Владимир Лидский - Избиение младенцев
Как-то Лещинский остановил Женю в корпусном коридоре и, придравшись к его плохо начищенным пуговицам, заставил приседать на месте. Поощряемый подзатыльниками, Женя приседал до изнеможения, до боли в мышцах, до онемения ног, а Лещинский требовал делать упражнение всё быстрее и быстрее. И когда «зацуканный» насмерть парень совсем уж без сил остался на полу, не имея сил встать, мучитель особо увесистым подзатыльником всё же поднял его и заставил крутиться вокруг собственной оси. Женя крутился на онемевших ногах до тех пор, пока Лещинский не остановил его, но устоять после остановки не смог и с закружившейся головой упал в его распростёртые дружеские объятия. Но суровый воспитатель не стал удерживать воспитуемого, напротив, он со смехом пытался оттолкнуть его в противоположную сторону. Продолжалось это довольно долго, но тут случился поблизости кадет шестого класса Новожилов, обративший внимание на неприличную сцену. Новожилов прекрасно знал, что такое «цук» и во всё время своего пребывания в корпусе отдавал должное его воспитательному значению, но ещё Новожилов прекрасно различал, где дружеское участие, а где – жестокость или желание хоть маленькой властишки. Потому он счёл своим долгом вмешаться в процесс, остановился, некоторое время наблюдал за происходящим, а потом пальцем поманил Лещинского:
– Ну-ка, военный, подите сюда и по примеру сего кадета начните приседания!
Лещинский скривился, и какое-то животное выражение мелькнуло в его глазах, словно бы он в злобе хотел да боялся укусить более сильного противника. Новожилов кивнул, подтверждая свой приказ, и сделал поощряющий жест рукой. Лещинский покраснел, опустил глаза и медленно присел.
– Энергичнее, господин кадет! – поторопил его шестиклассник.
И багровый от унижения Лещинский стал быстро-быстро приседать.
Новожилов не стал долго мучить его, после десятка приседаний остановил и ломающимся баском сурово приказал:
– Р-р-р-азойдись!
После этого случая к ласковым интонациям Лещинского в общении с Женей стали примешиваться интонации хамские и издевательские, да и требовать он стал чересчур много. То сбегай туда-то, то принеси то-то, то отдай за завтраком французскую булку, то заправь не только свою, но и пару-тройку чужих коек… Но когда Лещинский потребовал вычистить его сапоги, Женя взбунтовался.
– Сам обнимайся со своими сапогами! – сказал он. – Не буду больше ничего делать.
Поняв, что его купили благожелательным якобы отношением, и осознав степень полномочий полуофициального «цука», Женя через недолгое время понял всё коварство своего товарища и напрочь отказался подчиняться ему. Тот силой попытался вернуть новичка в рабство и вызвал его в умывальную комнату для того, чтобы разобраться с помощью кулаков. В корпусе издавна существовала традиция выявлять главных силачей, и на основе «умывальных» схваток в каждой роте выстраивалась целая иерархия, но делалось это в строгом соответствии с неписанным кодексом чести, и соперники всегда подбирались равновесные друг другу и в прямом и в переносном смысле. Однако Лещинский, имея некоторый авторитет как в своём классе, так и в роте в целом, поставил своею волей против обладавшего средней комплекцией и силой Жени довольно крупного, хотя и несколько рыхловатого второклассника Лемье. Многочисленные зрители, собравшиеся в умывальном помещении, были заинтересованы предстоящим зрелищем, но некоторые высказывались в том смысле, что расстановка сил в этом случае несправедлива и подобного неравного противостояния ещё не бывало в корпусной истории. Кадеты первого класса Васильев, Воробьёв и кадет второго класса Георгиани вообще демонстративно покинули место поединка, во всеуслышание заявив, что он подл, несправедлив и имеет заранее предсказуемый исход.
Тем не менее, схватка началась, и бойцы, для разминки слегка попихав друг друга, через несколько минут сошлись в непримиримой рукопашной. Лемье давил весом и ему удалось опрокинуть Женю на пол, а потом подмять под себя, но тот, немыслимо извернувшись, каким-то чудом выскользнул из-под грузного тела противника. Лемье бился как бы нехотя, с ленцой, но его медвежьей энергии хватало на то, чтобы главенствовать в схватке, и он легко одерживал верх, однако Женя бился отчаянно, вкладывая в поединок все силы без остатка и мужественно сопротивляясь явному превосходству. Освободившись из железных объятий второклассника и утвердившись на ногах, Женя бросился на врага. Он хотел ухватить его как-нибудь за широкое туловище и по всем правилам борцовской науки в свою очередь попытаться опрокинуть на пол, но Лемье не дал ему инициативы: резко выкинув вперёд массивный кулак, он встретил Женю сокрушительным ударом в лицо. Кровь брызнула из разбитого носа, и Женя взвыл от боли, судорожно прижав руки к щекам, но тут он глянул сквозь набежавшую на глаза влагу в толпу зрителей и увидел расплывающуюся, деформированную рожу довольного Лещинского. Ему стало не по себе. Он попятился, и зрителям показалось, что это капитуляция, отказ от борьбы, но Женя только инстинктивно добавил расстояния между собою и противником и, дико закричав, бросился на него. Сила инерции была такова, что он, всею массою своего тела обрушившись на Лемье, сбил его с ног и вместе с ним повалился на пол. Немалым своим весом противник грохнулся навзничь и, ударившись головой о пол, не смог далее продолжать поединка. Женя слегка хлопнул его ладонью по щеке, сполз с толстого туловища и прошёл сквозь круг зрителей к рожкам умывальника. Выходя в ротный коридор, он оглянулся и не увидел лиц, – вместо них какая-то сплошная студенистая розовая масса колыхалась в глубине помещения.
Внутреннее дознание по факту драки в умывальной комнате проводил дежурный офицер – поручик Извицкий, но Женя объяснил своё разбитое и распухшее лицо не фактом поединка, а неосторожным падением с лестницы, за что был, тем не менее, подвергнут традиционным корпусным карам – лишению отпуска и стоянию под лампой в ротном коридоре.
Забылось это незначительное происшествие, впрочем, довольно скоро, но роту продолжали сотрясать новые маленькие катаклизмы. Происшествия, вообще-то немыслимые в кадетской среде, следовали одно за другим. Они были обидны и позорны для всего личного состава третьей роты, потому что это было самое невозможное – воровство. Сначала у одного из кадет второго класса, Юрьева, было украдено несколько десятков игральных пуговиц, причём, почти половина из них – гербовые, особой ценности. Эта пропажа стала первым оглушительным скандалом, который, правда, не вышел за пределы роты, потому что уж очень стыдно было и офицерам-воспитателям и, само собой, кадетам оттого, что в их коллективе завелась такая страшная, бросающая на всех тень беда.
Через некоторое время случилась ешё одна кража – на сей раз у первоклассника Чернова были украдены редкие марки, с которым он не захотел расставаться при поступлении в корпус, и взял их с собой. Марки хранились в небольшом кожаном кляссере в прикроватном шкафчике и были предметом гордости Чернова. Многие кадеты любили в свободное время посидеть рядом с юным коллекционером, послушать его увлекательные рассказы о филателистических редкостях и полистать быстро ставший популярным и почти легендарным кожаный кляссер. В один очень нехороший день Чернов обнаружил отсутствие в нём шести самых ценных марок. Этот удар был непереносим. Повседневная жизнь в роте текла своим чередом, шли занятия, кадеты готовили уроки, но все они были оскорблены до самых глубин своих ещё не окрепших душ и удручённо думали, что понятия чести, достоинства и благородства в третьей роте низложены и оскорблены.
Как бы между прочим отмечались кадетами и небольшие кражи гостинцев из личных шкафчиков – сладостей, яблок да мандаринов, и хотя это было не менее неприятно, чем пропажи пуговиц или марок, но все помалкивали до поры до времени, не желая усугублять и без того неприятную ситуацию.
Однако все эти пропажи ещё не были концом унижений. Месяца два спустя после исчезновения марок во втором классе открылась новая пропажа. На сей раз был украден замечательный перочинный ножичек с малахитовыми накладками – со множеством лезвий, штопором и маленькой пилочкой для ногтей. Он принадлежал второкласснику Автандилу Георгиани и имел не только большую материальную и эстетическую ценность, но ещё и мемориальную, ибо передан был ему матерью как память об отце, погибшем в 1904 при Ляояне. Кражу ножика кадеты сочли неслыханным кощунством, потому что все в роте знали его историю. Скрыть происшествие было невозможно. Все офицеры роты были наслышаны о нём. Переменчивой судьбе было дано два дня на то, чтобы ножик сыскался сам, ибо по разумению и кадет, и офицеров его пропажа могла быть случайною, – ну, обронил его где-то Георгиани или сунул куда-то да забыл… Однако через два дня ножик не нашёлся и утрата его казалась окончательной. На третий день перед началом занятий вся третья рота была выстроена в рекреации и перед строем явились не только ротные командиры и воспитатели, но и сам директор училища Владимир Валерьянович Римский-Корсаков, или как его все звали за глаза – Дед. Он не был служакой и солдафоном, напротив, его мягкость, интеллигентность и доброта давно снискали по себе любовь всего корпуса и всех без исключения выпусков. Дед всегда умел найти единственно правильное, умное решение любой щекотливой проблемы, никогда не карал всуе, не рубил сплеча и вообще наказанию, которому, впрочем, самое место в коллективе озорных будущих военных, предпочитал задушевную беседу и тактичное объяснение того или иного сложного вопроса.
