Георгий Богач - Бегство из психушки
– С вашего разрешения я все-таки схожу на свое отделение.
– Идите, идите, исправляйте свои ошибки, – Фильчаков укоризненно покачал головой и обреченно махнул рукой, – а я пока новости по телевизору посмотрю. Узнаю, что еще демократичного произошло в нашей стране, что еще ценного мы приобрели кроме молодых специалистов, ловящих нас на каждом слове.
Софья направилась к своему отделению.
Седова спала на кровати в дежурке и, когда Софья проходила мимо, всхрапнула и повернулась на другой бок.
Софья открыла ключом дверь в палату № 2. Кошкаров и Вородкин спали.
– Поднимайтесь, вам надо отсюда уходить! – сказала Софья каждому из них на ухо.
В дверь кто-то осторожно постучал. Софья подошла к двери и спросила:
– Кто там?
– Это я, Виталий, – тихо ответил молодой голос.
– Виталий? Тебе чего?
– Я все знаю и хочу вам помочь. Я давно помогаю этим двум москвичам, а они делятся со мной своими бедами.
– Мне не нужна твоя помощь.
– Нужна, нужна. Вы одна не справитесь.
Виталий, фельдшер приемного покоя добываловской психушки, начал ухаживать за Софьей в тот же день, когда она появилась в больнице. Он постоянно дарил ей цветы, а как-то пришел к ней домой и прочитал свое стихотворение о неразделенной любви. Софья достала из холодильника бутылку коньяка, и они с Виталием ее выпили. Это его удивило. Еще больше его удивило то, что она молча взяла его за руку и повела в спальню. Потом она узнала, что он не пропускает ни одной новой юбки, появившейся в больнице. При случае она сказала ему, чтобы он забыл о ее минутной женской слабости. Он тихо ей ответил, что с главврачом ее слабость длится намного дольше, и получил звонкую оплеуху.
Они старались не попадаться друг другу на глаза, а при встречах сухо здоровались.
Софья открыла дверь и впустила Виталия в палату.
– Вы хотите устроить им побег, – Виталий показал пальцем на койки, где лежали Кошкаров и Вородкин. – Не бежать им надо, а утопиться в озере и спрятать концы в воду!
– Что?!
– Вы меня неправильно поняли, Софья Николаевна. Мы просто оставим на берегу Добываловского озера их одежду и прощальную записку. А потом спрячем их куда-нибудь, пока о них не забудут.
Кашкаров и Вородкин поднялись с постелей.
– Проснулись? – спросила Софья. – А теперь скажите, кто из вас знает академика Владимира Андреевича Нежкова?
– Я лежал у него на обследовании в московском Институте психоневрологии. После трех месяцев осмотров неврологов, психиатров, электроэнцефалограмм, рентгенограмм черепа и позвоночника мне поставили диагноз «вялотекущая шизофрения» и направили лечиться в закрытую психиатрическую больницу в Корецкое. На моем направлении стояла литера «Д». В Корецком больница покруче этой, и, если бы не доктор Вишнякова, я бы там пропал. Вишнякова сказала мне, что литера «Д» означает «диссидент» и с этим клеймом выбраться из психушки невозможно. Она перевела меня в Добывалово, чтобы мой след потерялся. Сегодня Нежков узнал меня, но мы с ним нормально поговорили, и он обещал завтра же выписать меня из больницы.
– Сейчас вам надо отсюда бежать.
– Почему?
– Нежков поручил мне написать на вас посмертный эпикриз. Вы обречены.
– Куда же мы побежим?
– Для начала вы поживете у меня, а потом мы что-нибудь придумаем.
– Нет, нет, – возразил Виталий. – Жить вы будете в пустующем доме моего деда в деревушке Яблонька. Это недалеко отсюда – пешком дойдем. Чтобы вас приняли за сезонных рабочих, начнете чинить крышу этого дома – она здорово прохудилась, стены утеплите, смените электропроводку, зимний туалет оборудуете. Отпустите бороды, загорите и приживетесь в этой деревне как свои. В этой деревне всего две старухи живут, остальные либо умерли, либо разъехались.
– Кошкаров – художник, а Вородкин – поэт, вряд ли они умеют работать топором и пилой.
– Научатся, это дело нехитрое. Трудотерапия восстановит им психику лучше любого лекарства. Их, как утопленников, среди живых искать не станут. Раз вы поэт, то и напишите прощальное письмо, – обратился он к Вородкину. – Мол, мы с другом устали от жизни, не видим в ней смысла и не хотим больше мучиться. Прощайте и простите. Придумайте что-нибудь пожалостней, так чтобы слезу прошибало.
Вородкин достал бумагу и шариковую ручку, спрятанные в ножке кровати, и, стоя на коленях, стал писать на табуретке. Писал он медленно, обдумывая каждое слово.
– Вот и все, – протянул он Виталию листок.
Виталий прочитал прощальную записку и уважительно покачал головой:
– Сильно написано, я и сам чуть не расплакался. А теперь нам пора.
Они вышли из палаты.
– Идите вперед, – сказал Виталий Софье. – Я сейчас.
Он бесшумно проскользнул в дежурку и вернулся оттуда с ключами, которые вытащил из кармана спящей медсестры Седовой. Осторожно, на цыпочках они прошли к входной двери, Виталий открыл ее ключом, и все вышли на улицу. Виталий снова закрыл дверь, и беглецы растворились в темноте.
Глава 5. Пустующий дом
Пустующий дом в деревушке Яблонька находился на берегу озера, у мелководья, поросшего камышом.
Они вошли в пятистенок, и Виталий зажег свечу.
– Раздевайтесь догола, – сказал он Кашкарову и Вородкину. – Оденетесь вот в это, – он достал из скрипучего славянского шкафа старую одежду и бросил ее на пол.
Пока Антон и Алексей подбирали себе одежду, он взял их больничное облачение, прощальную записку и пошел по берегу в сторону психбольницы. В зарослях, подходящих к самой воде, он бросил одежду беглецов на землю, а их прощальную записку придавил к камню ключами, украденными у Седовой.
Возвращаясь к дому, Виталий услышал голос Алексея Вородкина.
– Софья Николаевна, пожалуйста, я вас очень прошу, отведите меня обратно в больничную палату. Я не дописал цикл баллад. Они спрятаны под линолеумом в углу.
– Вашей психике нужны только малые формы – эпиграммы и четверостишия, в крайнем случае – басни, а поэмы ее разрушают, – ответила Софья. – Вы заметили, что все авторы поэм немного не в себе?
– Сейчас я затоплю плиту, – сказал вошедший в дом Виталий, – мы с вами попьем горячего чая с малиной и ляжем спать. А вы, Софья Николаевна, идите в больницу. Вы дежурный врач, и вам надо быть на рабочем месте.
Софья пошла в больницу. Кабинет ответственного дежурного был пуст. Софья прилегла на диване в комнате отдыха и незаметно для себя уснула.
Ее разбудил телефонный звонок. Софья взяла трубку и посмотрела в окно. Светало.
– Вас беспокоит медсестра Седова. В дверь седьмого отделения стучится фельдшер Изеринский, но я не могу ему открыть, потому что у меня пропали ключи. Придите, пожалуйста, и откройте ему дверь своим ключом.
– Хорошо, я сейчас.
Софья поднялась с дивана. Из комнаты отдыха она прошла в кабинет дежурного врача. На столе лежала записка:
«Софья Николаевна! Вы спали, и я не хотел вас будить. Отдохните. Я сделаю обход больницы один. Отв. деж. Анатолий Фильчаков».
Софья пошла к седьмому отделению. У входных дверей стоял фельдшер Изеринский. На нем был белый халат с закатанными по локоть рукавами, руки с вздутыми венами цепко держали контейнер со шприцами и ампулами.
Изеринский улыбнулся, блеснув железной фиксой.
– Доброе утро, Софья Николаевна. Галка Седова куда-то ключи подевала, так что пришлось вас будить. Вы уж простите ее, непутевую.
– А вы зачем сюда пришли? – спросила Софья.
– Как это зачем? Уколы вашим буйным больным делать, по распоряжению самого акадэмика. Должен заметить, что в акадэмике чувствуется настоящая армейская хватка, думаю, что званием он не ниже полковника. Очень твердый мужчина, хоть и стар. Но, как говорится, старый конь борозды не портит. Он мне очень напоминает генерала Юрия Петровича Кукурузу, который лежал у нас на третьем отделении. Тот, бывало, выйдет из своей палаты в коридор и начинает командовать медсестрами и санитарками: «Смирно! На месте шагом марш! Направо! Прямо! Налево! Ложись! Упал, отжался! Встал! Упал, отжался!»
– А какие препараты назначил академик моим больным?
– Кошкарову – коголог с аминазином, а Вородкину – просто аминазин. Говорит, что в самой Москве так психов лечут.
«Через два-три часа после укола аминазина с когологом сердце останавливается, словно от приступа стенокардии, – подумала Софья, открыла дверь своим ключом, и они вошли в седьмое отделение. «А потом я напишу посмертный эпикрызм спрячу концы в воду»
Из темноты появился Фильчаков и вошел в отделение вслед за ними.
У двери стояла Галина Седова. Ее полуседые волосы были взлохмачены, выцветшие глаза провалились в глазницы, помада на губах – съедена.
– Даже не знаю, куда подевались мои ключи. Они у меня всегда в застегнутом кармашке юбки лежали.
– Как себя ведут буйные больные? – спросил Фильчаков, словно не расслышав оправданий Седовой. – Вы за ними наблюдали?
– Ведут себя тихо. Спят, наверное.
