Евгений Клюев - Translit
Ему и по сей день удается продираться. Продерется – и сразу спасает. Причем на каждом шагу спасает. Пострадавший – или как они там называются – те, кто погибает в горах и лесах, – сопротивляется и не хочет спасаться, но Курту это все равно. Нельзя же позволить пострадавшему умереть голодной смертью! А Курт был убежден: если питаться только одним большим кофе и двумя круассанами, наступит голодная смерть. Так что иногда Курт устраивает пиры. Пострадавший капризничает, но ест. Ну и так далее…
Хуже всего, что время от времени – слава Богу, нечасто! – возникают совсем какие-то странные ситуации, когда сам пострадавший считает, что его нужно немедленно спасать, а Курт – не считает. Пострадавшего, например, вдруг потребовалось спасать, даже странно сказать от чего: от непонимания слов «Schnipp-Schnapp-Schnorrum», на которых его заклинило… тоже мне, повод. Это же как дидль-дадль-дудль… тут нет другого смысла, кроме дидль-дадль-дудль! Есть такие слова – к счастью, мало их, – которым в жизни ничего не соответствует: дидль-дадль-дудль – и всё, сказал – и забыл. Но как же они все-таки играли тогда, в немецком детстве, в эту игру, Schnipp-Schnapp-Schnorrum, вот незадача… сначала все что-то должны были делать, а кто-то один – делать что-то еще, и в результате определялся победитель, который… которому удалось… которому удалось то, что другим не удалось… вроде так.
Тут самое невыносимое – уровень ответственности… да при Куртовом-то педантизме: когда пострадавший ведет себя так, будто на карту судьбы мира поставлены, то есть не найди Курт в памяти своей хоть и вот этой вот детской игры, лет шестьдесят, небось, назад из сознания улетучившейся, – конец всему.
Вот незадача-то где.
Значит, кто там у него, в детстве…
Мадлен.
Урсула.
Мартин…
Клаус – так его звали?
Их обычная компания на заднем дворе, военные дети. У них же ничего не было, мячика и того не было, во что они – голодные, одетые черт-те как – могли тогда играть? В «Ringlein, Ringlein», вот: требовалось угадать, у кого в сомкнутых ладонях теперь Ringlein… В «Alles fliegt hoch» – эту игру он тоже помнит: надо было сначала говорить «Alles fliegt hoch», потом поднимать руки, если тут же произвольно называемый кем-нибудь предмет действительно мог летать… самолет, там, или вертолет, но если предмет летать не мог – скажем, стол или стул, а кто-то второпях все равно поднимал руки, он выбывал из игры. Курт все время, кстати сказать, выбывал, потому что для него предпосылка «Alles fliegt hoch» просто-напросто навсегда исключала наличие в мире не летающих предметов.
Да-да, вот оно: предметы… их игры чаще всего велись вокруг случайных каких-то предметов, валявшихся на заднем дворе: ничего другого в их распоряжении не имелось.
Предметы раскладывались прямо по земле… зачем? Может быть, это и было – Schnipp-Schnapp-Schnorrum?
Курт проинспектировал все свое детство, облазив такие уголки, о которых и не подозревал, и наткнувшись на такие воспоминания, что сердце чуть не остановилось. Через пару дней пришел счастливый: вспомнил!
– Значит, так, слушай: предметы раскладывались по земле… разные предметы, какие там были, а какие там были… ну, мебели старой обломки, посуда битая, алюминиевый чайник без носика… Потом один из игроков отворачивался – водил, остальные загадывали какой-нибудь предмет, а потом – молча, знаками – показывали водящему его назначение. И тому нужно было угадать – чем быстрее, тем лучше. Если водящий называл неправильный предмет, все хором кричали: «Schnipp!» – и это означало промах, ошибку, а если правильный, то кричали «Schnapp!» Побеждал тот, кому больше предметов угадать удавалось. Уф…
Реакция на откровение была пресная:
– И всё, Курт?
– И… всё.
– A Schnorrum? A Rex Basilorum?
– Такие птицы мне неизвестны.
– Но ведь Schnorrum и Rex Basilorum – они же и есть самое интересное!
Курт помнил, что даже обиделся минут на десять, – на больше он не мог. И десять минут спустя опять завел свою песню: в дидль-дадль-дудль, дескать, тоже нет никакого другого смысла – только сам дидль-дадль-дудль!
– Не дуйся, дидль-дадль-дудль, – сказал ему пострадавший. – Тем более что Schnorrum и Rex Basilorum из твоей головы прибыли – не из моей. В моей никакого шноррума и рекса базилорума сроду не водилось: там рядом со «снип-снап-снурре» только «пурре-базелюрре» лежало! Так что как Schnorrum, так и Rex Basilorum тебе в твоей собственной голове искать надо…
– Буду искать, – сдался Курт, поняв справедливость притязаний.
И стал искать.
Но никаких понятных следов ни Schnorrum, ни Rex Basilorum не было в его памяти…
Хотя Rex Basilorum – это, скорее всего про басилевса… архонта-басилевса, причем в некоем латинском падеже – родительном… множественного почему-то числа. Хотя Бог с ним, с падежом, – вспоминается, что кем-то, вроде, еще он был, этот Басилевс – раньше, в Микенскую, что ли, эпоху… грифоном он был, оберегающим золото, символом мудрости, вот кем! Не шутки, значит… Хотя при чем тут все это – Курт не постигал: не туда вела его память. Потому что никакого Rex Basilorum не могли они знать детьми: больно уж сложно… Только тогда каким же ветром занесло Басилевса в его сознание – и что он там, невостребованный, все время делал, пусть и основательно спрятавшись?
Очевидно было одно: копаться следовало не в детстве, а во всей жизни – и с учетом того, что немецкая жизнь его кончилась вскоре после недолгого периода, именуемого странным словом «отрочество».
Раскопки были долгими: пока изо всех щелей не начали ползти какие-то пугающие воображение змеи – наподобие, вот… schnippschnapppschnurr, schneppepepper, schnipfenschnap, stripstrapstrull, schlippschlappschlürr. Ничего хорошего все это не обещало, Курт убоялся такого количества змей (с рептилиями – несмотря на их причастность к живой природе – у него были натянутые отношения) и постыдно бежал из отрочества.
Потом как-то раз к нему пришел пострадавший и начал задавать просто уже немыслимо странные вопросы.
– Кто все-таки из нас немец, Курт, ты или я?
В глазах Курта вопрос этот не имел большого смысла, но Курт все-таки ответил:
– Из нас двоих немец я… но повторяю еще раз, для принца Кнуда: немецкой крови у меня полкапли.
Интересно, почему ему, Курту, всю жизнь приходится отстаивать свое скандинавское происхождение? Мало ли кто где родился и рос…
– А выглядит так, будто немец – я, а не ты!
– Так оно и для всех выглядит, – опять не солгал, помнится, Курт. – У тебя даже акцент в датском – немецкий.
Это была маленькая месть: Курт понимал, что наносит удар ниже пояса… правда, сантиметра на полтора только ниже.
– У меня из-за тебя немецкий акцент, – был, сразу очень возбужденный, ответ. – Датскому прежде всего ты меня учил, вот я твой акцент и перенял! Так что не тебе меня в этом уличать… пардон, конечно!
– Да не хорохорься ты, ладно, – пошел на мировую Курт, – это я просто к тому, что ты тоже ведь в каком-то колене немец, сам говорил… да и видно оно, в конце концов! А почему именно в данный момент стало важно, кто из нас немец?
– Потому что немецкие дети сызмальства играют в одну карточную игру… – В глазах – торжество, причем торжество над ним, бедным Куртом. – Заметь, карточную игру, а не просто игру, и называется игра – Schnipp-Schnapp-Schnurr!
– Это кто ж тебе сказал, что немецкие дети сызмальства в карты-то играют? Мы не играли… у нас и карт никаких не было. И потом, родители мои, увидь они у меня карты в руках, под домашний арест бы меня посадили: у нас в семье в карты вообще не играли… презирали карты!
Еще не договорив этого, Курт вспомнил всё. Да конечно же: Schnipp-Schnapp-Schnorrum-Rex-Basilorum – это уже на границе отрочества, это уже гимназия! Тогда-то он и услышал Rex Basilorum, который теперь, сказать по совести, один интересовал его в сем бесконечном ряду речевых несуразностей.
В общем, так: однокашники Курта, было время, то и дело дулись в эту игру, из их словаря и залетел в его сознание Rex Basilorum… только тогда Курт даже и не озаботился тем, что оно могло бы значить, потому как сам в карты в детстве и отрочестве не играл, да и потом не играл никогда. Но вспоминалось, что игра, вообще-то говоря, была страшно заразная… может быть, если положить руку на сердце – положить? – и сам он все-таки сыграл в нее пару раз, однако поручиться за это сейчас не мог бы и совершенно не помнил ни как в нее играют, ни всколькером, ни чем игра кончается – ничего!
– А какие там правила были? – сугубо из вежливости поинтересовался Курт, понимая, что это ему низачем.
– Почему же «были»-то? Еще и сейчас все в Schnipp-Schnapp-Schnurr играют… говорю тебе: популярная детская игра. Но правил я пока не выяснял.
– Ты, что же, хорошо в картах разбираешься?
– Я? Господь с тобой! Я даже названий мастей не знаю. Играл когда-то, по молодости, в дурака, но сейчас, наверное, и как в дурака играют, не вспомню.
– Ну вот, сам – и то не помнишь, а меня упрекаешь! Хотя мне-το как раз вспоминается кое-что, но что конкретно вспоминается… дурацкая это игра была и элементарная совсем. А чего ты вообще-то к картам привязался? Начиналось все, насколько я помню, вполне мирно – со сказочной формулы андерсеновской… и вдруг – на тебе: карточные игры!
