Владислав Кетат - Дети иллюзий
– Поаплодируем Просто Петьке, – гнусавит подскочивший к оставленному микрофону конферансье, одетый по моде начала прошлого века, – а теперь перед вами выступит мадемуазель Анна из поэтической коммуны «Убийцы Маяковского». Да-с, господа! Именно так-с! Прошу вас, мадемуазель!
Из-за спины конферансье появляется высокая худая девушка, стриженная под Ахматову. Она выше конферансье на полголовы и в два раза тоньше, потому рядом они выглядят весьма комично. У девушки вытянутое лицо с довольно широкими скулами и пронзительные карие глаза; нос с благородной горбинкой, длинные худые руки, и длинные, должно быть, также худые ноги. Обтягивающее чёрное платье без рукавов выдаёт почти полное отсутствие женских выпуклостей.
Откуда-то сзади слышится:
– Красота страшна…
После смешков с соседнего столика:
– Нос маловат, а так, ничего, похожа…
А девушка, которая, к своему счастью, всего этого не слышит, истерически заломив руки и выпятив вперёд острый подбородок, начинает:
По улице Газгольдерной,
Он к девушке совсем одной,
Идёт…
В его глазах расстёгнутых,
Её портрет издёрганный,
Стоит…
А сердце серной горною,
По улице Газгольдерной,
Летит…
Где девушка совсем одна,
Любви своей, испив до дна,
Лежит…[4]
Отступив от микрофона на шаг, поэтесса делает паузу, давая понять, что стихотворение окончено. На этот раз из зала не доносятся аплодисментов вообще, только редкие смешки. Девушка, кажется, не обратив на это никакого внимания, вновь подходит к микрофону и принимает позу «для чтения».
Теперь слова вырываются из неё с большим остервенением, чем в первый. Видимо, поэтесса вошла в образ, и не собирается его покидать. Меня всегда восхищали люди, способные вот так преображаться на публике, поэтому я испытываю мгновенный прилив уважения к странной девушке на сцене, который, впрочем, испаряется после фразы: «Офелия ли я…» – больно уж пафосно и ненатурально это звучит. Отворачиваюсь от сцены. Оказывается, друзья это уже сделали, и преспокойно общаются. Из разговора я понимаю, что они вернулись к первоначальной теме, от которой нас отвлёк знакомый нам многоимённый поэт. А обсуждали мы внешний вид Панка Петрова, а точнее, отцветающий «бланш» под его левым глазом, из-за которого, кстати, Олега не хотели пускать в клуб; его спасло лишь дипломатичное вмешательство Че и небольшая взятка администратору.
На резонный вопрос: «Откуда «фонарь»?» наш раненный друг поведал леденящую душу историю о том, как в понедельник на них с Марго напали хулиганы в количестве трёх рыл, и как он всех троих бесстрашно раскидал, получив при этом по репе лишь единожды.
– Один раз раскрылся – и на тебе! Пропустил! – сокрушался он. – Правый прямой. Хорошо, что я удар отлично держу, а то бы кранты…
Немного погодя, то есть после первой, Панк Петров пересказал ту же историю, но в существенно более точных подробностях, чем в первый раз. Неизвестные злодеи теперь обрели вполне ясные очертания: нам стали известны их возраст, черты лиц, детали одежды и даже имена и клички. Единственное, в чём не был уверен рассказчик, так это в цвете глаз нападавших. Панк Петров также продемонстрировал нам, как кричала Марго, чтобы он пожалел поверженных врагов, отчего соседи справа испуганно вздрогнули. Сейчас, после третьей, Панк Петров рассказывает нам всё сначала:
– А этот четвёртый, видно, боксёр был. Я от него и так, и так, – рассказчик показывает, как именно он ставил «блоки» и уворачивался, задевает при этом локтем свою кружку, но Че подхватывает её в последний момент и приводит в вертикальное положение.
– Четвёртый? – переспрашивает он, вытирая салфеткой руки. – Ты же сказал, что их трое было.
От неожиданности Панк Петров икает баритональным тенором, но быстро приходит в себя и, якобы не заметив, что его застукали, продолжает:
– Слава богу, я в детстве карате занимался, а то бы кранты…
Видимо, для большей убедительности рассказчик, воздев очи к люстре, размашисто крестится.
– Это очень убедительно, осенять себя крестным знамением, когда ни хрена в бога веришь, – меланхолично язвит Че.
Я улыбаюсь про себя: что верно, то верно – большего безбожника, чем Олег, ещё поискать.
Вообще-то Панк Петров – враль, каких мало. Мы это прекрасно знаем, и потому ничему не удивляемся. Наоборот, киваем, задаём наводящие вопросы, а сами терпеливо ждём, когда у него развяжется язык и он поведает нам, как же всё было на самом деле. Возможно, это не совсем по-товарищески, зато весело. Тем более что сам рассказчик на это не обижается. По большому счёту, его басни – не вранье вовсе, в привычном понимании слова, а неукротимый полёт фантазии, с которым он просто не в состоянии справиться. Ну не может человек просто сказать, что сходил, например, за хлебом – он непременно поведает, что в магазине произошло ограбление со стрельбой, или что продавщица ни с того ни с сего устроила стриптиз, или что перед ним в очереди стоял сильно постаревший Элвис Пресли в спецовке дорожного рабочего. С такими данными, как говориться, прямая дорога в писатели, но Панк Петров почему-то выбрал скульптуру. Он даже где-то этому делу учился, кажется, в Суриковке или Строгановке, но по какой-то причине бросил. Чтобы не попасть в армию, наш герой пошёл в Московский Лесотехнический институт, с горем пополам его закончил, и теперь работает озеленителем. Скульптура же осталась у него в ранге хобби, благо жилищные условия позволяют – от дослужившегося до красных лампасов деда ему досталась дача в подмосковной Валентиновке, с примыкающей к дому оранжереей, которую внук приспособил под мастерскую. Там он, собственно, и творит в свободное от основного занятия время. Основным мотивом его творчества, как было сказано, является женское тело. Полностью или частями воссоздаёт он его из доступных материалов: дерева, алебастра, гипса и какого-то сероватого камня. Моделью чаще всего служит его нынешняя девушка, вышеупомянутая Марго, которую он почему-то скрывает от родителей. Однажды, когда те в очередной раз попросили её им показать, Панк Петров немного подумав, сказал: «Сейчас», удалился в мастерскую, вынес оттуда скульптуру обнажённой размером с пенный огнетушитель и взгромоздил на стол.
Вот такой он у нас, Панк Петров. Единственный и неповторимый.
– Ну, так что там с четвертым? – осведомляется Че.
– С каким четвертым? – с деланым непониманием спрашивает Панк Петров и фальшиво кашляет.
– Ну, с тем, что был боксёром, – не без яда уточняет Дон Москито.
– Ах, четвёртый…
– Да, да, четвёртый!
– Тот, что боксёр?
– Он самый, Олеж, он самый!
Панк Петров озадаченно чешет сивый затылок. Долго чешет.
– Ну ладно, чёрт с вами, слушайте, – сдаётся он, наконец, – только, чур, не смеяться. И никому ни слова!
Мы показываем жестами, что скорее умрём, чем у нас развяжутся языки. И только после этого Панк Петров рассказывает, что же на самом деле случилось.
А всё, оказывается, было просто. Действительно, в понедельник он провожал Марго домой, но по дороге на них никто и не думал нападать. Панк Петров остался у её на ночь со всеми вытекающими, и когда доставлял ей оральное удовольствие (он так и сказал: «оральное удовольствие»), Марго лягнула его коленом. В самый кульминационный момент. Случайно.
– Прямо в глаз, представляете! – громким шёпотом сообщает нам Панк Петров. – Думал, рассосётся… утром глянул в зеркало, а там – капитанский фонарь…
Приступ хохота буквально валит нас под стол.
– Кончайте ржать, сволочи! – рычит на нас потерпевший.
Только мы и не думаем заканчивать. Слишком уж смешно вышло.
– Пива раненому на эротических фронтах! – сквозь смех кричит Че.
– Два пива! – поддерживает Дон Москито.
– Три! – кричу я.
– Гады, я же просил! – чуть не плачет Панк Петров.
Привлечённая криками, из другого конца зала к нам спешит полная, но весьма подвижная официантка.
Тем временем запас хохота во мне иссякает, и я замолкаю. В голову приходит неприятная мысль о том, что при всей комичности ситуации, Олег всё равно оказался на высоте, по крайней мере, относительно меня, поскольку у него есть кому доставлять оральное удовольствие, хотя бы и с такими последствиями. Внезапно мне становится грустно, как бывает, когда ты слегка пьян, и чтобы разбавить эту грусть, я припадаю к недопитой кружке.
– Клиент созрел, – тихо говорит мне Че, мотнув головой в сторону Дона Москито.
Смотрю на нашего друга, и действительно: клиент, то есть Дон Москито, и правда созрел – судя по блуждающей по его физиономии странноватой улыбке, он уже прилично пьян. «Как же мало ему надо, – думаю я, – три кружки всего».
