Фарид Нагим - Танжер
Да, я сам первый изменил ей и не служил, как женщине, но ведь я так спешил к ней когда-то, и не хотелось, чтоб кончалась ее сказка. У меня снова заболело сердце, как оно болело с Асель. Что это за морока такая, ведь я все уже понял с женщинами, что за сила снова бросила меня к Няне, о чем я думал? Мучительная татарская сила.
Острый и болезненный утренний свет заливал эту комнату, в центре стояла высокая кушетка – гладильная доска для больного. У окна возились две медсестры, молодая и старая. Они не обращали на меня внимания, но я знал, что они здесь из-за меня, на всякий случай, вдруг что-то пойдет не так. И в комнате все замершее, нацеленное только на то, что сейчас произойдет.
– Раздевайтесь, – нахмурившись, сказал врач. – Всё… догола.
Я разделся, сжимаясь в глубине своего одеревеневшего тела, видя все сине-фиолетовыми фрагментами и пятнами, и как-то особенно не замечая женщин медсестер, будто они – слепые пятна моего глаза.
– Не сюда, – услышал я. – ……….
Он показывал на нечто, скрытое ширмой. Это было гинекологическое кресло. Взобрался на него.
– ……ги……жь, – сказал он.
– Что?
– Ноги сюда положите.
Она сидела в раскорячку. Беззащитная, развратная и глупая поза. Это все-таки случилось.
– Яйца можете подтянуть?
ОН был маленький, словно клитор. Это она довела меня. Эта женщина во мне усадила меня на это кресло.
– Да, хорошо, – говорил он, словно не видя ничего такого моего.
Что-то звякнуло, как вилка об нож.
Он повернулся, высоко поднимая локоть и снимая облатку с длинной иглы, похожей на провод. Сзади тихо подошли медсестры. Он подвел руки и стал вталкивать что-то похожее на комок бумаги с острыми краями. Он вталкивал это больно и совсем не туда, куда надо.
– Кишечник не чист, – отметил он про себя.
И вдруг там, где мы с нею оба прятались, я почувствовал эту странную боль. Я ее чувствовал в себе, сквозь оболочку другого существа. И явственно был слышен этот внутренний хруст, я почувствовал слухом тела этот треск натянутой плоти. Боль нарастала, но все-таки не становилась моей. Это она сейчас чувствовала себя шашлыком на шампуре.
– …………, – говорил врач.
Но она его не слышала.
– Я сейчас потеряю сознание, – сказал я.
Но губы мои не шевелились. Это она вскрикнула во мне.
– У меня падает кровяное давление.
Потом у нее потемнело в глазах. Слышится звук пощечин. Ширма дергалась в глазах.
– …жете идти, – услышал я.
Я стояла, держа в руке одежду, и не прикрывала свой членик. Потом оделся. Рядом с ней шли медсестры, на всякий случай. Щеки горели. Я пришел в палату и прилег. Наступила тишина.
Они смотрели телевизор и постепенно засыпали. Последний дед зевнул и попросил выключить телевизор, когда лягу спать. Я, положив ладонь под голову, искоса смотрел на беззвучный экран. Это была криминальная хроника. Я увидел Юру. Он смотрел с экрана и зажмуривался, чувствовалось, что там очень яркий свет. Он был в наручниках. Какая-то москвичка говорила о его преступлении с абсолютным спокойствием и постояннооднообразным осуждением на лице.
Ночью была ноющая боль, и я до шести утра просидел на унитазе – так становилось чуть легче. Утром пришел врач и спросил о самочувствии. Я сказал, что все нормально, и увидел, как легко ему стало.
С этого больничного таксофона позвонил Ксении.
– Да, Анвар! Хорошо, что ты позвонил! Я очень зла на тебя! Зачем ты сказал Гарнику, что я звонила тебе, чтобы мы с Женькой все вместе пошли в цирк?! Я не общаюсь с ним и не хочу… и знаю, что ты с ним общаешься. Не нужно больше мне звонить, у нас болен дедушка. Твои коробки где-то у Гарника, где он там снимает квартиру с этой бабой, спроси у него.
– О-о, кал калай, агатай?
– Гарник, зачем ты ей сказал про цирк?
Чувствовалось, что он сидит за компьютером.
– Прикинь, агатай. Ксения с Артюшей. Мне даже легче стало. Он ее жалостью взял. Он ей звонил и плакался, что он импотент. Я хуею с этих москвичей… Но если у Ксении с Артюшей что-то было, когда мы еще были женаты…
У меня сжалось сердце о Няне.
– А ты еще не женился? Жениться тебе надо, агатай.
– Женщина нужна для взрослой жизни, а не просто как пиздалгин, Гарник.
– А ты сдрочи. Меня это спасало… A-а, слушай, тут Финецкий звонил, говорит, что видел в ЦДЛ Суходолова с молодым казахом, говорит, мол, чем-то на Анвара похож, только он поэт.
– A-а… прекра-асно, прека-асно…
– Прекра-асно, прекра-асно, – передразнивал он.
– А мои коробки у тебя?
– Они где-то у Ксении, агатай, она же с ними… Кусошничать? Да, Танюха, сейчас, – крикнул он в сторону. – Я иду кусошничать.
– Да, хорошо, я же не люблю, когда едят по телефону.
– А ты откуда звонишь?
– С таксофона.
– Ладно, агатай, звони, не пропадай.
Он с новой своей девушкой говорил на языке Ксении: «Давай кусошничать» – говорили они друг другу когда-то, прекра-асно…
– Пока, – положил трубку и присел на ступени.
Как странно и понятно, что Серафимыч с другим, ты сам говорил ему: познакомься с кем-нибудь. Все просто, он так же спит с ним, так же говорит ему «твои» слова. Как смешно устроена жизнь. Как больно, я ведь знаю, что он никого не сможет полюбить, кроме меня. И я знаю, как ему плохо оттого, что он ежеминутно видит, что тот другой, совсем не такой, как я. И страдает ежеминутно. И все-таки смешно, что так кончается великая любовь, так бледнеет «ослепительная, как солнце, ночь».
Я тихо и быстро, как вор, собирал свои вещи в спортивную сумку. Написал Няне прощальную и благодарственную записку. Мне было жалко Няню, жалко, что эта морока сблизила и обманула нас. Я должник ее. Татуня курила пустой мундштук. «Тридцатая любовь Марины».
– Да не нужно меня благодарить! – вскрикнула она.
В этом зимнем, резком свете из окна особенно видны морщины ее стареющего лица некогда очень красивой женщины. Няня будет похожа на нее.
– Боже мой, уже пять часов, вот же только было три!
– Прекрати истерику!
– Извините Тату… Татьяна Николаевна. Скажите Саньке, что я уехал в Америку и когда-нибудь вернусь.
– Так это теперь называется, да?
Быстро открыл дверь, но карабинчик сумки зацепился за Нянин плащ, я все никак не мог его отцепить, плащ тянулся ко мне рукавом, и я боялся поднять лицо.
Итак. Декабрь. Я ушел.
Поехал в Переделкино. Все наглухо закрыто. Обошел по снегу дом – никого. Стоял по колено в сугробе и кидал снежки в окна. Никого. Мы с ним сами так когда-то затаивались, не открывали, боясь знакомых Ассаева, Сыча или ментов, и они бегали возле окон.
Звонил из Дома творчества Няне в офис. «Прощай. Целую», – немножко испуганный голос. Потом в «Мужик», еще занять денег. Нелли – ни Рубер, ни Волкадаевой не было. Потом Димке. Его нет. Поехал к нему. Пока доеду, он появится. С «Каширской» уехал на «Варшавскую». Еле упросил контролершу с маленькими глазками пропустить назад в метро. Рассказала всю свою жизнь и пропустила. Приехал на «Кантемировскую». Яркие серые голуби, ягоды рябины в снегу. Купил в магазине бутылку «Крымской вишни». Ждал его на площадке шестнадцатого этажа. Выходил на пожарный балкон. Потом написал ему записку ручкой на двери.
И, стоя в этой Димкиной высотке, я вдруг подумал, как можно просто и нечаянно упасть. Прыгнуть и засмеяться. Я прыгнул, и все перевернулось во мне по длинной параболе до земли, и вдруг вновь встал в своем теле на пожарном балконе, и вздрогнул. Вспомнил Димку: «Так радостно, Анварка, особенно в первый снег, с похмелья взять чекушку водки и мороженое и пойти на берег не замерзшего пруда». Выпил полбутылки «Крымской вишни». Стало спокойно. Я подумал о романе, про то, что могу снимать квартиру с Полиной, мне нужен только год, лишь один год на всю оставшуюся жизнь – напишу роман, а потом хоть бы что, буду в голом виде мыть полы в голубых ночных клубах.
Поехал на «Сокол». Удивительно, что с тобой всегда и до самого конца остаются те, на кого рассчитываешь меньше всего, кого и всерьез-то не воспринимаешь.
Тефаль – ты всегда думаешь о нас.
Надорви, сожми и откуси – Bi-fi.
Пил в вагоне, сидел среди кучи джинсовых ног, смотрел, как меняется обувь под моими глазами.
Как всегда не знал, в какую сторону выходить. Допил бутылку, в животе что-то хрустнуло.
Снег. Беретка. Черное короткое пальто. Свежие и от мороза ярко-серые глаза. Я держал ее за руку и сквозь тонкую кожу перчатки чувствовал холодок колец. Мы стояли в самом центре этой крымской площади городка художников, как пара в стеклянном шарике с зависшими хлопьями снега.
– Что случилось, Анвар? – снова спросила она.
– Нет, ничего, всё нормально.
– Но я же вижу, что-то случилось?
– Все нормально, Полин.
– Какая смешная эта оранжевая шапочка! – неприятно засмеялась она. – Зачем она тебе? Она тебе не идет.
– Яркий цвет от ментов спасает, – миролюбиво усмехнулся. – Они знают, что такие незарегистрированные типы, как я, не будут носить яркий цвет.
