Георгий Федоров - Басманная больница
Георгий Федоров - Басманная больница краткое содержание
Федоров Георгий
Басманная больница
Георгий Борисович Федоров
"Басманная больница"
Доктор исторических наук Георгий Борисович Федоров посвятил сwою жизнь изучению истории Подунавья и Приднепровья, участвовал в раскопках древнего Новгорода.
Он автор более 250 научных трудов. Г. Б. Федоров - не только ученый, но и писатель.
Его книги "Дневная поверхность*. "Лесные пересуды", "Возвращенное имя*, "Живая вода", "Игнач крест" - широко известны нашему читателю. Многочисленны публикации его художественных произведений в журналах. Г. Б. Федоров - член СП СССР.
Федоров всегда строит повествование на материале, которым он владеет как ученый, пишет о пережитом и перечувствованном.
Автор никогда не декларирует свое понимание порядочности, без чего, по его убеждению, не может быть большого ученого. Им движет глубокая заинтересованность в людях, любовь к ним. к делу их рук, стремление найти и показать то, что объединяет, а не разъединяет людей.
Все эти приметы почерка Г. Б. Федорова, ученого и писателя, проявляются и в повести "Басманная больница".
--------------------
БАСМАННАЯ БОЛЬНИЦА
Кто сумел пережить, тот должен иметь силу помнить.
А. И. Герцен
Я проснулся оттого, что тупая боль в боку вдруг дополнилась новой болью - резкой, острой, порывистой.
Катетер для отвода гноя сдвинулся, догадался я и стал думать, что же теперь делать. С пяти коек моих однопалатников в полутьме доносились похрапывания, постанывания, какое-то бормотание. Воздух был неподвижен, тяжел и липок, источал запахи лекарств, свернувшейся крови, мочи, немытых тел. В духоте, тесноте, в этом гноище уснуть было трудно даже со снотворным. Кнопка звонка возле моей койки, да и возле других, отсутствовала. Дежурный врач был один на все корпуса больницы, неизвестно где находился, скорее всего спал где-нибудь в укромном месте, а дежурной сестре Гале позвонить было невозможно. Позвать же ее громко мне не хотелось, чтобы не разбудить товарищей по палате, и так достаточно хлебавших. (Для не одного из них к тому же, как я хорошо знал, эта ночь была одной из последних перед погружением в вечную ночь.) Поэтому, хотя я и чувствовал по обозначившейся приятной теплоте в боку, что началось кровотечение, я решил обождать прихода Гали, положившись на волю божью. А чтобы не сосредоточиваться на моем довольно дурацком положении, заставил себя вспоминать всякую всячину. Однако хитрая боль и тут нашла лазейку...
...Мы ехали с моим старинным другом, шофером Шамашем. на экспедиционном фургоне из одного отряда в другой по мягкой грунтовой дороге, почти равномерно, то поднимаясь на пологие холмы, то спускаясь с них. Уже светило во всю южное солнце, жарко. Справа глубокой темной, металлической зеленью поблескивали тяжелые листья буков, весело подрагивали нежно-зеленые, кое-где уже с желтинкой узкие листочки акаций, овальные фонарики кизила, а на кустах терновника виднелись фиолетовые, с перламутровым отливом крупные плоды. Слева шли и шли поля высокой кукурузы с развевающимися желтоватыми султанчиками поверх початков. Иногда они сменялись аккуратными шпалерами виноградников, где уже наливались разноцветные гроздья. Воздух был душист и свеж, был напоен запахами полевых цветов, пением птиц.
Шамаш осторожно объезжал тяжелые повозки-каруцы, неспешно влекомые парами волов, с дремлющими на передке возницами и Покачивающимися высокими штабелями кукурузы.
- Иван-молдаван хочет себя, да и скотинку молодой кукурузой попотчевать,- покосился на одну из таких каруц Шамаш.
Я согласно кивнул и почти тут же почувствовал нарастающую тревогу, поднимавшуюся откуда-то снизу к сердцу. Я знал, что она предвещает, но еще некоторое время пытался подавить ее. Тщетно. А потом стали пульсировать, то усиливаясь, то вовсе исчезая, острые уколы в правом боку. Перерывы между уколами становились все меньше, боль стала режущей, заполнила все тело, я почувствовал, что скоро потеряю сознание.
- Останови, Семен Абрамович,-сказал я.
Шамаш, который уже давно все понял, съехал на обочину, остановил машину и помог мне выйти. Я лег ничком на обочину тут же, вдыхая запах пыли и уже начинавшей жухнуть травы, чувствуя, как от бешеной боли тяжелеет и гудит голова, сжимается сердце.
- Сабр амед,- негромко сказал Шамаш,- предел терпения. Нельзя же так мучиться. Придется...
- Ты меня наркоманом сделаешь,- мрачно сказал я, но сам понимал, что нахожусь на пределе.- Ну, что же, давай.
Шамаш сверкнул на солнце рыжей шевелюрой (а его фамилия по-караимски и значит-"солнце"), наклонился надо мной, вытащил из полевой сумки коробочку и раскрыл ее. Намочив кусок ваты спиртом из флакончика, он протер мне на руке пятно выше локтя, достал из герметически закрывающегося баллончика со спиртом и пружинкой шприц, надел иглу, отломив кончик ампулы, набрал морфий и привычно, уже мастерски, сделал укол. Что-то затряслось, забурлило во мне. Откуда-то от самой головы вниз стали накатывать тяжелые, сладкие волны, постепенно снимая боль, которая отступала и осталась лишь глухими и все более редкими подергиваниями. Наконец я встал, пошатываясь, и сел в машину. Обычно разговорчивый Шамаш тоже молча сел за баранку, и мы поехали.
Только через час или полтора он сказал довольно угрюмо:
- Нельзя же так мучиться, командир. Будто бы в Москве нет хороших врачей...
Шамаш всю или почти всю войну провел под Ленинградом, то на Ленинградском фронте, то на Волховском, то на Дороге жизни на Ладоге. С этих двух фронтов запомнил он несколько неведомо кем сочиненных солдатских песенок-самоделок, и мы, его товарищи по экспедиции, любили, когда он их пел. Вот и тогда он негромко запел одну из таких песен. Сна
чала я не обращал на это внимания, но поневоле стал вслушиваться в хороши уже знакомые слова и нехитрую мелодию:
Вспомним о тех, кто командовал ротами,
Кто умира-а-ал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Пусть вместе с нами земля ленинградская
Рядом стои-и-ит у стола,
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала...
...Я не успел дослушать до конца, потому что почувствовал: кто-то стоит рядом, и в больничной полутьме увидел зыбкое белое пятно. Догадался-дежурная медсестра Галя.
Прежде чем я успел раскрыть рот, Галя прошептала:
- Георгий Борисович, там в восьмой палате послеоперационный больной очень мучается. Надо ему укол понтапона сделать. А я забыла сколько.
- Введи грамм,-решительно сказал я, хотя, в противоположность Гале, медицине не обучался и исходил только из своего собственного опыта.- Да, а потом зайди ко мне.
Все-таки изрядное свинство оставлять Галю дежурной сестрой на ночь в корпусе, где свыше 80 больных, и почти все тяжелые.
Галя поступила в больницу почти одновременно со мной, после окончания трехгодичного фельдшерского училища.
Это была восемнадцатилетняя худенькая, еще нескладная девушка с большими, в сборочку розовыми губами, с четким очерком миловидного лица и прямым подбородком с небольшой ямочкой посередине. По утверждению некоторых романистов, такие подбородки бывают у людей смелых, решительных и непреклонных. Может быть, все эти качества действительно
заложены в Гале, но, видимо, им будет суждено проявиться только в далеком будущем. Пока же эта застенчивая девушка с состраданием и откровенным страхом глядела на больных. Ее робость и неопытность тут же заметили некоторые остроумцы из выздоравливающих. Так как в урологическом корпусе изобретать предлоги для различных процедур с интимными органами не нужно, то они забавы ради то и дело обращались к ней с соответствующими просьбами, да еще нарочито громкими голосами. Галя краснела, а иногда просто убегала. Остроумцы жаловались старшей сестре, та устраивала Гале разнос. У нее выступали слезы на больших карих глазах, и она потом долго плакала, открыв дверцы стенного шкафчика и уткнувшись носом в стоявшие там лекарства. Видно было, как под белым халатом подрагивают ее острые лопатки.
Пройдя по палатам, я пристыдил и обругал остряков, и они вскоре угомонились. Им и самим было не по себе, но из ложного молодечества друг перед другом они никак не могли остановиться. После этого случая Галя прониклась ко мне симпатией и доверием, почему-то к тому же решив, что я разбираюсь в медицине. После операции она трогательно, хотя и неумело ухаживала за мной. А вот теперь, когда главный врач корпуса на два дня куда-то вылетел на консультацию, какой-то умник догадался оставить ее на ночь дежурной сестрой.
Вечером после каждой процедуры Галя, обессиленная главным образом от неуверенности, валилась на стул, пока новый крик не призывал ее к очередному больному.
Время от времени она обращалась ко мне за советами, которые я, несколько поднаторевший в медицине за время пребывания в корпусе и принимая во внимание всю безвыходность ее положения, отваживался ей давать.
