Дмитрий Красавин - Заповедь любви
Успокоенный и умиротворенный, Евгений Иосифович отвел взгляд от звезд, опустил голову, встал, поднялся на крыльцо и прошел в дом. В избе было темно. Он пошарил рукой на приступке печи, нашел коробок со спичками. Открыл его, чиркнул спичку, прошел к столу. В левом углу стола стояла керосиновая лампа. Спичка погасла. Евгений Иосифович притянул лампу ближе, подкрутил фитиль, снял стеклянную колбу, чиркнул вторую спичку, зажег лампу и отрегулировал пламя. Спать не хотелось. Напротив, пришло ощущение бодрости, свежести, как будто только что орден получил. Вот только от кого и за что? Хотелось подкрепить смутные догадки чем-то основательным, утвердиться в приоткрывшемся знании, удержаться в истинном мире, чтобы не скрылся он снова за суетой внешнего мира – за вражескими самолетами, желаниями угодить грозному начальству, заботами о продвижении по службе и прочим, и прочим. Одновременно с тем, как он сформулировал для себя это желание, в памяти ожил образ Серапиона, передающего Насте обернутый пергаментом сверток с таинственными тетрадями, его слова об услаждении души, о том, что беды Господь попускает ради очищения и возвышения нашего.
Опираясь на стенки, без костыля, Евгений Иосифович прошел за печь, к полатям, ощупал разложенные на них Настей на просушку книги – они были сухие. Тетради лежали чуть дальше, в глубине. Он достал их. Сразу все пять. Положил под рубаху, чтобы руки были свободными, вернулся к столу, разложил рядом с лампой и стал рассматривать.
Тетради представляли собой сшитые суровой ниткой листы писчей бумаги. На картонных обложках каждой из них крупными буквами было написано «Келейные записки иеромонаха Серапиона», и ниже стоял порядковый номер. Евгений Иосифович немного поколебался, насколько это прилично – читать то, что написано не для тебя. Удивился своему колебанию: раньше он открывал чужие письма, подсматривал за людьми в щелочку – причем большей частью из природного любопытства, просто так – и никаких таких интеллигентских мыслей «прилично – не прилично» не возникало. На всякий случай мысленно обратился за ответом к Серапиону: «Можно ли?» Тот молчал, предоставляя лейтенанту право самому отвечать на свой вопрос.
«А кто сказал, что они написаны не для меня? – возникла в голове дерзкая мысль. – Если человек что-то пишет, то это всегда для других: ведь сам он это и так знает. И потом, почему тетради попали ко мне в руки? Зачем Господь ограничил меня в возможностях передвижения и оставил наедине с ними в этой глуши? Разве все события прошедшего дня не были прологом к тому главному, что должно свершиться сейчас?»
Евгений Иосифович попытался найти в глубинах своего «я» поддержку этим мыслям – и, то ли ему показалось, то ли на самом деле, что-то внутри екнуло, согласилось, дало добро. Перекрестившись двумя перстами, раздосадовавшись за то, что не тремя, и тут же за то, что в голове не всплыло ни одной подходящей случаю молитвы на иврите, моментально простив себе все эти несуразности, лейтенант НКВД Евгений Иосифович Байдер открыл первую тетрадь и погрузился в чтение.
2. Келейные записки иеромонаха Серапиона Тетрадь первая
Пролегомена
Миссия каждого человека – оставить после себя мир лучший, чем тот, в который он пришел. Разве не так? Моя жизнь подходит к закату. Я всматриваюсь в лица людей, которые окружали меня в прошлом, вдыхаю воздух тех лет, тех лесов и полей, открываю двери храмов, домов… Какой была тогда Россия? Каким был мир? Сравниваю с днем сегодняшним. И с горечью сознаю, что не выполнил свою миссию – мир лучше не стал. Палитра наций, народов, культур, религий, обычаев, традиций, нравов, характеров вместо того, чтобы восхищать и радовать человека, снова и снова становится причиной бесчисленных конфликтов, войн, террора, революций. Люди разучились улыбаться, разучились разговаривать на языке сердца – единственном языке, который понятен всем, в любом уголке земного шара без переводчиков.
Мир перестал быть одной семьей! А был ли он таким? Может ли он таким стать? В чем моя вина и что я, пока еще жив, могу сделать?
Мои келейные записки – попытка оправдать себя перед миром и, быть может, помочь кому-то избежать ошибок, которых не удалось избежать мне.
Родился я в 1879 году в крестьянской семье, в селе Печелки недалеко от Ярославля. Родителей не помню. Отец, Кондаков Ефим Степанович, был арестован за хранение в доме запрещенной литературы (дело Антушева[17]) и умер в Ярославском тюремном замке незадолго до начала судебного процесса, когда мне еще не было и двух месяцев от роду. Меня с матерью (Анастасия Филипповна Кондакова) приютила семья священника Петра Кондратьевича Дьяконова[18].
Мать ненамного пережила отца и тоже вскоре умерла от нервов. Я остался сиротой на полном попечении приютивших меня добрых людей. Матушка и батюшка стали мне матерью и отцом и относились ко мне столь же нежно, как к собственным детям. А детей у них к тому времени было семеро: три дочери и четверо сыновей. Младший из сыновей, Евгений, был моим сверстником и молочным братом. В 1888 году семья переехала в Диево-Городище[19].
К тому времени старшие сыновья Николай и Александр жили отдельно – Александр учился в семинарии, а Николай принял священство и был направлен на работу в погост Шондора Ростовского уезда. Из дочерей две старшие вышли замуж и тоже отделились от родителей. Поэтому в новом доме было просторнее.
Помню, как вечерами родители устраивали семейные чтения вслух. Репертуар подбирал батюшка. Библейские тексты и труды святых отцов сменяли эссе и повести русских писателей. Матушка любила музицировать на фортепьяно. У нее был очень приятный нежный голос. Иногда к ней присоединялись батюшка со своим сочным звучным баритоном или кто-то из гостей. Подключали и нас с Женей к общему пению. Исполняли много духовной музыки, а также романсы на стихи Пушкина, Лермонтова, современных поэтов.
И я, и Женя много времени проводили в церкви, помогая батюшке. Привлекали нас и к работам в огороде, и к уходу за скотиной. Но, несмотря на занятость, у нас всегда находилось время для игр и забав со сверстниками. Уроки, преподносимые улицей, часто становились не менее значимыми для нас, чем чтение духовных книг и причащение святых даров. С одного из таких уроков я и начинаю свои келейные записки.
Орден за веру и мужество
В то время в Диево-Городище помимо русских жили несколько татарских семей. У татар были свои обычаи и традиции, сильно отличавшиеся от наших. Никто из них не ходил в церковь, а мужчины носили с собой небольшие молельные коврики и, когда наступал час молитвы, расстилали их на траву, становились на колени и молились своему Богу.
И вот однажды Витя Горохов, местный весельчак и балагур, нашел где-то дырявый, латаный-перелатаный половой коврик, расстелил его перед собой прямо посередине улицы, встал на колени и, закатывая глаза, стал бормотать какие-то бессвязные слова, очень похоже на то, как это делают, молясь, татары. Вволю набормотавшись, он под занавес, сбиваясь на фальцет, прокричал:
– О, Аллах, дай мне штаны необъятной ширины! – и стукнулся лбом о землю.
От резкого наклона его сшитые гнилыми нитками штаны разошлись на ягодицах по шву, обнажая не совсем приличную часть тела. Собравшиеся громко расхохотались. Витьке только того и надо, снова поднял голову, распрямил спину и еще громче принялся бормотать свою тарабарщину.
Неожиданно к нему подскочил невесть откуда взявшийся татарчонок Ильдус и со всего размаха ударил кулаком по носу. Из носа брызнула кровь.
Витька был на полголовы выше татарчонка, но почему-то спасовал, закрыл голову руками и заорал:
– Басурмане русских бьют!
Витьке на помощь подскочили братья-близнецы Перуновы и принялись мутузить татарчонка. Мы с Женей замешкались, не зная, что предпринять, и тут сверху на Перуновых набросился недавно приехавший из Мологи в гости к тетке маленький, щупленький парнишка, Вася Цыцын. Ухватив близнецов за шкирки, он пронзительно закричал:
– Не трогайте его! Так нечестно! – и стал оттаскивать Перуновых от татарчонка.
Однако силы были явно неравные, и один из братьев, вывернувшись, ударил мальчугана в лицо. Вася упал на землю, но в это время с земли поднялся Ильдус и, оставив Витьку, набросился на братьев. Остальные ребята недолго оставались в роли зрителей – Вася и Ильдус в считанные секунды были снова повержены.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если б из окна рядом стоявшего дома не раздался пронзительный голос тети Нюры:
– Ах вы негодники, вот я вам сейчас устрою драку!
Зная суровый нрав тетушки, толпа разбежалась. Витька, запрокинув голову, чтобы не залить капавшей из носа кровью рубашку, медленно побрел к своему дому. Вася и Ильдус, пошатываясь, встали с земли. У Ильдуса была разорвана рубашка, сильно поцарапаны лоб и колени, а у Васи Цыцына под левым глазом набухал большой синий фингал.
