Дмитрий Барчук - Александрия
Мой банк первым из негосударственных следом за Внешторгбанком получил право открывать корреспондентские счета за рубежом, и не только в бывших странах социалистического содружества, но и в капиталистических. В том числе и в Швейцарии. Мне приходилось теперь часто летать в Цюрих, даже открыть там филиал своего банка, на счета которого из разных стран мира стекались миллионы американских долларов, немецких марок, английских фунтов и швейцарских франков.
Согласно строгому наставлению Ивана Матвеевича устав банка был составлен таким образом, что ни один цент не мог уйти с этих счетов без моей подписи.
Эта деталь очень сильно раздражала моего первого заместителя Леонида Петровича Неклюдова, ставшего к тому времени моей тенью.
В тридцать ему досрочно присвоили звание майора и посадили в мой банк. Высокий, спортивного телосложения, с волевым подбородком и постоянно сжатыми в натянутую струну тонкими губами, он еще в начале девяностых, когда было модно мужчинам и в среднем возрасте носить пышные шевелюры, настолько коротко стриг свои светлые волосы, что даже трудно было определить их цвет. Такого же неопределенного цвета были и его глаза. Они, как хамелеоны, меняли свои окраску в зависимости от ситуации. Из добродушно-зеленых они становились колюче-серыми, а то и вовсе белыми. Но они всегда оставались неподвижными. Даже когда он шутил, балагурил и смеялся, его глаза не участвовали в улыбке.
К августу 1991 года на моих зарубежных счетах накопились сотни миллионов долларов.
– Хотелось бы дотянуть до миллиарда, – посетовал при нашей последней встрече Иван Матвеевич. – Но, похоже, уже не успею.
В Москве стояла жуткая жара. Мы шли, обливаясь потом, по бульвару, от Старой площади к памятнику Героям Плевны, в одних рубашках, без пиджаков, с приспущенными галстуками.
Я подумал, что Иван Матвеевич жалуется на здоровье, и стал его убеждать, что он отлично выглядит, ему никто не даст его лет. Он же, напротив, тяжело задышал, побледнел, сразу как-то весь обмяк и стал оседать на асфальт. Я вовремя подхватил его, подвел к стоящей рядом лавочке и помог сесть. Когда я склонился над ним, чтобы еще ослабить галстук, дядя Ваня незаметно для посторонних глаз сунул мне в карман брюк сложенный вчетверо машинописный листок и скороговоркой зашептал:
– Прочтешь потом, один. В точности запомни все цифры, а потом уничтожь. Это номерные счета в Банке Женевы и коды доступа к ним. Любой, кто их знает, может воспользоваться деньгами. Их очень много. Больше, чем в твоем банке. Ты им нужен, без твоей подписи они из твоего филиала не получат ни гроша. А связываться с завещаниями и нотариусами они сейчас не станут. Не то время. Если со мной в ближайшие дни что-то случится, позаботься о моей жене, дочери и внуках, о матери своей тоже. Я ее очень любил и тебя люблю. Это мое завещание. Прости, что впутал тебя в эту игру. Выигрыш она сулит немалый, но проигравший в ней тоже платит сполна. Никому об этих счетах ни слова. Проговоришься, ты – труп. Если боишься пыток, запасись ядом и держи его всегда при себе. На нас уже смотрят. Дай мне валидол и вызови «скорую». Да поможет тебе Бог!
Это было 17 августа. Ивана Матвеевича вначале отвезли в больницу, но вечером врачи отпустили его домой, взяв с него честное слово, что ближайшую неделю он проведет дома, в постели. Третий инфаркт его сердце уже не перенесет.
Я же собирался девятнадцатого утром улететь с любовницей во Львов, рядом с которым в предгорьях Карпат, в Трускавце, в санатории Четвертого главного управления Минздрава Союза для нас был заказан номер люкс. Мои отношения с женой разладились еще в бытность мою в райкоме комсомола. А после моего ухода в бизнес семьи как таковой вообще не стало.
Моя жена была дочерью своей матери, женщины властной и требовательной, привыкшей забирать у своего мужа-шахтера всю получку, а потом выдавать ему по рублю на обед. Она никак не могла вникнуть в мои дела, вначале закатывала истерики по поводу позднего возращения домой и длительных командировок, а потом плюнула на меня и зажила собственной жизнью. Она нигде не работала, но постоянно требовала повышения с моей стороны ее денежного содержания. Сына она пристроила в интернат для детей дипломатов, работавших за границей, а сама вела светский (в ее понимании) образ жизни. Парикмахерская, ателье, теннисный корт, аэробика, подруги, рестораны, поклонники…
Но утром вместо шофера, который должен был вначале заехать за Валерией, молодой, подающей надежды актрисой из театра Ленинского комсомола, а потом за мной и отвезти нас во Внуково, на пороге моей холостяцкой квартиры, которую я снимал в районе Октябрьской площади, нарисовался мой заместитель Леонид Петрович Неклюдов.
Он по-хозяйски, без приглашения, зашел в мою квартиру, где прежде никогда не бывал, небрежно оттеснив меня вглубь, и позвал двух дюжих молодцов, мне не знакомых.
– Вот, значит, где обитает одинокий банкир, – заявил он, усевшись в мое кресло в гостиной и осматриваясь по сторонам. – Правильно, Михаил Аркадьевич, мужик должен жить, как лев. Сделал ребенка и ушел.
А потом как бы невзначай добавил:
– Романтическое путешествие с вашей дамой сердца придется отложить. По обстоятельствам государственной важности.
– Я арестован?
Он задумался на мгновение, а потом внезапно вскинул голову и уставился на меня своим неподвижным взглядом:
– Пока нет. Но я бы настоятельно рекомендовал вам не выходить из дома для вашей же безопасности. В столицу введены войска. Могут начаться беспорядки. Сидите-ка вы лучше дома. А мои ребята вас будут охранять. Вы же теперь очень дорого стоите…
По радио передавали концерт Чайковского. Новостей, которые выходили в начале каждого часа, не было. Я включил телевизор, но и по нему транслировали только балет «Лебединое озеро». Ближе к полудню показали виновников торжества. Мне достаточно было взглянуть на Янаева, как он с глубокого бодуна бубнил текст заявления ГКЧП, чтобы понять: это не Наполеон.
– Разве ты не видишь, что они боятся. Поэтому ничего у них не получится, – сказал я Неклюдову.
Тот буркнул в ответ что-то нечленораздельное, а потом спросил:
– У тебя выпить есть?
Этого добра у меня было хоть отбавляй.
Мы оба впервые оказались в подобной ситуации. Ни мой охранник, ни я толком не знали, как себя вести. Куда склонится чаша весов – либо на сторону путчистов, либо вернется Горбачев, либо победит Ельцин – это никому не было известно.
Мы засели на кухне. Я принес транзистор и поймал волну «Эха Москвы». В студии у Венедиктова собрался весь цвет так называемой демократической общественности. Писатели, актеры, российские депутаты – все как один – дружно осуждали ГКЧП. А Всесоюзное радио продолжало транслировать симфонические концерты и зачитывать заявления путчистов.
У Неклюдова, похоже, на мой счет не было строгих инструкций, поэтому он то и дело в перерывах между быстро опорожняющимися бутылками «Столичной» бегал в гостиную и звонил по телефону своему начальству. Но чем дальше развивалась ситуация вокруг непокорного Ельцина, тем более расплывчатыми становились получаемые им приказы, и выражение непоколебимой уверенности в собственной правоте медленно улетучивалось с его осунувшегося лица.
Мне несколько раз звонила мама. Она очень беспокоилась: не ринулся ли я на баррикады к Белому дому. Но всякий раз, услышав мой пьяный голос, успокаивалась, даже не прочитав привычной нотации по поводу моего состояния. Звонила Валерия, так жестоко обманутая с отпуском. Хотела приехать. Но я запретил ей это делать.
Леонид обладал редким талантом пить не пьянея. Казалось, алкоголь вообще был не властен над ним. По крайней мере, на координации его движений выпитые литры водки никоим образом не отразились. Он передвигался по моей квартире четко и уверенно. Думаю, что и на его меткость стрелка алкоголь совсем не подействовал.
Чего нельзя было сказать про меня. Я опрокидывал в себя несколько рюмок водки, потом проваливался куда-то. Через какое-то время приходил в сознание, выпивал еще и вновь улетал. Так длилось трое суток. Но я потерял им счет, день и ночь смешались для меня в пьяном угаре. Другие люди строили баррикады возле Белого дома, бросались под бронетранспортеры на Садовом кольце, братались с перешедшими на их сторону танкистами и десантниками, а я в это время пил водку.
Я проснулся, потому что хлопнула входная дверь. Солнце поднялось уже высоко и радостно заливало собой всю мою гостиную. Я лежал одетый на диване, на скомканном покрывале. Внутри все горело. Я окрикнул Леонида, но мне никто не ответил. Шатаясь, я вышел на балкон. От моего подъезда, чихнув выхлопными газами, отъехала белая «Волга».
