Лана Аллина - Вихреворот сновидений
– Ну вот же! Именно. И окна прямо на Москву-реку и Парк Культуры, ты представляешь? Но ее разменивать родители никогда не дадут, а с ними жить он не хочет. И вот теперь говорит: давай нашу квартиру разменивать, мы её во время брака получили, и вообще, это ты была инициатором развода, и виновата кругом, так что, если не согласишься, будем разменивать принудительно, по суду… вот так!..
– Нич-чего себе! – выдохнула Вера.
– Представляешь? И что мне теперь делать, а?
– Да уж, хоть бы эти его родители внука своего пожалели! А так, ведь если эту вашу двухкомнатную на Академической разменивать, то хоть и дом хороший, и район, и квартира прямо у метро, у вас с Петькой в лучшем случае может получиться только крошечная однушка, да и то где-нибудь в Чертанове или Отрадном, а не как у вас – почти в центре и у самого метро…
– Ну вот и я о том же! Здорово, да? – Майка опустила голову, и Вера поняла – сейчас подруга разрыдается. Потом, всё же совладав с собой, она продолжала: – И потом как же тогда со школой Петькиной, что, мне его из английской спецшколы забирать? А с моей работой? Мне сейчас от дома до работы полчаса, а если из какого-нибудь Чертанова?..
Подруги немного помолчали, затем Майка, залпом прикончив совершенно уже остывший чай в большой белой чашке с красной надписью Teapot, тяжело вздохнула:
– Слушай… Представляешь, а Петька-то мой теперь стал отца своего даже бояться, нет, прикинь, как тебе это! Меня потом просил: «Ма-ам, ты ему лучше сама скажи: не надо, чтоб он приходил!» Знаешь, что этот тут в один из последних приходов сказал? «Сынок, знаешь, а я тут собачку завел, она маленькая, но о-очень злая…» Ты представляешь? Вот как это понимать, а?.. А еще меня Володька вчера лярвой обозвал и еще как-то, я уже плохо помню…
– Да уж, жалко мальчишку, несладко ему, и потом, мал он ещё для таких представлений! – Вера медленно допила чай и сочувственно покачала головой. – Вот гад-то! А, кстати, что это такое – лярва? Никогда такого слова не слыхала.
– Да я и сама чего-то не поняла: ну, вроде как стерва или что-то в этом духе…
Вера покачала головой.
– Да сам он такой… Ну, а кстати, знаешь, у меня ведь тоже после развода дела лихо так складывались… это когда Катькин отец вдруг являлся к нам, как ясное солнышко в непогоду, без всякого предупреждения… Ну, скажем, в субботу с утра пораньше его вдруг нелегкая приносила, здорово вообще, да? Но, правда, вот хватило-то его не очень надолго, довольно быстро куда-то отвлекся, там у него потом, на наше счастье, очередная девица появилась… А потом у нее еще и ребенок какой-то там родился, я не знаю, и вообще… ну сама понимаешь, что получается, когда отец с ребенком не живет, в воспитании участия не принимает, да, по-хорошему, и никогда не принимал. А потом уже Валерка на горизонте возник, а когда Катькин папашка с ним пару раз носом к носу как раз столкнулся у меня дома… в общем, так все на нет быстренько и сошло. Правда, знаешь ли, ведь нам с ним и делить-то было особенно нечего: у него какая-никакая, но своя обшарпанная однушка имелась, и у нас с Катюшкой своя квартирка… Я, кстати, при разводе и от алиментов отказалась, потому что не хотела, чтобы он в нашу жизнь лез, да к тому же, если по исполнительному[41], то это вообще смех, а не деньги! Потом и Валерка это моё решение поддержал…
– Вот хороший всё-таки он у тебя, Валерка… – задумчиво проговорила подруга.
– Да, ничего так… Но у тебя, конечно, другое дело… Известно ведь: квартирный вопрос испортил москвичей – это еще классик советской литературы, хоть и критической, нам в свое время четко разъяснил.
– М-да… Только вот как бы дело-то до суда не дошло, вот я чего, по правде говоря, боюсь… – еле слышно произнесла Майка, низко опустив голову. Защиты у меня нет, и знаешь, тут еще и мать моя на меня до кучи набросилась. Все время ведь клюет прямо в темечко: вот, дескать, надо было раньше думать, лучше смотреть, за кого замуж выходишь, от кого детей заводишь… И бу-бу, и бу-бу, представляешь?
– Да уж, если и самые близкие люди не понимают, поддержать не хотят… – посочувствовала Вера. – Вот лучше бы мама твоя как-нибудь приехала да с Петькой посидела, уроки помогла ему сделать, пока ты на работе. Нет, в самое нутро лезет, проедает до печенок, а чтобы приехать и помочь, так и нет ее?
– Ну… Вот так уж… Я всегда думала, имеют ли близкие, мать, в данном случае, до такой степени влезать в жизнь своих детей?
– Нет, я думаю! Но наверно… это уж как поставишь, как поведется в семье… Слушай, а что, думаешь, правда, так всё серьезно, ну, с разменом? Как тебе кажется, пойдет твой Володька на это, ведь собственного ребёнка выселяет из квартиры?..
– Ну… знаешь что… в принципе не исключено… он может!
Слушай, Веронь… – тут Майка сделала паузу, тяжело вздохнула. – Вот… знаешь… а ты, ну если… в общем, если что, если он подаст на принудительный размен квартиры, пойдёшь свидетелем в суд?
– Ну о чем ты, подруга! Еще спрашиваешь! Да конечно! Сделаю всё, что надо, а то!.. Ой! – Вера взглянула на часы. – Слушай, а время-то как летит, уже пять без трех минут! Знаешь, сейчас шеф Аршакович ка-ак от директора вернется, да ка-ак увидит, что мы тут с тобой языками сплелись, да я еще к тому же утром сильно опоздала, и сейчас работа стоит – ну, он тогда меня просто по стенке размажет!
– Ладно, всё, Веронь! Я тогда к Петьке уже побегу… Ой, опять чуть не забыла! Слушай, кстати, тебе не нужен кубик Рубика[42]? А то тут маме одна знакомая продавщица позвонила – она нам два отложила, ну так вот, один я для Петьки взяла, а другой ты не хочешь купить для Катюши? И потом, знаешь, опять же маме еще в заказе четыре банки сгущенного молока без сахара дали и печенья «Юбилейного» несколько пачек, так что могу с тобой поделиться, хочешь?
– Майк… не знаю даже… молока, наверно, возьму… Катюшке на полдник давать… две банки, и печенья… только, знаешь, можно деньги в понедельник? А? А то у меня сейчас только семьдесят копеек осталось с собой… А кубик, знаешь – наверно, нет, он же дорогой… давай я у Валерки спрошу.
– Да нет, вроде не очень… – задумалась, что-то подсчитывая, Майка, – но, впрочем, смотри сама, я все ж таки могу придержать вам. А насчет денег тоже не беспокойся: можно и до середины недели, и потом, у нас скоро зарплата, или потом как-нибудь отдашь, когда сможешь – это не беда, подумаешь, дела!
– Слушай, Майк, а ты не в курсе, почему у нас в последнее время совсем заказы прекратились? Не знаю уж, по всему институту или только до отделов они не доходят? А без них никак! В очереди стоять не успеваю, надо автореферат и статью дописывать, возвращаюсь поздно, все уже раскупают, да и знать бы еще, где чего дают… Ну сколько можно макаронами с котлетами покупными или с колбасой питаться! Вот же у мамы твоей, смотри – регулярно заказы бывают, ведь каждую неделю, кажется, да?
– Веронь, так ведь она в министерстве работает, учти, а там совсем другое снабжение, сама понимаешь… А мы в наших институтах – кому мы нужны?.. В общем, я и на твою долю возьму. Ну, все! Я тогда побежала, мне давно домой пора, а то ведь Петька теперь уже три часа почти как из школы вернулся, один сидит, чем занимается, непонятно, да ещё голодный, злой, как собака уже, наверно! Сам-то ведь толком не разогреет, не поест, хотя я ему всё прямо на плите оставляю… Ленивый – ужас, в отца, что ли? А если тут ещё этот папаша его до кучи опять как заявится! Не дай бог! Ладно, давай вечером попозже созвонимся, обсудим еще дела мои печальные, идет?
– Нет, Майк, знаешь, едва ли получится… я сегодня с переводом скорее всего здесь допоздна зависну, а потом ещё и дома буду ночью сидеть, так что даже и поспать не удастся – так, если только каких-то пару часов! А утром снова в бой – сюда, на ковер к шефу с переводом и с комментариями! Вечный бой, знаешь ли, покой нам только снится!
– Ой, Веронь, значит, ты сегодня не скоро, наверно, уйдешь? Слушай, пожалуйста, забеги тогда ко мне в отдел, распишись там в журнале приходов-уходов за меня, а то вдруг кадры журналы на проверку сегодня вечером заберут!
* * *Вера сидела за переводом сложнейшего текста до самого вечера. К этому времени институт совершенно опустел: после трех часов редко кто засиживался в стенах учреждения, а уж тем более, в пятницу. Работа оказалась не из легких, и чем дальше, тем больше, и не из-за лексики или терминологии – если бы так! Нет, сам текст был очень острым с идеологической и политической точки зрения. Как-никак речь шла о западноевропейском коммунизме, то есть о том, о чем в Советском Союзе можно было прочитать только в закрытых документах из спецхрана[43]. Но даже и там зловещее, страшное для советских идеологов слово еврокоммунизм употреблять отнюдь не приветствовалось. Кому-кому, а уж Вере-то это было хорошо известно: в своей диссертации она писала именно о еврокоммунизме Энрико Берлингуэра[44], но сам этот термин умудрилась не употребить ни разу. Ведь она отлично помнила, как, прочитав текст ее диссертации, консультант из Института Общественных Наук при ЦК КПСС процедил сквозь зубы, негромко, зловеще сдвинув густые, с проседью, кустистые, а ля Брежнев, брови:
