Владимир Лидский - Избиение младенцев
Итак, рота стояла перед грозой. Кадеты были раздосадованы и растеряны. Офицеры тоже испытывали самые противоречивые чувства – подобные происшествия оценивались как из ряда вон выходящие. Дед встал перед строем и, не поздоровавшись с ротой, что было проявлением крайнего смущения, тихо сказал:
– Господа офицеры! Кадеты! В наших стенах произошло экстраординарное происшествие. Вы все знаете, о чём я говорю. Это преступление ложится несмываемым позорным пятном на третью роту и на весь наш имеющий долгую и славную историю корпус. Понятия чести и офицерского достоинства цинично попраны и присвоенное нашему учебному заведению славное благородное имя самодержавной особы грубо оскорблено. Я не стану долго говорить, всем и без того понятна моя глубокая скорбь, моё отчаяние, вызванные чудовищным преступлением, которого отродясь не бывало в этих стенах. Я взываю к остаткам совести того человека, который позволил себе посягнуть на кадетскую честь: пусть он сей же час станет впереди строя и мы во всяком случае освободимся от тех угрызений совести за него, которые мучают наши души. Я прошу человека, совершившего преступление, освободить всю роту от нравственных мучений. Господин кадет, посягнувший на святые понятия Первого Московского императрицы Екатерины Второй кадетского корпуса, приказываю выйти впереди строя!
В рекреации воцарилась кладбищенская тишина. Кадеты стояли по стойке смирно, не шелохнувшись, застыв в священном ужасе от происходящего. Всем было нестерпимо стыдно. Но из строя никто не выходил. В тягостном ожидании рота простояла не менее десяти минут.
Глаза Деда странно заблестели; кадеты с изумлением увидели, что они полны влаги. Офицерам тоже было не по себе. Капитан Косых, один из воспитателей второго класса, чудовищно покраснел и не знал, куда девать глаза. Поручик Извицкий пристально смотрел в строй своих воспитанников, и в его зрачках металось смятение.
Дед сделал шаг вперёд:
– Ррразойдись! – зычно скомандовал он и, козырнув офицерам, быстро пошёл прочь.
Несмотря на неприятные события, рота продолжала жить обычной жизнью, кадеты, как и прежде, ходили на занятия, в гимнастический зал, в столовую, на прогулки, а в выходные всем, кто ни в чём не провинился, предоставлялся отпуск. За отпускниками приезжали родители и родственники, забирали своих чад по домам, в корпусе же оставались только иногородние и те, кто в течение недели получил взыскания. Но оставшихся на выходные дни в роте кадет не оставляли без внимания. Согласно корпусным установлениям и личным приказам директора их вывозили в город и приобщали к прекрасному – водили на выставки, в музеи, в театры, на музыкальные вечера. Один раз «невостребованных» кадет третьей роты сводили даже в зоопарк. Была ещё и такая традиция: по приглашению директора корпуса мальчики посещали его квартиру, где две директорские дочери развлекали их шарадами, лото, фантами, чтением увлекательных книг и в заключение поили чаем с пирожными. Тех же воспитанников, которые в будние дни получили взыскания, как наказанных, не полагалось брать в выходные в город; они, соответственно, оставались при корпусе и были обычно занимаемы на хозработах в роте. Женю отпускали домой нечасто, на неделе обязательно случалось какое-нибудь происшествие, в котором он был так или иначе замешан. Вообще, он считался неважным кадетом и, хотя по части учёбы к нему не было особых претензий, всё же воспитатели и преподаватели как-то инстинктивно опасались его своенравного, упрямого и непредсказуемого характера. Сам же он думал, что его характер – не хуже и не лучше характеров иных кадет и в другой обстановке он, пожалуй, был бы примерным и вполне предсказуемым воспитанником. Просто слишком многие обстоятельства влияли на его поведение, а независимый нрав и обострённое чувство собственного достоинства не позволяли ему спокойно сносить незаслуженные обиды.
Однажды на прогулке Женя снова попал в историю, которая оказалась очень неприятной и по сути своей и по тем последствиям, которые не заставили себя долго ждать.
Погулять и размяться после обеда воспитанников младших классов выводили на плац. Старшие кадеты гуляли в дворцовом парке за корпусом, а для малышей на плацу был предусмотрен целый ряд соответствующих их возрасту забав, которые позволяли им отдохнуть от нудных занятий, распустить голову и, напротив, напрячь мышцы. Возле плаца располагалась небольшая площадка с подсыпанным песком, где был врыт столб для «гигантских шагов», а на самом плацу мальчишки играли в лапту, в городки и в салочки. Шум и гвалт во время прогулки стоял здесь невообразимый. Больше всего орали на дальней площадке плаца, где часть второклассников играла в лапту; другую сторону плаца занимали игроки потише, здесь рубились в городки, и совсем тихо, лучше сказать, почти тихо было на «гигантских шагах», где только двое кадет крутились в петлях вокруг столба, а рядом в очень малом количестве стояли наблюдатели. В одной из петель крутился Женя, в другой – третьеклассник Синчук из единственного отделения третьеклассников, приданных третьей роте. Вообще петель на «гигантских шагах» было четыре и вскоре две свободные заняли Лемье и Васильев. Лемье оказался позади Жени, и пока тот был в полёте, оттолкнулся посильнее от земли, взлетел, быстро достиг своего старого противника и изо всех сил ударил его свободной ногой под зад. Женя в бешенстве выскочил из петли, на него налетел всею тушей Лемье, а потом и Синчук с Васильевым. Едва вывалившись, Женя вцепился в обидчика, но тот быстро подмял его под себя и оседлал. Одной рукой Лемье держал Женю за ворот, а другую занёс для удара и его дрожащий кулак уже готов был врезаться в физиономию Жени, но тут кулак толстяка кто-то перехватил сзади. Он оглянулся и увидел багрового от злости Синчука, который отпустил руку Лемье, но тут же крепко ухватил его за ворот и сдёрнул с поверженного им противника. Тут все увидели, как от городошной площадки с битой в руках бежит к ним Лещинский. Бросив биту возле столба «гигантских шагов», он с разбегу накинулся на Женю, и тому ничего не оставалось, как схватиться с новым врагом. Увидев такую картину, Лемье вывернулся из рук Синчука и тоже набросился на Женю. Клубок из трёх тел покатился по песку, и уже ничего нельзя было разобрать в этой куче и понять, где кто. Руки, ноги и головы переплелись в общей драке так, что Синчук и подоспевший щупленький Васильев никак не могли разнять драчунов, хотя и пытались сделать это изо всех сил. Они крутились вокруг противников и им никак не удавалось выдернуть хоть кого-нибудь из общей свалки, зато сами получали удары, когда им не хватало резвости увернуться от опасности. Клубок дерущихся катался по земле, крики, вопли и проклятия усиливались, на шум прибежали остальные кадеты, почти все, кто был в это время на плацу, и уже неслись к ним через всё пространство плаца поручик Извицкий и воспитатель Новиков, но тут Женя вывернулся из общей свалки, вскочил на ноги и схватил брошенную возле столба биту. Всё произошло в течение нескольких секунд. Женя медленно поднял биту и снизу изо всех сил ударил Лещинского по голове. Бита пошла наискосок, задела его плечо и удар по лбу получился скользящий. Лещинский упал, и на его голове стала набухать огромная шишка. Вид Жени был страшен: растерзанный, с оторванными пуговицами, с разбитым окровавленным лицом стоял он возле столба и мелко дрожал от возбуждения…
Назавтра по этому случаю началось дознание, которое проводил штабс-капитан Новиков, и все трое независимо от степени вины получили ощутимые взыскания – лишение отпуска на месяц, три дня – «на супе», то есть три дня лишения в обед всех блюд, кроме первого, и недельное стояние «под лампой» – ежедневно столько времени, сколько назначит воспитатель. Ну, и само собой, всех участников драки Новиков записал в специальную тетрадку, куда заносились долги провинившихся кадет, – если кто-то испортил казённое имущество – книжку, мундир или корпусную мебель, то стоимость испорченного подлежала взысканию с родителей штрафников.
Взыскания были очень серьёзные, и неспроста, ибо отделенный воспитатель штабс-капитан Новиков был чудовищным монстром, которого кадеты боялись пуще сглазу. Полной его противоположностью был в роте поручик Извицкий, который только на вид был строг, а на самом деле позволял кадетам вытворять всё, что угодно. Штабс-капитан Новиков и с виду был чёрт – в его лице действительно проглядывало что-то демоническое, потустороннее. Густые чёрные с едва заметной проседью на висках волосы, крючковатый нос, узкие губы неестественно алого цвета, странный лихорадочный румянец во все щёки, а главное, – наполненные кипящей злобой и недоверием зелёные глаза, – таков был облик этого незаурядного человека. Когда он дежурил по роте, дисциплина была идеальной и ни один кадет не смел в его присутствии даже пикнуть. Он как будто гипнотизировал кадет: под его взглядом они молча и беспрекословно подчинялись ему, словно он держал в руках волшебную дудочку и водил ею перед их лицами. Кличку у воспитанников Новиков получил чрезвычайно точную – Удав. Да он и был, в сущности, удавом. Остановит расшалившегося кадета где-нибудь в коридоре или спальне, возьмёт за руку, приблизит своё лицо к его лицу и смотрит немигающим взглядом. А кадета словно парализует, – в его глазах плещется первобытный, животный ужас, он начинает натурально трястись, краснеть, бледнеть и только что не писается со страху. За любую провинность Новиков карал беспощадно; если он в качестве воспитателя присутствовал на уроках, то преподаватель проводил занятия в полной, практически стерильной тишине, а если укладывал кадет спать, то вся рота ложилась в течение десяти минут и мгновенно засыпала. Не то было при Извицком. Его ни в грош не ставили, дали ему оскорбительное прозвище «Цацки-пецки», кривлялись за его спиной, на уроках при нём шалили, да не просто шалили, а устраивали порой настоящие «бенефисы», то есть изводили преподавателя, орали, стучали ногами в пол, смеялись во всё горло и постреливали в него из трубочек жёванной бумагой. Но при этом его любили, а Новикова – ненавидели.
