Майя Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
– А, вот как, – сказал папа. И ему не позволили ехать на похороны.
Потом его всё-таки отпустили в Аргентину на целый месяц. Наступила перестройка, новые чиновники разрешили папе съездить на могилу к сестре и разобраться с её рукописями. Папа собирался на родину (ведь Аргентина – это была его родина, он же родом из Буэнос-Айреса) и приговаривал:
Пусть меня встречают барды
Аргентины, между прочим!
Я приеду por la tarde,
А уеду Por la noche!
Потом он вернулся, и мы опять гуляли вокруг дома, и вовсю шла перестройка, рушилась страна, побеждал капитализм, и хотя папа не любил то, что было прежде, – новый строй ему тоже совсем не понравился. Он писал книгу «Империя наизнанку» – её ещё надо расшифровать, она написана папиным непонятным почерком.
Он по-прежнему остался в стороне от волн истории – он любил океан. Те, кто вчера числился фрондёрами, давно стали начальством нового типа – но папа никогда не был фрондёром; он был портеньо.
Он гулял вокруг дома и писал философию истории. Когда выходили бойкие книжки, морщился.
А потом у него разорвалось сердце.
Сделали операцию, и он лежал в реанимации – день, другой, третий. У него была вентиляция в лёгких, и он умирал. Мне посоветовали пойти в церковь к чудотворной иконе. Я пошёл и молился иконе какой-то чудотворицы, но это к папе не имело отношения.
Тогда я поехал на площадь Маяковского, встал перед памятником Маяковскому и кричал стихи:
Делами,
кровью,
строкою вот этою,
нигде
не бывшею в найме, —
я славлю
взвитое красной ракетою
Октябрьское,
руганное
и пропетое,
пробитое пулями знамя!
И ещё я кричал:
Мы живём,
зажатые
железной клятвой.
За неё —
на крест,
и пулею чешите:
Это —
чтобы в мире
без Россий,
без Латвий
жить единым
человечьим общежитьем!
И ещё я кричал:
Чтоб день,
который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
на первый крик:
– Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить
не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
в родне
отныне
стать
отец
по крайней мере миром,
землёй по крайней мере – мать.
Прохожие думали, что я сошёл с ума. Я громко плакал и кричал стихи. Это были те самые стихи, что папа мне тысячи раз прочёл в детстве, когда мы с ним гуляли вокруг дома.
И стихи помогли. Папа стал дышать. Убрали вентиляцию из легких.
Врачи опасались, что он лишился рассудка; так бывает со стариками, когда случается удар и они долго находятся без сознания. Надо было проверить, сохранилась ли память.
Я спросил его:
– Папа, ты меня слышишь?
– Да.
– Ты помнишь, что Маяковский написал про тех, кто крадёт деньги у своего народа?
И умирающий папа сказал:
Я
Белому
руку, пожалуй, дам,
пожму, не побрезговав ею.
Я лишь усмехнусь:
– А здорово вам
наши намылили шею!..
Но если
Скравший
этот вот рубль
ладонью
ладонь мою тронет,
я, руку помыв,
кирпичом ототру
поганую кожу с ладони.
И папа жил ещё неделю. А потом умер.
Он посмотрел прямо вперёд и спросил по-испански: «Donde estoy?»
Это значит: где я нахожусь? Он, вероятно, уже был там, где встречаются все лучшие люди: Платон, Кант, Маркс, Грамши, Маяковский, храбрые гаучо. Наверное, там все ходят в пончо и пьют матэ. Там нет униженных, и там не оскорб ляют народ. Там пеоны победили латифундистов и все философы гуляют вокруг дома с детьми.
Папа спросил: donde estoy? И умер.
И надо жить дальше.
Шамиль Идиатуллин
Кареглазый Громовик
– Ну и что, – сказала девчонка. – Зато у нас машина есть, джип, вот. И папа сказал, что вторую купит.
– Па-адумаешь, – протянул Данька. – А моя мама…
Он решил соврать, что мама купит третью, и не джип, а гоночную, но не успел. Девчонка заулыбалась и повторила:
– Мама. Мама, да? А папы нету, да?
Данька запнулся и понял, что деваться некуда. Он хотел сказать круто, хотел сказать красиво, хотел сказать длинно и в рифму. Но сказал очень просто и как надо:
– Зато у меня есть Громовик.
– Кто-о?
– Громовик, кареглазый.
Глаза у девчонки, не карие, конечно, а серые и вредные, скакнули. Она помотала головой так, что вредная светлая коса выскочила из-за спины и спряталась снова, как язык хищной, но косоватой ящерицы.
– Покажи, – потребовала она.
Данька немножко смутился:
– Не с собой.
– Что ты врёшь, Громовик не может быть не с собой. Врёшь ты всё, понял? Врун!
– Ах, я врун? Я врун?!
Данька задохнулся, подыскивая слова, и понял, что слова не нужны.
– Щас, – сказал он с угрозой. – Щас-щас.
Развернулся и почти побежал к своему купе.
Данька чуть не воткнулся в ребро жёсткой двери, хотя щель была пошире, чем плечи. Поезд качнулся назло. Вредная девчонка наверняка захихикала, но Данька озираться не стал. Пусть хихикает, недолго осталось. Потом Данька хихикать будет.
Мама смотрела в окно и не обернулась на грохот, с которым ввалился сын. Данька думал почему-то, что мама опять в туалете, десятый раз, или в курительной, поэтому немножко растерялся. Но мама не отрывалась от далёкого белого домика на самом краю жёлтого поля. Домик еле заметно отворачивался от поезда, как первоклашки от завуча.
Данька понял, что если будет тихим и быстрым, как Макс-молния, помощник Громовика, то мама его вообще не заметит, и принялся тихо и быстро раздвигать молнию чемодана. Почти получилось, замок вжикнул совсем шёпотом, но мама, как всегда, заметила. В самый неподходящий момент, когда Данька нащупал папочку с бумагами, а в ней – направление.
– Нюшка, ты что ищешь? – спросила мама, с трудом отвернувшись от окна.
Данька невнятно пробормотал что-то убедительное и поспешно зашуршал пакетом с фруктами. Мама показала улыбку, хотела что-то сказать, но отвернулась снова – будто в окно смотреть. Но зажмурившись в окно не смотрят. А мама зажмурилась – Данька это по ресницам видел.
Обычно в таких случаях Данька неловко прижимался к маме и гладил по рукаву или по плечу, а мама обнимала Даньку и быстро успокаивалась. Но сейчас было некогда. Надо было показать вредной девчонке… Всё ей показать, в общем.
Данька убрал направление за спину и выскользнул в коридор.
Вредная девчонка не смылась, как он опасался. Стояла и ждала с очень нахальным видом.
Данька торжествующе вытащил бумагу из-за спины и сунул девчонке под нос.
– Видала?
Девочка, снисходительно улыбаясь, протянула руку. Данька отступил, не опуская бумагу.
– Так читай. Видала?
Девчонка увидала. Поспешно отступила на шаг, и глаза у неё снова запрыгали, как пара зайцев.
– И кто из нас брехло? – свирепо уточнил Данька.
Девчонка распахнула рот, захлопнула и бросилась в своё купе.
Данька торжествующе улыбнулся.
Улыбался он недолго, даже убрать направление в прозрачный файлик не успел. Из купе, в которое драпанула девчонка, выдвинулись пузатый дядька и тётенька с причёской. Наполовину выдвинулись, едва уместившись в проёме. Но уместились – и принялись разглядывать Даньку, будто карпа в рыбном ряду. С брезгливым восторгом. Девчонка басовито нашептывала между локтями родителей.
Данька хотел сказать что-нибудь крутое и резкое, как положено помощнику Громовика, но ничего не придумал, поэтому просто попятился. И уткнулся в маму.
Она стояла и смотрела. Не на Даньку – на пузатого дядьку и тётеньку с причёской. Не отрывая глаз, положила пальцы Даньке на плечи, и лицо у мамы как-то изменилось – как, Данька рассмотреть не успел, потому что мама прижала его спиной к себе.
Пузо с причёской переглянулись и поспешно скрылись в купе, мягко лязгнув дверью. Может, вредной девчонке нос прищемили, злорадно подумал Данька.
– Да, – сказала мама лязгнувшей двери незнакомым тоном.
Данька неудобно задрал голову, чтобы понять мамино выражение лица и объяснить, что эти дураки сами первые выперлись и стали пялиться, как на бегемота в зоопарке. Но мама сама, оказывается, рассматривала Даньку – не как бегемота, а будто решая, обнять его или пенделя с разбегу отвесить. Мама никогда не отвешивала Даньке пенделей, даже без разбега, но Данька всё равно поёжился, торопливо юркнул мимо мамы в купе и принялся пристраивать направление на место.
Мама вошла следом, некоторое время понаблюдала за его суетой и сказала:
– Ну помнёшь сейчас. Ладно, оставь, уже почти приехали.
Они не почти, они совсем приехали. Поезд плавно затормозил, а изображение в окнах сменилось резко – вместо полей потянулись блестящие длинные здания, похожие на рассыпанный конструктор «Лего» для гигантских роботов-трансформеров.
Перрон был тоже как из великанского «Лего» – разноцветный, отполированный и в сложных солнечных фигурах, будто из растопленного и тут же схваченного морозом сливочного масла.
Балки крыши напоминали велосипедные спицы, они не крутились, зато лучились звёздочками и усиливали тепло и свет, падавшие вниз, на Даньку с мамой. Данька вздохнул и засмеялся. У них в городе солнца не было недели две – или сыпал мелкий противный дождик, или просто серое низкое небо лежало прямо на капюшонах и козырьках кепок, придавливая дома, деревья и людей. Данька думал, что это теперь везде так. А здесь было по-другому. Всё правильно, здесь же Громовики живут, они умеют делать погоду. И для себя её делают хорошей.