Владислав Кетат - Дети иллюзий
Дона Москито я знаю дольше всех, мы познакомились ещё в институте. Это произошло в курилке – небольшом помещении рядом со столовой – и, хотя там всегда толкалось с десятка два студентов, мы как-то вычислили друг друга среди толпы, и уже после первой раскуренной на двоих сигареты обменялись работами – я дал ему почитать свой рассказ «Локоть судьбы», а он мне – свою поэму «Муза», из которой я запомнил только начало: «Моя печальная муза – рыжая стерва в синих рейтузах»; с Че – самым старшим и самым мудрым из нас – мы сошлись на пьянке у общих знакомых; Панк Петров оказался соседом Че по подъезду и влился в коллектив последним.
Нас действительно тянет друг к другу. Мы довольно часто собираемся, не только чтобы обсудить произведения друг друга, но и ради самого дорогого – того, что в нашем возрасте ещё совершенно не ценится – ради общения. С приходом новых времён и некоторым улучшением материального благосостояния всех четверых места встреч постепенно перекочевали из подъездов (зимой и осенью) и скверов (весной и летом) в клубы и рестораны, коих в столице нашей родины к этим самым новым временам развелось до чёрта. Конечно, здесь нет той романтики и достаточно дорого, но зато тепло, сухо и почти всегда есть чем закусить.
Сегодня …-ое января, четверг. Мы сидим в клубе «Жёлтая кофта», что недалеко от театра имени Маяковского. Это поэтический клуб и одновременно ресторан с демократичными ценами на водку, где ошиваются не очень известные московские поэты и поэтессы, а также люди, не имеющие никакого отношения к поэзии, коих большинство. Разумеется, нам всем бы очень хотелось коротать вечера не здесь, а в «Ротонде[2]» или «Хромой собаке[3]», но так как существование подобных заведений в ельцинской Москве невозможно даже теоретически, приходится довольствоваться тем, что есть.
Хотя, если быть откровенным, «Жёлтая кофта» – не самый плохой вариант. Здесь гораздо приличнее, чем, скажем, в «Балаганчике», где есть шанс отравиться водкой, а за плохие стихи из зала может запросто прилететь пустая бутылка. Неверное по этому «Кофта» пустует редко. По четвергам здесь особенно многолюдно, поскольку по этим дням работает режим свободного микрофона. На практике это означает, что любой желающий, заранее предупредив конферансье, может выйти на сцену и в течение пяти минут насиловать слух всех присутствующих, включая официантов и гардеробщика, своими виршами. Собственно, поэтому мы сегодня здесь – Дон Москито на выходных накарябал, как он только что выразился, мини-поэму «Ушла!», и теперь ему необходимо зачитать её перед независимой аудиторией. На поэтической фене это называется приступом лирического эксгибиционизма. Время от времени все мы страдаем такими приступами (понятное дело, у каждого эксгибиционизм свой), поэтому с радостью откликнулись на приглашение друга прийти сегодня вечером к «Маяку».
Есть только одна проблема: Дон Москито от природы очень стеснителен, и выступать перед незнакомыми людьми для него сродни пытке, поэтому, чтобы набраться уверенности, ему необходимо прилично набраться, уж простите за каламбур. Так что наша задача – не только составить компанию нашему поэту в распитии спиртных напитков (что, в общем-то, несложно), но ещё и следить за тем, чтобы он к моменту выхода на сцену был во вменяемом состоянии. А вот с этим дело обстоит несколько тяжелее, поскольку Дон Москито после определённой дозы выпитого может стремительно отключиться. Однажды мы упустили этот момент и последствия были плачевны – наш поэт просто не смог подняться из-за стола, чтобы дойти до сцены. Это произошло месяц назад в «Балаганчике», куда нам теперь стыдно показываться. Но сегодня всё идёт хорошо, по крайней мере, пока; мы выпили по две кружки пива каждый и заказали ещё. Дон Москито умеренно навеселе, и по выражению его лица можно понять, что требуемое состояние им ещё не достигнуто, но приближение оного уже не за горами.
На сцене сейчас его коллега по цеху, который громко и отчётливо, словно выплёвывая, швыряет в зал строку за строкой. На коллеге надет длинный красный пиджак с фантастических размеров золотыми пуговицами и штаны от спортивного костюма «Adidas». Под пиджаком, видимо, ничего нет, поскольку из глубокого выреза торчат кудрявые рыжие волосы поэта, а в просвете между пуговицами угадывается пупок. Поэт стоит в позе самого известного обладателя жёлтой кофты – широко расставив не слишком длинные ноги и чуть наклонив вперёд квадратную голову; правая его рука душит микрофон, а левая – совершает загадочные ритмические пассы, будто бы её хозяин безуспешно пытается стряхнуть с рукава грязь.
Насколько мне удаётся понять по первым строфам, поэтическое произведение, которое поэт несёт со сцены, представляет собой зарифмованное описание неудачной коммерческой сделки, а его основная мысль умещается в одной фразе, которую поэт, будто песенный припев, повторяет после каждой строфы:
…бабло упало,
упало мало,
и то, безналом…
Мне известна эта колоритная личность на сцене, я даже коротко с ней, точнее, с ним, знаком. Это некто Пётр Тарасов, довольно известный в узких кругах рекламщик, и по совместительству поэт-самоучка. Он знаменит тем, что по несколько раз в год публично меняет псевдоним заодно со стилем, в котором творит. Давным-давно, когда мы только с ним познакомились, он был футуристом и представлялся: «Питирим Тарантасов, поэт будущего», потом его качнуло в символизм и он стал Петром Дебелым, затем на короткое время примкнул к новым имажинистам под личиной Тарзана Нарзанова, и вот теперь, если верить объявившему его конферансье, он: «Просто Петька, поэт – универсал».
– Хорошо хоть имя осталось, – легонько толкает меня в бок Дон Москито, – интересно, куда его дальше шарахнет?
– Думаю, этого никто не знает, даже он сам, – сквозь на мгновенье закрывший его лицо табачный дым, отвечает Че, – но в каком стиле он сейчас творит? И что это вообще такое, поэт-универсал?
– Возможно, это означает его способность одинаково хорошо зарифмовывать муки истосковавшегося по женскому телу молодого самца и, например, детали финансовых операций, – предполагаю я.
Че смотрит на меня с подозрением, Дон Москито сосредоточенно трёт виски, а Панк Петров расплывается в непонятной по характеру улыбке.
– Ты считаешь, что это хорошо? – спрашивает Дон Москито, мотнув кудрявой головой в сторону сцены.
Я понимаю, что сморозил глупость, похвалив в его присутствии другого стихоложца.
– Ну, я же не сказал, что он пишет хорошие стихи, – оправдываюсь я, – я сказал, что он хорошо рифмует…
– Это одно и то же, – перебивает меня Панк Петров, – рифмовать и писать стихи, это синонимы.
– Ну, началось… – сокрушается Че.
Поясняю: Панк Петров публично презирает литературу вообще и поэзию в частности, а также тех, кто их обеих создаёт, то есть писателей и поэтов. Он, видите ли, воспринимает только осязаемые виды искусства, то есть живопись, ваяние и архитектуру. Не знаю, с чем связана его странная позиция, в которой, кстати, нет ни капли искренности: Олег много читает, и дома у него прекрасная библиотека. Дону Москито это хорошо известно, но он в сотый раз ведётся на дешёвые провокации.
– Нет, не синонимы! – резко заявляет он, раскрасневшийся от пива и клубной духоты. – «Спасибо нашим поварам – варили свиньям, дали нам» – это зарифмовка, а «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» – это стихи. В них есть душа.
– Не вижу разницы, – отрывая ото рта пустую кружку, небрежно бросает Панк Петров, – а души, между прочим, не существует.
– Души не существует в беременных штангистках, которыми уставлена, не будем говорить чья, мастерская, – наносит ответный удар Дон Москито.
Я еле сдерживаю улыбку: уж больно точно Дон Москито определил внешний вид творений нашего скульптора. А вот Олегу не до смеха, он, похоже, тоже завёлся.
– Да что ты понимаешь в скульптуре, стихоплёт! – шипит он.
Услышав страшное для любого поэта слово, Дон Москито буквально взрывается:
– Ты кого стихоплётом назвал, скульптурщик?
Резкий хлопок ладони об стол заставляет спорщиков замолчать.
– Последний раз говорю вам, придурки, хватит валять дурака! – рявкает Че так, что мы втроём вздрагиваем. – Если не прекратите, оба будете лишены следующей кружки. Миритесь, несчастные!
Противники привстают и церемонно пожимают друг другу руки, но у самих в глазах пляшут костры и скачет монгольская конница. Или мне это просто кажется?
В это время поэт-универсал заканчивает выступление, вставляет микрофон в стойку, и под редкие хлопки, широкой пошатывающейся походкой удаляется со сцены. Проходя мимо нашего столика, он приподнимает руку в вялом приветствии, мы отвечаем ему точно такими же.
