Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник)
Узнал, что Гриша умер, выразил соболезнования.
Говорит:
– Раз такэ дило, то вы, конечно, купуваты нэ будэтэ. Понятно. Хоча я у божеський выд прывив, житы можна. Колы ваш Арон наихав зразу писля продажу, так молыв, так молыв, шоб я обратно продав. Тэпэр, думаю, зрадие на тому свити, шо Грыша з жинкою в його хатыни заживуть, навроде дачи. Ага. Я зовсим дэшево прошу. Оно ж тилькы дорожчать будэ. Нам чэрэз два тыжня ихаты. От горэ. Ну, як знаетэ. Выбачайтэ.
Признаюсь откровенно, если б в кармане лежали деньги – купила б. Но денег мало. К тому же я о цене не спрашивала. А ночью лежу, и в мозгу сверлит: надо купить, надо купить, надо купить.
Еле дождалась утра и позвонила брату в Киев. Сказала: так и так, мечтаю купить дом в Остре. В принципе он добавит, если понадобится? Обещал. Собираюсь и еду в Остер.
Тыщенко и правда запросил мало. Даже еще сбросил. Сговорились, что через день привезу деньги и оформим. Из Остра метнулась в Киев, взяла у брата деньги – и опять в Остер.
Купила.
Там осталась кое-какая мебель, занавески, лампочки, кастрюли-сковородки. Жить можно. Заперла хату своим ключом – и постановила потихоньку перебираться. Городскую квартиру сдавать квартирантам, выручку посылать брату в счет долга. Быстро рассчитаться – и начать новую жизнь среди прекрасной природы. Хотя бы фрагментарно, как говорится.
А что? Любочка моя самостоятельная, я ей не нужна. Гриши нет. Мамы нет. Я одна на свете, как решу, так и будет.
Это я планировала.
Квартирантов нашла хороших по сходной цене – до холодов. Предупредила соседей, чтоб не волновались, написала обстоятельное письмо Любочке – и поехала.
Взяла для интереса Соломоновы газеты, например, отдать в краеведческий музей.
Тыщенко с женой перебрался на последние дни к сыну, сидели на чемоданах. Весь Остер ходил к ним прощаться. Хотя там привыкли. В основном, конечно, уезжали евреи, но по украинской канадской линии и украинцы тоже. Ко мне Тыщенко заходил, интересовался, как устроилась, обращал внимание на печку, объяснял принцип топки и так далее. Плакал:
– Нэ бажаю кыдаты ридный край, а шо зробыш? Диты, онуки, им тут нэма чого робыты, а там робота, гарни гроши.
Я высказала сочувствие, рассказала про Любочку. Говорю, слышу свой голос – и понимаю, что словами осуждаю дочку за ее отъезд. Нечаянно получилось.
Тыщенко понял по-своему:
– Значить, покынула вона и батька, и матир, поихала свит за очи. От горэ. Бидна вы, бидна. Однисинька. Як же ж вы вмыраты будэтэ одна в хати?
Я на юмор свернула, что еще молодая и умирать не собираюсь.
Тыщенко согласился:
– Отож, отож. То ж вы нэ збыраетэся, а як воно повэрнэться, нихто не впэвнэный.
Попрощались таким образом.
Уехали Тыщенки.
У меня в планах было расспросить старика про Арона, но не пришлось.
А тут как-то по хорошей, нежаркой погоде гуляю и встречаю знаменитого на весь Остер Камского Илью Моисеевича. Он в войну был в партизанах, в еврейском отряде Цигельника. Герой. Бабушка Фейга про него рассказывала анекдоты, я по возрасту не совсем улавливала смысл, но помнила, как с бабушкой приезжали в Остер и она обязательно заходила к Камскому.
Он меня не узнал, я поздоровалась первая. Ему было лет, наверно, за девяносто.
Смотрел-смотрел и говорит:
– Шо-то на Фейгу сильно смахуешь. Ты хто?
– Фейгина внучка. Я теперь в Ароновой хате живу в дачный период.
– А, с Тыщенкой перемежовуетеся, никак поделиться не можете. Дураки.
Камский как раз плелся на еврейское кладбище и пригласил меня с собой для прогулки. Я его страховала с одной стороны на ходу, потому что походка нетвердая, хоть и с палкой.
Идем, Камский молчит, я молчу. Ехал какой-то мужик на подводе – подвез, а то бы шкандыбали бесконечно.
У входа Камский присел на колоду и палкой показал на кладбище:
– Оцэ мое царство-государство. Нравится?
– Нравится. Заброшенное только.
– А кому смотреть, я тебя спрашиваю? Я последний. Як Фейга себя чувствует?
– Илья Моисеевич, бабушка умерла давно.
– Шо я, не знаю, шо она умерла? Мне Айзик передавав, шо ее нема. А ты ж за Арончиковым Гришкой. Я усе знаю. А як Гришка? Выцарапали отсюдова Арончика з Лией, як им живеться в городе?
– Ой, нету Гришеньки, и Арончика нету, и Лии. И моя мама умерла, дочка Фейги. Вы ее помните, мою маму?
– Шо ты заладила – и того нету, и того нету, и того тоже нету. Шо я, не знаю, кого нету, а хто е? Я у своем уме. Ты свой лучче подкрути.
Я, как медработник, осознаю, что Камский того.
Говорю:
– Пойду погуляю по кладбищу, посмотрю. Спасибо, что провели, – и протягиваю ему денежку, чтоб было не обидно, вроде за показ.
Взял.
– Ну погуляй, погуляй.
Походила, посмотрела. Красиво, зелень кругом, памятники старые, буквы и русские, и нерусские. Много разбитых.
Вернулась – Камский сидит, как сидел, оперся руками на палку и положил голову на руки.
– Илья Моисеевич, я пойду. Пойдете со мной?
– Не. Я всегда тут до вечера сижу.
– Как же обратно? Далеко.
– Я тут тридцать годов сижу, и ни разу такого не было, шоб попутки не встретилось до дому. Иди-иди. Завтра приходите и з Гришей до меня, з утра лучче. До работы.
Я спросила адрес, а он рукой махнул:
– Глупости спрашуешь.
Адрес вызнала у соседей. Недалеко. С самого утра пошла. Иду и думаю: «Чего иду? Что взять с сумасшедшего?»
А хата! Одно название. Камский сидит на пороге, как статуя с кладбища. Смотрит:
– Фейга явилася. Айзик де? Опять заседает?
– Заседает.
Решила не спорить.
– Я продукты принесла. Может, сготовить?
– Не метушися. До меня баба ходить, соседка, вона приготовит. Садися. Мине Айзик обещав зайти, як освободится. Ну, як дела?
– Хорошо.
– В газетах про кого пишуть?
– Про кого надо. Илья Моисеевич, вы Соломона помните? Дочка у него, Ева. Сын Арон.
Камский посмотрел на меня удивленно:
– Шо я, Соломона Вульфа не знаю? Сколько он нам крови попортил. Он есть лишенец. И Евка лишенка. И Арон лишенец. Первым на войну побежав, шоб загладить себя перед народом. А Соломон перед самой войной нарисовался, Арон его на порог не пустил, дак старый у меня ночевав пару раз.
– Как объявился? Он же как в Чернобыль ушел, так и пропал.
– Шо я, не знаю, хто где пропав? Соломон за год до войны пропав. Арон его прогнав.
Понесло. Конечно, сознание сумеречное, наслоения времени и тому подобное.
– А зачем Соломон явился? – Раз пошло такое дело, не молчать же.
– Дело тут у Соломона было. Важное. Секретное.
– Что, клад искал?
– Ну, клад не клад, а кое-шо. Схованка. Токо он рукой махнув и подался отсюдова к такой-то матери. Обрыдло ему. Ты Айзику передай, шо Соломон его хорошо помнит. И Тыщенке своему скажи, шоб он Евку в покое оставив, а то Соломон до его доберется. У его руки длинные. Ой, какие длинные. Тем более Арончика предупреди, что Соломон не посмотрит, что он его родной сын, за усе хорошее.
И замолчал.
Конечно, партизан, человек, уставший от нездоровья, прямо сказать, больной на голову по возрасту. Но насчет Соломона мне показалось интересно. Назавтра я с Соломоновыми газетами пошла к Камскому. Дурной-дурной, а может, разберет записи.
Камский крутил в руках газеты, читал по складам, что шрифтом напечатано про уборку урожая, по-украински.
Я ему тулмачу, чтоб разбирал записи химическим карандашом, а он как не слышит.
– Шо я, не вижу, шо надо читать, а шо не надо? Я читаю, шо напечатано. Если ты слепая, дак я тебе шо.
Билась-билась. Без толку.
Уходила – Камский попросил:
– Оставь газеты почитать. Интересно, шо в мире делается.
Оставила. А назавтра пришла, вижу, по двору валяются бумажные ошметки, меленько порванные. Пустил Илья Моисеевич мои газеты в расход.
– Шо ты разстраюешься? Пишуть шо попало, гидко читать. Хай тебе Айзик своими словами передаст. Он языкастый.
Моя жизнь в Остре шла привольно. Базар – сплошное удовольствие, правда, дачников полно, цены подскочили. Один по одному соседи распространили слухи, что я признанная медицинская массажистка, и ко мне стали ходить на сеансы отдыхающие с детками. А мне средства не лишние.
Камского проведывала через день. Когда дома с утра, а когда на кладбище. Он меня окончательно признал за Фейгу. Я не перечила.
Сплю ночью, и снятся мне Соломоновы червонцы, драгоценности и прочее богатство. И до того я дошла, что больше ни о чем не могла думать. Только о богатствах и Любочке, как ей это пригодилось бы и что б она смогла приобрести в Америке.
Но дело такое, неуверенное. Старик сумасшедший. Мало ли что придумал. А у меня сердце рвется.
Прямо сериал.
Ходила ко мне клиентка – Нина Александровна, сама родом остерская, но проживала в Киеве, приехала проветриться и укрепиться на лето с маленьким внуком. Я с ней разговорилась.
Она и заметила между прочим:
– Я с детства слышала про Вульфов. Удивительные люди. Как на подбор. И Соломон, и жена его Тойбл, и дети – Ева и Арончик. Личные качества у каждого – легенды и мифы. Сейчас таких нету.
