Михаил Першин - Еська
Да и сразу добавил:
– Только и крылами махать не бросай с изумлению.
А Чудо в ответ:
– Да как же не изумляться, коли на мне – на само́м Чуде Двенадцатиелдовом! – кака́-то тварь невзрачна пристроилась, будто я лисопед какой. Вот щас с изумлению-то махать и брошу.
– Не бросай, – Еська молвит. – Потому я не тварь никака, а небесный дух. И расшибить меня тебе всё одно не под силу, а что сам расшибёшься, энто уж твоё собственное дело.
– А, ну раз дух, то тогда ина ситувация, – Чудо молвит. – Только я допрежь не слыхивал, чтоб на нас, Чудов-то, небесный дух слётывал.
– А допрежь того и не бывало, – Еська отвечает. – Потому вашему брату тако велико чувство, как любовь, неведомо было.
– А и мне неведомо, – Чудо говорит.
– Доселе было неведомо. А отныне я его в тя вдохну, и ты перво и едино Чудо в цельном свете будешь, которо любовию помечено.
– Не делай того! – Чудо взмолилося. – Нешто мне худо было без любови энтой?
– Худо аль ладно, до того мне дела мало, – Еська молвит. – А надо мной ить тоже начальствие имеется. Как оно распорядилося, так я и поступаю.
– Да нешто я такой особый, чтоб меня твоё начальствие небесное наособь от иных отметило?
– Знамо дело, особый. Потому у тя ширинка есть заветная.
Тут Чудо взъярилося так, что и сказать нельзя:
– Ах она, – говорит, – паскудница поганая, негодница Семимандовая! Навроде гостинца мне её всучила, а сама, выходит, меня любовию-то изувечить желала!
– Точно, точно так, – Еська молвит. – Только ты уж на её не серчай больно. Да и кака́ друга́ баба на ейном месте так бы не сделала? Ты же ж вона какой ладный да могутный, всяка б тебя любостью пометить возжелала.
– Нешто правду баешь? Будто ладнее да могутнее меня и в свете нету?
– Нету, – Еська молвит.
– Ну, в энтом разе не стану её карать. Только и мне любовь без надобности. Пособи мне, дух небесный.
– Так и быть, – Еська молвит. – Давай мне ширинку, а то с меня и так уж портки спадывают.
– Да нешто у духов небесных порты имеются? – Чудо засомневалось.
– Имеются. Порты, они у всех имеются. Ну так даёшь ширинку аль нет?
– Да бери её, проклятую!
Взял Еська ширинку, ею и повязался – заместо опояски, что у первого Чуда на елде осталось.
А Чудо тем временем мимо круч пролетело, за облака поднялось, до самой вершины добралось. А на вершине, как Еська уж и чуял, поляна. Вкруг неё тучи-облака, обочь поляны – пещера. Така пещера, что прежняя рядом с энтою щёлкой тараканьей кажется.
Из пещеры выбралась жёнка Чудова – Баба Двенадцатимандовая: три манды промеж ног, да по́ три с боков, да три ещё промеж грудей. Стала она Чудо обнимать, да всю свою дюжину манд распахивать.
У него елды вздыматься и стали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, что промеж ног – до пупа поднялись, да только те, что на груди – и не шелохнулись. Баба, ясное дело, в крик:
– Ах ты такой-сякой! Признавайся, где шлялся-шатался, с какими потаскушками знался!
А Чудо-то и отвечает:
– Над лесами, над горами я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился.
Только Баба Двенадцатимандовая не унимается:
– Добро б, мол, ещё гостинец принёс! Лети откеда явился, шалапут недоелдый!
Еська Чуду в ухо шепчет:
– Да растолкуй ты ей, что заместо гостинца любовь небесную доставил.
– Да нешто это против гостинца сообразно?
– Ан ты спытай!
Делать нечего, Чудо вздохнуло и слово в слово так молвило:
– Жёнка моя ты милая! Не привёз я для тя гостинца, а привёз куды против него вещь наилучшую – любовь свою.
– Каку́ таку любовь?
– А таку. Небесну. Ко мне по пути дух оттелева слетел и чувство энто велел тебе передать.
А сам-то прям скукожился весь, ждёт, что Баба осерчает вконец: на что́, мол, така глупость бесполезна заместо гостинца! Ан и ошибся! Она, насупротив, его ласкать-миловать стала: мол, впрямь ты, муженёк мой ненаглядный, притомился, три елудшки, небось, в полёте застудил; разве ж можно, мол, сразу опосля полоскания на воздуха́ сквозные вылётывать?
А он знай кивает:
– Застудил, застудил, истинно так? К тебе поспешал, вот и не дождался, чтоб они обсохли.
– Ну ничё, я ж тебя утешу!
Запахнула Баба Двенадцатимандовая три манды, да на траву повалилась. Стали они кататься-миловаться, девятью елдами в девяти мандах ковыряться. Не успей Еська средь облак затаиться, придавили б его и не заметили.
Наконец угомонилися. Чудо в пещеру завалилось. А Баба-то села на камень, пригорюнилась да причитывать зачала:
– Эх, что мне теперя делать? И муженёк-то у меня славный, ласковый, и девять елд моих утешил, да три-то остатние горят огнём.
Тут Еська из облак вылез и говорит:
– Не горюй, не печалуйся, сударыня-Баба. Знаю я способ горю твоему пособить.
– Уж не ты ль, козявка одноелдая, меня утешить можешь? Вот посажу я тебя в клеть, да и съем на ужин.
– Не делай этого, – Еська молвит. – А я за то тебе пособлю.
Не хотела верить Баба Двенадцатимандовая, да больно, видать, горело всё у ей в нутре.
– Ладно, – говорит. – Но коль обманешь, съем тебя и косточек не оставлю.
– Сади меня на плечи свои и неси куда скажу.
И пошла Баба с Еськой на плечах тропою горною. Долго ли, коротко, спустилися с гор, пришли к пещере Чуда Семиелдового.
– Тута? – Баба спрашивает.
– Погодь, – Еська отвечает.
Из пещеры храп Чуда доносится, а навстречь им Баба Семимандовая выходит. Увидала госпожу Двенадцатимандовую, в пояс ей поклонилася.
Стала угощать гостью важную.
А Еська тихонько ей говорит:
– Рада ль ты знакомству с барыней этакой?
– Ой, как рада!
– А не хочешь ли, чтоб я ей всё поведал, отчего тута трава вымята?
– Да откель ты чего знашь? Может, ты врёшь всё?
– А поглянь, чем я опоясан-то!
Увидала Баба ширинку, шёлком шитую, спужалася, что он и впрямь всё знает, да и шепчет:
– Чего хошь, всё сделаю, только молчи!
– Ан отдай мне ширинку, се́ребром отороченную.
Той только и осталось, что согласиться.
Получил Еська серебряну ширинку, за шёлкову заткнул, обратно на Бабу Двенадцатимандовую забрался.
Пошли они дале. Внутри Баба вся огнём горит, сквозь чащу непролазную напрямки так и ломится.
Из лесу вышли, видят пещеру Чуда Трёхъелдового.
– Тута? – Баба спрашивает.
– Погодь ещё чуток, – Еська отвечает.
Навстречь им хозяин выходит, следом жёнка его Трёхмандовая, увидали барыню Двенадцатимандовую, до земли ей поклонилися.
Чудо Еську увидало, обрадовалось: уж не чаяло с ним встретиться.
Баба Трёхмандовая гостью знай угощает, да той кусок в горло не лезет:
– Скоро ль, Есюшка?
– Мало уж осталося.
И тихо так Бабе Трёхмандовой шепчет:
– А не поведать ли мне Чуду твому, отчего трава-то примята?
Слово за слово – увидала Баба, чем Еська опоясан, да и пришлось ей с ширинкой, золотой нитью изукрашенной, расстаться. Еська её за шёлкову ширинку спрятал, да и говорит:
– А пущай нас хозяин добрый дале проводит. Ну,? как мы в поле тропку потеряем? Пошли дале. Дошли до рощицы.
– Тута? – Баба Двенадцатмандовая спрашивает.
– А теперь тута, – Еська отвечает.
Соскочил с плеч ейных, да с Чуда все путы скинул.
Поняло Чудо, чего от него требовается, да и пуще прежнего загорюнилось:
– Как же я с дюжиной-то манд управлюсь?
– А ты не пужайся, – Баба ему в ответ. – Мне всего и надо – три остатние остудить.
Уж о том, как Чудо Трёхъелдовое с работою своей управилось, я вам сказывать не стану. Потому: сам не знаю. Да и Еська того дожидаться не стал.
Пошёл он прямо к реке. А ива, Чудом из земли вывернутая, на берегу лежит. Уж и листья пожухли, и ветки до воды не достают.
– Эх, опоздал!
Заплакал Еська, ширинки достал и ствол ими укрыл: спи, мол, ивушка!..
Вдруг слышит голосок звонкий:
– Спасибо тебе, Есюшка!
Глядь: а на месте ивы девица стоит, в три рубашки одетая: одна шёлком вышита, другая се́ребром оторочена, а третья золотой нитью изукрашена.
Повёл Еська Ирушку в село. Уж там её отец с матерью и оплакали давно. То-то радости было! Три дня пировали, на четвёртый Еська в путь собираться стал.
– Куды ж ты? – ему молвят. – Оставайся у нас, а мы тебе Ирушку в жёны отдадим.
– Нет, – Еська отвечает, – мне на месте сидеть нельзя. А Ирушка, я заметил, вона как с Климентием, кузнецовым сыном, перемигивается. Его в зятья и берите.
И ещё три дня гуляли. На сей раз на свадьбе Ирушки и Климентия.
А после Еська дале пошёл.
КАК ЕСЬКА ЕДВА СЕРДЦА НЕ ЛИШИЛСЯ
Шёл Еська, шёл, а навстречу ему слепой. Идёт, руки – в стороны, то слева дерево ощупает, то справа. Ближе подошёл, видит Еська: а у него и глазниц-то нету. Незрячих-то мало ль на пути встречается, а вот чтоб заместо глаз ровное место было, такого он ещё не видывал.
– Ты б, добрый человек, хоть палочку каку́-нибудь взял, дорожку-то ощупывать. А не то я тебя сведу. Мне спешить-то некуда. Ты куды путь-то держишь?
