Михаил Веллер - Слово и судьба (сборник)
Я засуетился, машинки не было, по старой памяти на филфаке сунул свои именно что рукописи секретарше через знакомых: перепечатала.
Однокашница вернула мне мою уже машинопись с резолюцией отборочной комиссии: «На конференцию еще рано». Но донесла, что руководитель одного из семинаров прозы «согласен побеседовать».
Презирая свою неполноценность, я вперся незваным к открытию, и упомянутый славный человек включил меня в свой семинар. На десять юных дарований (средний возраст – тридцать) было три руководителя. Четыре дня: семинарист читает рассказ – все обсуждают – руководители выносят приговор – следующий пошел.
Ледяной темный декабрь. Особняк Союза писателей на улице Воинова, у Невы. Мраморно-бархатные гостиные. Внутри свет, маленькие толпы, помесь вольных надежд с казенщиной.
Рассказы в нашем семинаре были чудовищные. Самый взрослый, тридцатисемилетний, читал «добротную», но жутко занудную повесть. И все были легитимны, один я приблудный.
Все люди неблагодарные скотины. Мне дали время тоже прочитать два рассказа, и я читал «Поживем – увидим» и «Последний танец», и выслушал слова может и не очень умные, но благожелательные и даже похвальные. И?
И вот иду я поздним вечером к себе на Петроградскую – пешком, чтоб как-то разрядить возбуждение! – и в безумном подъеме стучу кулаком в перила моста: здорово! приняли! оценили! хвалили! – а сам при этом презираю их мелкость и безвестность. Все-таки люди скверны, и от рода человеческого не отречешься.
На закрытии руководители семинаров по очереди с трибуны провозглашали лучших. Суки. Меня там не прозвучало.
А как пели! «Это чудовищно, недопустимо – это слишком хорошо, так писать в двадцать пять лет!..» – разводил руками тридцатисемилетний. Но «модернизм» сильно не одобряли.
И вот – декабрь 1973! – «молодым» пожелали счастливого пути в литературе: белый зал, алый бархат, лучистые люстры, протокольные морды.
Еще полгода я твердо полагал, что скоро все будет в ажуре.
Частый бредень госнадзора.
7. Убить друга или хоть коня
Этот рассказ придумался в голове давным давно. Возможно, в подсознании (и не таком глубоком) он восходил к «Балладе Редингской тюрьмы» Уайльда. Человек очень любил своего лучшего друга, и убил его «для его же пользы» – ну, обстоятельства так сложились. Но не «Белое безмолвие» Лондона! Друг был вполне дееспособен, и друг-убивец потом страдал страшно, да кто поймет тонкую и сильную душу, понимаешь.
Потом я стал думать, что это как-то слишком высокопарно и банально. Меньше пафоса! Холоднокровней, Маня, вы не на работе. Ситуация хорошая, правильная. А блеск и внешний эффект – надо снизить.
И летом на шабашке, в перерыв по случаю дождя, я придумал, что он убил не человека, а коня. Но тоже – любил страшно. Лучший и единственный друг. Потому и убил. Жизнь гадская. А он благороден. Страдал. И убил. И правильно. Но страдает.
И вот я стал писать. А не знаю – ни хрена. Коня видел редко и издали. Ни в какие приемлемые взаимоотношения с человеком поставить его не могу. Аж порнография в голову лезет.
Припомнил я О. Генри с Майн Ридом и перенес дело в Америку. В прерии. Все равно черновик. Потом все перепишу. Когда-нибудь. Главное – объем болванки нагнать, чтоб было что переделывать, это уже легче.
Забегая вперед – я никогда не использовал из этого писания ни одной буквы. Через четыре года, в процессе писания, ту рукопись выкинул всю. Но помню! О, какое ужасное сюсюкающее фуфло! Не просите, не расскажу, ничто человеческое мне не чуждо, я стесняюсь! Стыдно мне.
Больше я так не халтурил. Впустую потеряны три ночи. Я чувствовал! Есть нижний предел даже у заведомого черновика!..
8. Свободу не подарят
Ночью в мою открытую форточку были слышны куранты Петропавловки. Это был высокий шестой этаж на Петроградской близ Стрелки: зима теплая, а топили жарко. Я и начал рассказ:
«Ночью в открытое окно слышны куранты Петропавловки».
Это был вполне печальный рассказ о любви. Она была наша, а он был негр из Африки. Хоть он и был молодой коммунист, но родители ей запретили за него выходить. А она и сама колебалась, хотя, вроде, любила. Ну, подобные истории у нас случались.
В рассказе она оставалась несчастной и одинокой, некрасивая старая дева, школьная учительница. А он тоже страдал в разлуке и воевал в джунглях против проклятых расистов-колонизаторов.
Да! Вот так мы верили тогда во все хорошее! (А сейчас юный африканец стал бы любовником своего профессора, а нашу девку заставил бы торговать героином, и она нажаловалась бы фашисту с помповым ружьем! Вот что демократия-то делает с людьми!)
Прямоточное повествование меня не устраивало – банально и скучно. Жестче! Резче! Штрихами и мазками! Коллаж и параллели! Смешение стилей и характеров!
За два часа я написал две страницы. И все изложил. И озадачился. Рассказ я предварительно прикидывал на десять страниц. Ну вот по весу и объему материалов, жест ко стиснув. И вдруг – две! И все.
Еще два часа я безуспешно пытался что-нибудь добавить.
И следующую ночь пытался что-нибудь добавить.
Нечего было добавлять!
И это тоже явилось новостью. Случилось в первый раз. Что ты по всем приметам и замазкам прикидываешь, чувствуешь, рассчитываешь один объем – а выходит другой. И четко так – как влитой! как перчатка! в размер и слог ложится все, что ты имел.
Интермедия. Сезон первый
С 11 ноября по 10 февраля – я писал три месяца без перерывов, за исключением одной только новогодней ночи. Двадцать пять самодельных папок встало в углу на пол, и в них были двадцать пять рассказов. Это были черновики. Хотя три коротких из них были очень близки к уму. И десяти лет не понадобилось.
С тех пор и всю жизнь стол у меня был застелен зеленой толстой бумагой, и лампа стояла слева, а стакан и пепельница справа, а ручка с чернилами и карандаш лежали левее середины, а больше на столе никогда ничего не было.
И над столом прикноплены обветшавшие в переездах фотографии Че Гевары из журнала «Богемия» за 1968 год и Хемингуэя из «Лайфа», год 1962. И маленький графический портрет Акутагавы Рюноскэ в виде мастера Ёсихаде из «Мук ада».
И нет ничего замечательнее, чем садиться за этот стол, зная и вспоминая, чувствуя и прозревая, что сейчас и всегда, пока жив, ты будешь писать только то, что тебе сильнее всего хочется. Так, как знаешь истинным. Плюя на все и вся.
А потом последовала смешная церемония в обвалившемся и ремонтирующемся загсе, и все всамделишно надрались по поводу фиктивного брака и реальной прописки. И я бросил писать на долгие три года, и закрутилось с треском пестрое и забавное колесо.
Но крутился и резвился я внутренне спокойно. Я хлебнул и я узнал. Я могу и я буду. Просто пока надо чуток забить социальный статус. Денег нет ни копейки! Под статьей хожу! Друг вернется – где жить буду? А также в двадцать пять лет до ужаса хочется веселья, любви и дружбы.
Тут Вольтер из мглы ехидно высовывается: «В молодости надо веселиться, как черт, чтоб в старости работать, как дьявол».
Промежуточная глава
Собираясь с духом
1.
О черт. Но ведь в любой миг. Я мог устроиться – даже в режимном советском Ленинграде – на любую работу, дающую прописку. Лимитную, временную, любую. Дворник-кочегар-бетонщик-носильщик. И писать все свободное время. Свободной душой. Чистой головой.
Не мог.
Инстинкт отчетливо шарахался от деклассирования. Слова «андеграунд» еще не было, но от свободомыслящих непризнанных гениев розами не пахло. Печать жизненной неудачи чернела сквозь их кожу несмываемо, как татуировка. Неиспользуемое высшее образование, нервозное неприятие абсолютно всего официального и признанного, обреченная неряшливость в быту, в планах, в интимных отношениях.
Это было энергетическое поле второсортных. Расплывчатая расслабленность всех жизненных проявлений. Заработок мерился прокормом, любовь – доступной койкой, успех – похвалами в соседней компании. Зоилова мера, двойной стандарт, горьковское «На дне». И – о похвале в официальном литературном семинаре или – о! – случайной публикации в газете (не говоря о журнале!) – передавали со значительной весомостью.
Их неудача была заразна, как проказа. Сам воздух был сер и мутен. Я не знал французского. Они были мизерабли. Необъезженный белый конь не нес тебя к литаврам, золоту и принцессе!
И все, что они писали (из читанного мной), было фигней. И никто не собирался быть первым в мире.
2.
Большой, но в сущности безвредный штамп о браке был смачно влеплен на одну страницу серпастого и молоткастого, а на другую поместился маленький и главный, как пуля в глаз, штампик о постоянной прописке в Ленинграде. Ага!!!
И тут же я отправился в первое прослышанное место: ПТУ с вакансией учителя языка-литературы.
Директор оказался стерт, худ, среден возрастом, размером и цветом. Старший бухгалтер скобяной артели или низовой уполномоченный НКВД.
