Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)
Но ведь не один я такой, с другими ведь тоже всякое случается. Ничего, однако, живут, иные даже в ус не дуют, за что ж меня так? Или я один такой урод? Нет, в это я не верю, не собьешь меня! Но подонка мне этого не одолеть. Изыди, гад! Чтоб тебе пусто было – стоит и смотрит, подлец, огненным глазом. Только не испугаешь меня, все, пуганый, мне и так жизнь немила по твоей воле. Я б ее сам прекратил, да ведь что ж получится тогда? Что я вроде как тебе уподоблюсь. А тот, между прочим, этого и хочет, наверно. Ждет. Опять же ему угожу. Тогда бы точно по его вышло. Нет, не дождется! Не доставлю ему такого удовольствия! Пусть хоть лопнет от злости.
Я себе вот еще лекарство придумал – как совсем худо станет, возьму да и помолюсь на образок. Хорошие образки, знатные, я один из них давно заприметил, давно на эту иконку глаз положил – в баньке на спуске. А потом глядь – нет ее. Ну, думаю, точно не дремлет поганец, караулит – учуял, что я этот образок для себя выбрал, как спускаюсь, так и перекрещусь, на всякий случай… А ведь сразу на душе легче становится, хоть и неверующий. Да ведь лик-то какой! Хоть и темная вся, то ли от старости, а может, от сырости, сыро ведь там очень, в баньке-то. А лик такой, что душа прямо переворачивается вся – так ей светло и чисто. Только подумал, что теперь, может, вылечусь с ее помощью, как, глядь, и нет ее. Исчезла. Ну что ты скажешь, не его разве происки? Его – как пить дать.
Однако ж нашел я ее, и еще две, видно тоже не без помощи и догляду, и знаешь где? В рюкзаке у Балицкого. Мой грех, что говорить, полез по пьяному делу – чужую заначку пошарить, мать-начальница не давала больше, ну и сунулся к Балицкому, который в это время, наверно, возле Соньки ошивался, разговоры разговаривал. Он хоть и не очень по части выпить, но припасливый. И вот натыкаюсь – что ты думаешь. Смотрю – она, моя иконка. А с ней еще две, вишь шустрый какой, Артем-то. Только на всякого мудреца довольно простоты. Увидел я ее и, поверишь ли, аж взыграло в душе, даже спирта расхотелось, так она на меня подействовала. Ну, я ее и две другие вместе с ней за пазуху. Ничего, Артем этот обойдется или еще себе сыщет, он мужик ушлый, а я, кто знает, может, через них спасусь. Может, отвяжется, отступит от меня кривой.
Я их тогда же поставил на ящик, свечку зажег – сидел смотрел. Так хорошо мне стало, как давно не было. И у Матери Божьей лик засветился из темноты – бывает же такое, надо же! Слов у меня нет, но воистину красота божественная, как я ее раньше-то не замечал? Даже внимания не обращал, дурень! А тут смотрю, оторваться не могу. Пламя у свечки колеблется, скользит по образку, и там, внутри него, словно какая-то неведомая жизнь происходит, как будто живая она. Долго я смотрел, не заснуть, как часто бывает, когда хмель улетучивается, а потом свечку задул, лег тихо и забылся. Со спокойной душой. Тоже почти неправдоподобно – обычно так и промаюсь без сна всю оставшуюся ночь напролет.
Проснулся утром, снова посмотрел – и опять так радостно, так спокойно, что весь день, ей-богу, как на крыльях. Даже мать-начальница удивлялась: что это, Валера, с тобой? Только рано я, понимаешь, обрадовался – на другой же день вечером опять скрутило, несмотря на икону, так что я опять стакан принял, не удержался. И пошло… Такая вот жизнь-житуха. Если б хоть церковь была – сходил бы под настроение, не этот образ, так другие. Матушка учила: сходи, Валера, в церковь, как невмоготу станет. В Москве так и было, нет-нет да и заглянешь на службу или просто так, постоишь минутку и действительно вроде отпустит. А тут как же, жди-ка, церковь! Одни стены да окна пустые, деревья на дырявой крыше растут – вот тебе и церковь. Развалины одни. Туда зайти – на вороньи гнезда смотреть, так еще хуже. Спасибо мать-начальнице – угостила из заветного бидона, а то бы совсем тоска загрызла. Нет, не отвяжется, видно, кривой, допечет зверюга. И чего привязался? И ты тоже никак не отвяжешься, знаешь же, что не виноват я, что ты сам… Чего мучить человека?
Валера накрывается с головой шерстяным одеялом, продолжая что-то невнятно бормотать – ему зябко и тошно, ночь бесконечно длинна, комар зудит над ухом. Он еще долго ворочается, присаживается несколько раз и долго, жадно пьет воду. Ему зябко, но внутри жжет, ему кажется, что он мог бы выпить целое ведро. Засыпает он только под утро, измотанный бессонницей и долгим, бесконечным, как ночь, разговором…
НАСЛЕДНИКИ БАЗАРОВА– Нет, это ужасно, что ты говоришь, – Софья Игнатьевна смотрит мрачнее тучи, но произносит «ты» вполне твердо, не сбиваясь, как совсем недавно (процесс идет). – Просто ужасно, у меня даже слов нет.
– Какие тут могут быть слова, – отвечает Артем столь же мрачно и сурово, в тон ей.
У него действительно есть причины: от всего происходящего в последнее время он пребывает в некоторой растерянности, ему несвойственной. Он – как бильярдный шар, который не может попасть в лузу, хотя обычно сразу же находил свою нишу – соответственно статусу ученого и кандидата. Пользовался уважением. В этот же раз что-то никак не клеилось, соскальзывало, сбивалось. Впрочем, наплевать, в конце концов, – тем более что сам он никого из этих, как он презрительно называл ребят, не уважал. Ни ребят, ни Валеру…
Не далее как накануне Артем лишний раз мог убедиться, с кем имеет дело. Об этом он только что и поведал Софье и теперь не без злорадства наслаждался ее впечатлением. Еще бы не отвратительно, его даже сейчас, когда он рассказывал, начинало мутить. Сам бы он так никогда не смог, хотя отнюдь не считал себя особенно чувствительным.
Все что угодно, но резать лягушек? И не просто резать, а сначала прибивать их лапки к доске, как бы распиная, и потом уже… Б-рр-р… Он бы не смог, а вот Роберт с Васильевым запросто. Совершенно спокойно, нисколько не таясь, как будто в порядке вещей. У них даже инструмент для этой цели – скальпель и пинцет. Анатомы!
Он их спросил, для чего это, а Ляхов ответил, ничуть не смутившись: как для чего, анатомию они изучают, опыты проводят. О чем говорить, парни за словом в карман не полезут, что-что, а это они умеют. А вообще – что удивляться? Ведь до лягушек были котята. Какие котята? Глаза Софьи испуганно расширяются. Нет, не резали. Берут за шею и сжимают, пока котенок в агонии не начинает мочиться. Потом отпускают, давая отдышаться, и снова… Экспериментаторы!
– Выгоню, – твердо произносит Софья.
Артем пожимает плечами. Ну выгонит, и что? Что от этого изменится? Лучше они не станут. И лягушек резать не перестанут, а будут это делать в другом месте. На даче или в спортивном лагере. В парке. В саду. В поле. В лесу. В квартире. Где будет возможность, там и будут резать. Сначала лягушек, потом еще кого-нибудь.
Впрочем, у него самого с лягушками тоже было. Резать он их, правда, не резал, но поохотился, было дело. Из большого черного духового пистолета (почти как настоящий), что привез приехавший к сыну в пионерский лагерь отец Витьки Смолова. Они корешились тогда с Витькой, потому Вадим Николаевич взял в лес вместе с сыном и Артема, покормил привезенными фруктами, а затем уже и пистолет достал – к их общему восторгу, да еще в придачу коробочку пулек.
Стреляли сначала по установленной на пеньке пустой консервной банке, которая при точном попадании слетала с жестяным бряком на землю или отзывалась легким звоном. Потом наскучило, и они пошли к расположенному неподалеку маленькому заболоченному озерцу, где среди плавающих листьев и бурых островков тины беспечно квакали изумрудно-зеленые ляги с глазастыми хтоническими головами.
Артем не помнил, чья это была идея, не исключено, что именно Вадима Николаевича. Тот был военным – то ли капитан, то ли майор. Он учил их, как правильно держать пистолет, как целиться, как нажимать на спуск, чтобы пистолет не дергался. При точном выстреле ляга на секунду скрывалась под водой, а потом медленно всплывала белесым гладким брюшком кверху. Они вели счет, и не– мудрено, что отец Витьки их всех обставил. У Артема получалось похуже, но он не очень тужил – рад был, что его вообще взяли. Но азарт был и в нем, они все были им охвачены, обходя вокруг озерцо и изрешетив пульками всю прибрежную, самую заболоченную часть. Не могли остановиться. «Скорей сюда, здесь больше», – кричал кто-нибудь, и они неслись, чтобы успеть, пока растревоженные земноводные не успели попрятаться.
Но ведь не резали. Не было такого явного, циничного садизма.
Все-таки другие.
Артем Балицкий не понимал их. Шут его знает какие, но – другие. И смотрели нагло, как бы не принимая его, Артема, всерьез. Откуда только самомнение? Особенно этот, Роберт, почитывавший на досуге книжонку по истории инквизиции. Вот куда их клонило.
До аутодафе они, правда, пока еще не дошли, но какие гарантии?
Не дойдет, мрачно говорила Софья, все имеет свои пределы. И ее терпение тоже не безгранично. Держать в отряде нравственных уродов она не намерена. Пусть удовлетворяют свои естествоиспытательские интересы где-нибудь в другом месте.
