Маргарита Олари - Хорошая жизнь
Настя не переносила отсутствия денег. Деньги заканчивались, и она принималась меня пилить, капризничала, впадала в истерику. Не могла примириться с мыслью, что несколько дней нам придется курить другие сигареты, есть пакетированные супы, ездить на метро, от метро до дома идти пешком. Всего лишь несколько дней. Это не так много. Каждый раз я говорила Насте, что тяжелые периоды нужно учиться переживать достойно, нужно уметь терпеть и вести себя по-человечески. Теперь я уже не помню, что в моем понимании означало по-человечески терпеть период безденежья. Не помню, не знаю. Но помню, как однажды Настя взяла себя в руки и выдала мне список покупок, которые нам нужно было сделать на двести или триста рублей. Эти деньги были последними. Когда мы остановились у табачного ларька, чтобы купить сигарет, Настя купила те сигареты, которые я не взяла бы и бесплатно. Я даже спросила ее, зачем нам эти сигареты, на что она ответила, затем, что они дешевые. Я курила дешевые сигареты, и меня тошнило, мне больше не хотелось учить Настю благородству в голодные дни.
Думая о том, почему у нас с Верой не было дешевых сигарет и пакетированных супов, я понимаю, что не было общности. Вера хотела спасаться так, я хотела спасаться иначе. Никто из нас не спасется по одиночке, но мы продолжали двигаться в противоположных направлениях. Возраст не тот, опыта много, в нас не осталось легкости, начиналась агония. Не было общности, тогда была ли любовь. Где богиня. Где чистые полотенца. Если мы не сателлиты друг другу, кто же мы. Что было настоящим. Было ли настоящее. Я строила фундамент для завтрашнего дня, и мне нечего было есть сегодня. Ко мне приходила Вера, приносила тысячу рублей и яблоко. Спрашиваю, Вера, что-то не так ведь, не так между нами как прежде. А Вера приносит тысячу рублей и яблоко. Она работает на сегодняшний день, и сегодня она накормит себя, детей и меня. Тысяча рублей и яблоко не эфемерность. Я обижалась на Веру за то, что она не поддерживает меня. Вера уже успела оценить мой вклад в дело ее спасения. Мы обе были несказанно далеки от любви. У Веры работа и дети, у меня строительство фундамента и Вера, похожая на цирковую лошадь. Я не успела объяснить ей тогда, что мне больше не на кого положиться, нет никого кроме нее. Да, начала отвязывать, но не успела, и если она не поддержит, я упаду. Я уже не здесь и еще не там. Не успела. Напрасное сказала, что-то напрасное и лишнее. Мне очень хотелось, чтобы Вера в меня верила. Мне очень хотелось верить в нее и в то, что мы не поскрипеть диваном встретились. Мне нужно было понять, что происходит с нами в эру Адидас, кроме денег и яблока. У меня накопилось достаточно вопросов, но я не услышала ни одного ответа. Тогда я превратилась в обиженную молочницу. Если ты в состоянии забыть четыре года настоящей своей любви, ты в состоянии забыть обо всем.
Прости меня
Бабуся занемогла вскоре после того, как забронировала себе место на кладбище. В ногах появилась отечность, она с трудом ходила. До конца не сдавала позиции главы семьи, но с наступлением немощи в ней появилась покорность. Даже в семьдесят четыре года, с гипертонией и головокружением, она вставала на табурет, чтобы побелить стены. Она не могла не белить, если белить положено. Казалось, у нее внутри вечный двигатель, казалось, бабуся вечная. Я заходила к ней редко, то время было временем моей очередной любви. Наверное, я пропустила бы момент, когда вечный двигатель начал барахлить, если бы не отец, разбудивший меня звонком, Рита, если ты не заметила, бабуся начала сдавать. Она становилась тише и тоньше, ее жизнь замедлялась. Вместе с невероятной энергией жизнь из нее уходила. Мы с папой начали приходить к бабусе дважды в неделю, приносили продукты, хранившиеся до следующего нашего визита, оставляли деньги, которыми бабуся не пользовалась, потому что откладывала. Мы нашли деньги после ее смерти аккуратно завернутыми в бумажку и приклеенными скотчем к ножке шкафа. Мы сильно удивились, когда пересчитали их, бабуся не тратила ни копейки. Она получала мизерную пенсию, у нее не было почетного трудового стажа, всю свою жизнь бабуся воспитывала детей и внуков. Мы держали в руках пачку денег, по нашим подсчетам два года бабусиной пенсии, и не понимали, на что она жила. Просмотрев ее разрозненные записи планирования дней, мы обнаружили список нужных или ненужных вещей. Бабуся никогда ничего не выбрасывала, так что к семидесяти шести у нее скопилось много вещей. Она шла на рынок, обменивала вещи на продукты, готовила обеды и угощала нас, когда мы приходили. Мы с отцом не хотели думать, что бабуся вела себя так, будто у нее нет детей. Хотели мы или нет, фактически так и было. Бабуся беспокоилась о нас больше, чем мы беспокоились о ней. Она решила, что своей смертью доставит нам неудобство, и тогда позаботилась о том, чтобы нам было на что ее хоронить. Люби мы ее так же, как она любила нас, вряд ли на ее похоронах все мы испытывали бы стыд и неловкость. А ведь мы испытывали стыд. Все ее дети, все без исключения.
Будучи не в состоянии передвигаться с прежней скоростью, бабуся больше времени проводила дома и перестала выходить вовсе, когда ноги сильно оттекли. Мы стали навещать ее дважды в день, утром я, вечером отец. Ее нужно было кормить, давать назначенные таблетки, помогать дойти до туалета, потому что бабуся категорически отказывалась от утки. Ежедневно заходившая к ней соседка сказала мне, что бабуся ходит под себя и постоянно лежит мокрая. Так и было, но бабуся не позволяла сменить белье. Она не хотела, чтобы мы с папой видели ее слабой. Мы привыкли видеть ее авторитарной и властной, а бабуся привыкла к тому, что мы привыкли видеть ее такой. Она уже не различала цвета таблеток, не понимала, день на улице или ночь, я кормила ее с ложечки, и мне все равно не позволялось сменить белье. Сделать это удалось женщине, которая тогда жила с отцом. Не знаю, сколько времени бабуся лежала в мокрых чулках на мокрой простыне, от влаги ее ноги покрылись гноящимися волдырями.
Мы с отцом понимали, что с ней нужно оставаться, ее нельзя оставлять одну, но продолжали приходить к ней всего на пару часов в день. У отца была своя жизнь, свои проблемы, у меня моя жизнь, а жизнь того, кто нас вырастил, заканчивалась. Мы все понимали, но так и не поступили по совести. Однажды я приду к бабусе утром и увижу, что она сидит на полу рядом с кроватью. Она хотела в туалет, а нас рядом не было, бабуся решила встать сама, но упала. Всю ночь она сидела на холодном полу, ходила под себя, и ждала, когда я открою дверь. Мне трудно сказать, о чем она думала сидя на полу в пустой квартире двенадцать часов подряд и не имея сил встать. Думала ли она о том, что ее дети жестоки. Обижалась ли на нас. Сетовала ли или уже слабо понимала, что с ней происходит.
Той ночью мы кого-то страстно любили, мы надеялись, эта любовь именно та самая. Любовь настоящая. Но все, кого мы любили, прошли мимо. Прошли и вышли из нашей жизни, стали просто фрагментами, ненужными воспоминаниями, отягощающими сердце. И в поисках очередной любви навечно, мы навечно упустили то, что было действительно важным. Мы всегда упускали любовь в поисках любви. Бабуся пожила, она поймет, она простит. Я не простила бы этой жестокости. Поднимая ее, я думала о том, что когда-нибудь то же самое произойдет со мной. А пока не произошло, всех любвеобильных и жестоких нужно казнить на городской площади. За подлость и пошлость. За беспощадность и ложь. За то, что мы никогда не станем другими. И за то еще, что стать другими мы не хотим.
Бабусю госпитализировали. У нее начиналась гангрена. Врач настаивал на ампутации, отец спрашивал, можно ли обойтись без ампутации, а мне было все равно. Когда-то обо мне просто забыли родители, но бабуся всегда было со мной. Единственно беззаветно преданный мне человек, пусть даже ее опека переходила порой все грани разумного. Пусть даже мне хотелось, чтобы она оставила меня в покое. Бабуся не могла, она любила меня. Я стояла в больнице рядом с ее койкой и понимала лишь одно, с ногами или без, она должна жить. Я была готова ухаживать за ней сидящей в инвалидной коляске, но бабуся должна жить. Должна. Как выяснилось позже, все кроме меня знали, что из больницы она уже не выйдет. Все будто прощались с ней, а я знала, что она поправится.
Ноги удалось спасти, но у бабуси началось воспаление легких. Следующий диагноз, энцефалопатия, означал нарушение памяти. Бабуся отказывалась узнавать папу, она отказывалась узнавать свою дочь, приходившую к бабусе с одним вопросом, куда ты спрятала золото, и дочь своей дочери. Память бабуси работала выборочно, потому что меня она узнавала, правда, не в присутствии других детей. Мои посещения были вечерними, я кормила бабусю ужином, спрашивала, что ей принести завтра, и бабуся как во времена побелки отвечала, что-нибудь вкусненькое. Я носила ей вкусненькое, несмотря на диету. В нашей семье все прислушивались к мнению врачей, и, как правило, мнение врачей игнорировали. На мой взгляд, бабуся поправлялась. Я не понимала, почему она лежит в больнице третью неделю. С воспалением легких врачи тоже справились. Наверное, бабусю действительно выписали бы, но при очередном осмотре она пожаловалась на боль в пояснице. Там образовались чудовищные пролежни. Уже не имело значения, сколько денег было отдано санитаркам для того, чтобы они хорошо следили за ней. Они и следили, но своенравная бабуся переходила на крик, когда ей меняли белье, поэтому ее не часто беспокоили. После обнаружения пролежней врач сказал, если раньше можно было говорить об ампутации ног, то сейчас положение таково, что впору ампутировать ровно половину тела, других вариантов нет. Это был приговор. Я слушала врача и не придавала его словам никакого значения. О ногах он говорил то же самое. Я знала, бабуся поправится, с недоумением смотрела на ее дочь, разбиравшую бабусины вещи в поисках фамильного золота, и думала о том, что же бабуся ей устроит, когда вернется. Да, что же она устроит.
