Михаил Веллер - Слово и судьба (сборник)
Назавтра я написал почти полстраницы.
………………………
Медленно. Так будет очень медленно.
Все равно же текст отделывается бесконечно долго – пока не выйдет единственно верно. Написал – отложил – подзабыл – переписал. Свежим взглядом. Твердой отдохнувшей рукой.
Доводить до ума уже легче (думал я). У тебя есть глина, сырье, объем, канва. Рабочий материал. Есть коллизия, герои, их действия, сюжет, построение, обстановка. Слова, в конце концов, могут быть даже сколь угодно небрежны. Неточны, приблизительны, стерты. Но карта сути, набросок в масштабе 1:1, грубый слепок – уже никуда не денутся. А время отлежаться первому варианту все равно нужно!
Хорошее ощущение и спасительное решение. Хм А как иначе?!
И я как бы уменьшил заглубление лемеха плуга, которым натужно вспахивал свою литературную ниву. Я пошел по сюжету и композиции, по характерам и описаниям легче, приблизительней и поверхностней.
На третий день я написал страницу. На четвертый полторы. На пятый две. На шестой три. На седьмой – четыре почти, и кончил этот рассказ. И назвал его «Чужие беды».
Пока я над ним бился и перегревался, он здорово изменился. Главный герой стал уголовником, благое действие – капризом супермена, а пусть мимолетное и сознательное касание в орбиту чужой беды приводит к беде собственной, и он не может понять, какого черта ввязался в ерунду и погорел.
Супермен может все, но чужое высокое чувство оказывается сильнее его, и жестоко понимаемое милосердие отражается жестокостью судьбы в отношении его самого. Он прав, и логика его верная, но есть иное измерение истины.
Был алогизм. Над-смысл. Пятое измерение, Без чего настоящий рассказ не существует.
И я поехал в ДЛТ. И купил большой лист оранжеватой бумаги. И дома разрезал его на четыре части – сложенная пополам, каждая давала размер папки. Понизу я обметал папки крупными стежками оранжевой нитки, специально купив катушку за 10 коп. Пластиковых папок еще не существовало, а картонные по 22 копейки были мне на тот момент дороги. Я жил нищей жизнью в скудно отоваренной стране.
Я вложил стопочку аккуратно и твердо исписанных листов в эту самодельную папку. Принес от мусорных баков со двора несколько дощатых ящиков из-под апельсинов и построил из них маленький книжный шкаф. Между ним и гвоздем в стене пристроил хозяйскую палку от швабры – этот хилый турник стал работать платяной вешалкой. Разложил одежду, расставил книги и вымыл пол.
К одиннадцати вечера я стал чувствовать приподнятость, готовность, возбуждение. Четырехстраничная доза энергии нашла свою форму и русло.
И я стал писать. В двадцать три тридцать ежедневно.
Интермедия о чтении
До двадцати пяти лет я не умел читать. Это открытие произвело на меня впечатление.
Всю жизнь я читал как нормальный человек. Для себя. Потреблял. Я воспринимал сочетания слов и предложения как готовые, цельные блоки – получая из них содержание, настроение, информацию о происходящем. Писатель излагает – читатель воспринимает. Сюжет, характеры, ударные сцены и забавные подробности.
Чтение программной литературы в университете – вообще не считается. Профессиональное диагональное: до экзамена донес? вес взят! – и все рушится в кучку и улетучивается из головы, оставляя только общее впечатление.
Нет, отдельные фразы все-таки обращают на себя внимание сколько-то нормального читателя. Зощенко. «Одесские рассказы» Бабеля. Изюмины из «Понедельника» Стругацких и «белый плащ с кровавым подбоем» Булгакова. Но это – отдельные фразы: краткий смак и чаще всего юмор.
А вот как люди сколачивали фразу!.. Как чисто и точно пригоняли слова друг к другу! И слова брались такие, чтоб вставало за фразой панорамное, объемное содержание!
Ты раскрываешь книгу – наугад. Прочитываешь фразу. Всматриваешься в нее, вслушиваешься. Ты настраиваешь внутренний бинокль на резкость – медленно, тихо, внимательно крутишь. И вдруг ловишь швы, узлы, каждое слово выступает выпукло, как камень в кладке стены. И ты видишь, что никакая это не ровная поверхность, не монолит безликий, выполняющий лишь функцию стены – ты видишь точность подгонки, и как выбирал каменщик размер и форму камней, и как удобно и прочно приставлял один к другому. И ты ахаешь: как мог раньше не видеть этого мастерства?
С глаз спадает пелена. Из ушей выпадают затычки, И ты – впервые в жизни! – ясно и четко видишь давно знакомые страницы. И проникаешься глубочайшим уважением к мастеру. И – впервые в жизни! – испытываешь наслаждение от его мастерства, не воспринятого тобой ранее.
Так только гимнаст может оценить мастерство гимнаста в труднейших комбинациях, чудо которых недоступно непосвященному: ну, здорово, лихо, да, но на то и профессия, нормально. Так только серьезный драйвер может увидеть мастерство гонщика формулы в «просто очень быстро едущем автомобиле».
Нормальный читатель не воспринимает качества текста. Не видит и не слышит. Недаром первая заповедь для массового бестселлера – «ноу стиль».
Я был нормальным читателем. Я поразился. Это я-то, столько читавший, и то-сё, и поэзия, и филология, и дундук дундуком.
И вот когда увидишь инверсию и перехватывающие горло паузы Лермонтова; и отточенную до наготы честность фразы Флобера; и богатство романтического словаря Лондона; и бесцеремонную точность Толстого; и благодарно до слез восхитишься тем, как умели настоящие; вот тогда до тебя начинает доходить, что есть писать.
Практическая стилистика. Постепенно формируется рефлекс: читая, ты смотришь, как это сделано, оцениваешь, примеряешь на себя.
3. Мои сюжеты
Я придумывал их из всего. От них требовались три вещи.
Первое. Раньше таких не должно было быть.
Второе. В них должен иметься тайный поворот рычага внутри. Сюжет должен быть ударный, неожиданный, работающий.
Третье. Они никогда не должны повторять друг друга. В каждом должно быть что-то свое: зерно, особенность, принцип, поворот, темп.
Они стали приходить в голову постоянно. В столовой я бросал есть комплексный обед за сорок копеек, выхватывал из внутреннего кармана блокнотик и спешно записывал. Сюжет рассказа обозначался буквами = Ср =, значок ставился в верхнем правом углу, листки дома я сначала кидал где-нибудь, потом купил за 12 коп. маленькую ученическую папку.
Сюжет не придумывается, строго говоря. Его практически нельзя сконструировать. Его надо провидеть. Это следует понять, ощутить, определить в себе эту способность и раскрыть ее, как раскрывается сложенный в ранце сверток, образуя огромный и сияющий парашютный купол.
Ты научаешься внутренне расслабляться. Ты видишь все двойным зрением: четко, в фокусе – и неясно, зато на всю глубину пространства и даже за горизонт, где реальность и миражи не имеют границ между собой.
И тогда ты смотришь на любую вещь – и в разных участках окоема фиксируешь другие вещи той же плотности, четкости, тональности. Они выделяются в невидимую систему отношений. Последовательность этих отношений и есть сюжет. Понятно ли?
Ты видишь шахматную доску жизни и понимаешь ходы людей. И тогда ты можешь двигать их как угодно – в соответствии с характером фигур. Ты Господь мира, отражающегося в твоем сознании и воображении, и ты вершишь судьбы. И тогда деревце в сквере, его ровесник пенсионер, музыка из транзистора подростков и мусорный бак в подворотне – запускают сюжет легко, потому что немецкий марш гремит из их плейера, девчонка-лимитчица в сорок пятом году сажала это дерево, а старик из раскулаченных, семнадцать лет лагерей, ненавидит это все, и внук давнего энкаведешника приезжает к нему фельдшером по «скорой», а старуха, та веселая девчонка, занимает его комнату для алкаша-сына, которого все не выгонят из дворников. Главное – войти в это измерение. А там твори что хочешь. Правда, многие вообще не могут представить, что это за измерение и тем более как туда войти.
4. Все уладится
Я твердо стал на четыре страницы в день (ночь). В пересчете на английский это равно тысяче слов – классической норме профессионала. И занимало у меня четыре часа. Как раз – период полного внимания. О «проблеме пятого часа», когда мозги устают, хорошо известно шахматистам.
Мучения стиля прекратились. Слова легко и ловко сплетались друг с другом. Связность собственного изложения меня восхищала.
Я перестал добиваться алмазного штриха и алмазного блеска. Я разрешил себе гнать черновик – заготавливать глину. С утра я начинал ждать вечера. День уходил на дружески-деловые встречи, ориентированные к поиску варианта: прописка!
И перевалил Новый год, и лежал снег, и солнце стало пробиваться горизонтально поздними утрами ближе к полудню. Я просыпался и видел в голое окно розовые крыши, и штриховку тополиных ветвей, и церковный купол за ними, и жизнь была прекрасна. И оставалась горбушка батона, чай, сахар и сигареты, а в кухне можно было нагреть на газе кастрюлю воды и вымыться в ванной из таза.
