракеты и снаряды, гибли люди и к Малке приехала из Хайфы ее подруга с двумя девочками, примерно ровесницами близнецов. Не берусь судить, что там было причиной, что следствием. Кончилось все тем, что Малка уступила им свою комнату, взяла Реувена подмышку и пришла жить ко мне. Единственный, кто этому не обрадовался, был Аттикус. Реувен считал кота венцом творения и не хотел играть ни с чем больше. Ребенок со скоростью метеора ползал по квартире, и исследования пространства всякий раз приводили его на кухню к кошачьим мискам. Здесь Реувен обычно начинал петь сиреной, приглашая Аттикуса на совместную трапезу. Однако кот мой тоже был не фраер и на время реувеновых прогулок предпочитал отсиживаться под кроватью, а то и вовсе за шкафом. Мы заполняли время, чем могли. Время от одного звонка до другого. Он позвонил всего четыре раза. Первый раз трубку взяла Малка, поставила на громкоговоритель, чтобы я могла слышать, и состоялся следующий многосодержательный диалог:
− Кормят?
− Да.
− Спишь?
− Да.
− Не болеешь?
− Нет.
− Стреляют?
− Не больше, чем всегда. Что такое по-русски “у-ро-ю-гни-да”?
− Это то, чем вы там сейчас занимаетесь. Больше тебе знать не надо.
− Малка, я…
В трубке ухнул взрыв и связь оборвалась. Малка с яростью бросила телефон на стол и выкрикнула что-то по-русски, что прозвучало как забористые ругательства. Когда она разговаривала обычным голосом, то это были интонации и фонетика типичной образованной израильтянки, разве что русский акцент совсем чуть-чуть. Но когда она срывалась на крик, то там начинались звуки, израильтянкам просто недоступные, пронзительные дискантовые рулады с прыжками интонаций в самых неожиданных местах. Минут десять я вспоминала, где я могла слышать такое. Потом вспомнила. В парижской мансарде у нас с Констанс и Анук был на троих один радиоприемник. Мы путешествовали по радиоволнам в поисках рок-н-ролла и прочих интересных вещей и, бывало, натыкались на трансляции из маоистского Китая. Почему-то дикторы там были только женщины. С теми же интонациями, с которыми они проклинали врагов своего вождя и своего режима, Малка только что высказалась в адрес Газы, Ливана, Хизбаллы, правительства и армейского командования.
Мы редко спали по ночам. У Реувена полезли зубы и он громко выражал мирозданию свое фи. Ночи напролет сидели на кухне, поглощая в огромных количествах – я кофе, Малка чай. И тут Малка рассказала мне все про моего сына, уважаемого рава, посланника Хабада в Ташкенте. Про его жену Номи и про то, что у меня пятеро внуков. Пятеро внуков, к которым меня никто никогда не подпустит.
− Ну почему вы так говорите? Даже чужие люди договариваются, неужели мать не может договориться с сыном?
− Девочка моя, чтобы договориться, нужно хотеть договориться. Для этого моему сыну нужно признать, что такие евреи, как я, каким был мой отец, тоже для чего-то нужны. Что мы не болванки, не заготовки для тшувы, не унтер-иден, не балласт, мешающий Машиаху прийти. Это неподьемно тяжело для него, это сломает его мир. Зачем?
− Но Тора обязывает нас всех жить как семья. Пусть большая, пусть разнообразная, пусть дисфункциональная, но семья. Мы не можем себе позволить сидеть каждый в своем углу и дуться друг на друга. Ронен не может продолжать жить так, как будто вас нет. Я уверена, что он это знает.
− Очень интересно. А со своим свекром ты не пробовала говорить на тему, что еврейский народ − это одна семья?
Малка опустила голову так низко, что я увидела серебряный гребешок йеменской работы в гладких черных волосах. Шрага полгода носил его везде с собой и отдал ей в аэропорту уже починенным, за неимением кольца. С тех пор она носила его постоянно, как кольцо. Я не хотела делать ей больно, честное слово. Но чем скорее она расстанется с этими иллюзиями, тем меньше боли и разочарования ей придется в будущем испытать.
− Открой глаза, Малка. Мы для них давно не евреи, они не воспринимают нас в этом качестве. Для них еврей – это тот, кто живет по Шулхан Аруху[221], и никто больше. Большинство евреев отказалось жить по Шулхан Аруху, как только получили такую возможность. Те, кто не отказался – не знают, что делать с отступниками и их потомками. Мы уже давно разделились на два народа, еще до Катастрофы. Я не вижу способа преодолеть эту пропасть.
