Ариадна Борисова - Весь апрель никому не верь
Вика работала в гуманитарном институте. Рассказы об экспедициях по сбору фольклора, истории происхождения слов восхищали Матюшу. Он стал настороженно прислушиваться к шутливым перебранкам Снегирей. Его теперь просто бесили их убойные словечки и двусмысленности! Мысль о том, что эти пожилые – по тридцать седьмому году! – дядьки, забывчивые в запале, начнут, как всегда, обзывать друг друга ослами и моржовыми (…!), приводила в ужас. И, когда дядя Костя заявил, будто знает массу именных частушек, Матюша напрягся, готовый перебить и отвлечь. Вика простодушно спросила:
– А про Вику?
– Даже две.
– О!
Скроив постную мину, дядя Костя запел:
– Вика-вика, чечевика,
Чечевика с викою.
Подержи мой ридикюль,
Я пойду, посикаю.
– Частушка вообще-то о растении, я ее знаю, – сказала Вика. – А вторая?
Матюша не успел устроить вулканический взрыв, сопровождаемый громом небес и фонтаном кипящей магмы. Дядя Костя кивнул с солидной готовностью:
– Вот:
Вика-вика, чечевика,
Чечевика с макою.
Подержи мой ридикюль,
Я пойду…
Все пропало, все! Матюше хотелось провалиться сквозь землю. Девушка, конечно, обиделась и сейчас уйдет навсегда! Но Вика, смеясь, воскликнула:
– О, эту не знаю! – и записала что-то в блокнот.
Они пели частушки по очереди до тех пор, пока снизу не застучала шваброй в пол – вернее, в свой потолок, – Кикиморовна. Донесся ее слаженный с собачкой Эсмеральдой лай:
– Чтоб вас, гав-гав, душманы, гав, на талибан порвали!
С легкой руки соседки завязался разговор об афганской войне. Дядя Костя сказал, что с моджахедов сполна надо спросить за наших погибших пацанов… И Вика внезапно завелась.
– Не кажется ли вам, что разглагольствования о мужском боевом духе и военном предназначении опасны? Что они бесчеловечны… и – лживы?! Развороченная земля, трупы в лужах крови, страх, смерть… ради чего? Ради кого, если на твоей родине не палят пушки? Матери по всей стране получают цинковые гробы вместо сыновей. Тысячи гробов – только потому, что наши власти стремятся укрепить свои позиции в чужой стране!
– У любой страны такое желание, – возразил папа. Вика оборвала:
– Да, подавить чьи-то реформы, прибрать к рукам мир! Вторая мировая никого ничему не научила. Но мы-то в ней были хоть освободителями! А сейчас? Правительства ведущих стран страдают какой-то паранойей, в Кремле тоже не миротворцы сидят, вспомните Пражскую весну… Пропаганда отлично натаскана на спекуляцию любовью к родной земле. Паразитирует на патриотизме, дурит людям мозги, превращает мужчин в сборище маленьких гитлеров. И снова мы обречены на возвращение ненависти! На потерянные поколения и убийство мальчишек… Вам нечего сказать?
Вопрос она задала после минуты минорного, словно поминального молчания. Матюша заметил, с каким удовольствием мужчины наблюдали за Викой во время ее эмоционального всплеска. Задело, что не восприняли Викины слова всерьез. Беседа об «афгане» не была первой, подобные разговоры велись и при тете Оксане. Вот уж она-то откровенно зевала. Благовоспитанно прикрыв рот ладонью, но откровенно…
– Ты у нас, Викочка, оказывается, либералка, – усмехнулся дядя Костя.
– Просто здравомыслящий человек, – сказала она сухо.
– Здравомыслящая женщина, – поправил папа с невинной кротостью.
– Викочка, давайте оставим кесарю… Никто не хочет войны, и мы отслужили свое. Не народные мстители, просто солдаты запаса. Но присягу помним. Она в нас, как штык, сидит.
– Ну, лишь бы голову не пробила, – улыбнулась Вика.
…В некотором смысле Матюша был признателен Серому и белобрысому. Благодаря им он узнал, что на свете живет такая чудесная девушка – умная, задорная, с не очень-то покладистым характером и толковым мнением обо всем. Викин негромкий чистый голос приятно разнообразил домашнее трио. Со Снегирями она могла проспорить на всякие темы до позднего вечера. Друзья Матюши, да и сам он называли ее просто по имени, на «ты», без всегдашнего присловья «тетя». Вика, как девчонка, с упоением играла с ними «в чтецы». Становясь чтецами по очереди, они накидывали покрывало на нее, присевшую за спиной, и прятали руки назад, а вперед из-под мышек высовывались ее бойко жестикулирующие руки. Испытанием было с выражением прочесть стихи и ни разу не сбиться, не засмеяться, пока ухохатываются остальные.
Стихотворение «Случай в подъезде» Мусы Джалиля[1], любимого поэта Матюшиной бабушки Мариам-апы, Робик читал без тени улыбки, а проказливые руки почесывали его голову, норовили сунуть палец в нос и вообще жили бурной личной жизнью. Матюша с Элькой животы надорвали от хохота… Потом Вика рассказала о судьбе Джалиля. Фашисты заключили его, раненого, в концлагерь. В плену поэт помогал бежать военнопленным, и некоторым удалось вынести тексты его стихов. Веселый «Случай в подъезде» вошел в список почти ста стихотворений «Моабитской тетради», озаглавленной так по названию тюрьмы. К бывшим пленным на Родине относились с подозрением, и несколько доставленных ими поэтических тетрадей пропали бесследно в ведомствах, отвечающих за государственную безопасность. Джалиль не узнал ни об этом, ни о том, что будет посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. Его казнили в берлинской военной тюрьме Плётцензее…
Робик закрыл лицо ладонями – заплакал. Вика сначала растерялась. Потом, погладив голову Робика, мягко сказала, что ему нечего стыдиться за своих соплеменников. В концлагерях по всей стране также погибали немецкие антифашисты. В то время нацизмом – воинствующей манией величия – были поражены не только немцы, но и люди других национальностей, даже народы. Больная идея превосходства одной нации над остальными, увы, не редкость на земном шаре, а Германия – великая страна, ей есть кем гордиться. Германия подарила миру множество талантливых композиторов, художников, поэтов, писателей и ученых. Вика вспомнила об австрийском естествоиспытателе Конраде Лоренце. Ученый был нацистом, в войну служил в вермахте, потом попал в советский плен и отрекся от своих убеждений. У него много интересных трудов и книг, – например, замечательная книга о собаках «Человек находит друга»… Ловко переменив тему, чтобы успокоить Робика, Вика принялась обсуждать с ним и Элькой приключения книжных собак. Матюша, знакомый только с «Соленым псом» и «Алым», позорно молчал.
Он решил срочно пополнить свой незначительный читательский запас. Записался в библиотеку и скоро так увлекся, что с трудом выныривал в явь из бумажных странствий. Путешествия в глубину невероятных событий, проекция на себя неиспытанных чувств, – о, Матюша полюбил книги! Чтение захватило его неискушенный ум, а позже стало частью жизни.
Как-то раз отправились по грибы. Осень выдалась торопливая, ранняя, уже в августе в зелень вкрапилась медь. Лес, полный крепленых солнцем запахов, отчаянно боролся с увяданием. Черные кружева тлеющих грибниц издавали странно заманчивый душок моховой прели. Неопытная Вика набрала в корзинку поганок. Матюша выкинул их и рассказал все, что знал о грибах. Ему повезло вывести сборщиков на «ведьмино кольцо» – четко очерченный круг свежайших желтых маслят, мелких и блестящих, как латунные пуговицы. Вика, по ее словам, в жизни ничего подобного не видела и смотрела на Матюшу так, будто он сделал всемирное открытие. Во все глаза. Во все свои весенние глаза.
Чуть пригашенные диоптриями очков, они сияли и тогда, когда обесцветилось небо. В ожидании Вики Матюша учил уроки на подоконнике, вглядываясь в дождливое окно. Ее высокая легкая фигурка с мальчишескими плечами летела в дымчатом моросе с остановки, точно стебель под несорванной чашечкой зонта.
Первому снегу Вика радовалась, будто первому в жизни. Бегала с Матюшей в кафе «Эскимо» у парка. Брали сливочное в бумажном пакете навынос, уверенные, что в снегопад мороженое вкуснее. Пышный пух лежал на шапках, снежинки забивались в челки и вынуждали Вику то и дело протирать очки. Нежные хлопья опускались бесконечно, неправдоподобные в своей невесомости, и неправдоподобным был парк – перевернутое в облачных сугробах небо. «Вот мы уйдем, а елки в балетных пачках поплывут в танце маленьких лебедей», – сказала Вика.
В том году Матюша начал «слышать» стихи, их словесно-музыкальное витье. Даже пытался что-то сочинять. Кровь-любовь, розы-морозы. Кстати, в выборе цветов Вика была не оригинальна, ей нравились розы. Папа каждую неделю дарил их Вике и перед вручением слегка сбрызгивал букет из опрыскивателя. Капли светились на лоске тугих лепестков, как стеклянный, рассыпанный по вишневому атласу бисер. Исподволь распускался папин с Викой осторожный роман. Матюша чувствовал себя его трепетной завязью, неотъемлемой частью, страшно довольный своим содействием.
Он, конечно, давно уже не верил в город за облаками и Христа, которого в дошколятах считал волшебником, но еще прошлой весной фантазировал, как мама выходит из темной багетной рамы, будто из небесного окна. Мамина улыбка оживала, слышались ее шаги, голос, смех. Жизнь в доме становилась такой… такой… праздничной? Счастливой? Не хватало воображения представить, какой бы она стала. А теперь Матюша не мог смотреть на портрет мамы. Он изменил ей с Викой.
