Евгений Клюев - Translit
Ах да Бог с ним, с противостоянием… – оно ничто в сравнении с «написать значит обмануть». Ибо, каким бы отчаянным ни было его противостояние Торульфу, жили они в одном и том же мире – только по-разному заходя в него: Торульф – со стороны слова, он, Курт, – со стороны факта. А тут… тут не было одного мира, тут миров оказывалось два, причем совершенно независимых друг от друга. Двух миров, особенно – независимых друг от друга, Курту (он предполагал, что Торульфу тоже) было многовато, ибо два мира означало две правды, а правда – одна!
– Одна, Курт? Только одна?
Нет, ну зачем же так интонировать, словно Курт от рождения идиот? Впрочем, на психов не обижаются.
И Курт свернул тогда беседу… на какой-то, вроде бы, даже примирительной ноте: дескать, что газеты и вообще средства массовой информации нас индоктринируют, – этого кто ж не понимает? Любой криминальный сюжет внушает: иди и укради, иди и убей, потому что так все делают, но это влияние другого рода, это сообщение, которое на поверхности лежит… Вот с этим и станем бороться – чтобы поверхность была чистой. А вчитывать в текст свое собственное мировоззрение и потом выдавать свое собственное мировоззрение за содержание текста… будем рассматривать это как предосудительную речевую практику. Так что ты, дескать, не волнуйся, ибо ничего, ни-че-го не содержится в Schnipp-Schnapp-Schnorrum-Rex-Basilorum – ровным счетом ничего, что относилось бы лично к тебе, не содержится в Schnipp-Schnapp-Schnorrum-Rex-Basilorum… или как оно там у тебя по-русски звучит!
– Так же оно, собственно, и по-русски звучит…
– Но ведь буквы-то другие?
– Буквы, конечно, другие, только здесь это неважно, звучит так же. Почти так же. Тут тоже транслит употребляется: снип-снап-снурре-пурре-базелюрре, или вот… хоть и шнипп-шнапп-шноррум-рекс-базилорум. То есть на поверхности русский, а внутри – немецкий.
– Как у тебя, – подытожил было Курт, не разобравшись, но тут же и исправился: – Нет, у тебя наоборот.
– Наоборот, – ответило эхо.
Ответ был правильным.
Потому что время шло, потому что многое менялось, но чисто внешними оказывались изменения: вот же, стоило только Курту с этим всем-датчанам-датчанином всерьез разговориться, так, чтобы по-настоящему, на час или два, – и всем-датчанам-датчанин превратился не в иностранца даже, а в этого, как его… чужеземца, да что там чужеземца – в инопланетянина! Которого Курт даже побаивался, поскольку вдруг начинал ощущать ускользание из-под ног почвы и переставал понимать, есть ли ему, Курту, место в этом разговоре или нет уже. Казалось – что не было… встроиться не было куда: места-то много, но все вокруг чужое – и одиноко Курту.
Словно в лесу.
Глухом таком русском лесу… который называется «чаша». Нет, не «чаша» – «чашша» он называется, да и неважно, как называется! Транслит. Translit. На том и закончился тогда, много лет назад, тот незабываемый разговор.
А вот прямо сейчас – голова у Курта болела. Он уже и панодил выпил, и кодимагнил… Плюнул, налил себе кофе, белый халат накинул махровый, знобит, стал в окно смотреть: нет, ну до чего ж тут унылый вид из окна-то! Крыши домов видны, госпиталь виден – во-о-он, красный огонек мерцает, это для вертолета, если на вертолете кого-нибудь доставят: на крышу, значит, а там – на носилки, ну и вниз, в преисподнюю самого госпиталя… Веселенький ход мыслей, ничего не скажешь.
Курт вспомнил Ютландию: ах, то ли дело, господа! В окна чуть ли не рыбы хвостами били, выйдешь на балкон – весь порт как на ладони, чайки (хоть и неприятные птицы, не было у него среди них больших друзей), корабли… он постепенно научился узнавать корабли, как-то они там назывались каждый – да вот, забылось. «Бред, ни одного названия не помню!» – сказал он себе, и захотелось ему плакать, даже слезы уже выступили, но он не плакал, он смотрел в свои слезы, как в бинокль, и видел порт, чаек (Бог с ними, пусть), корабли, да… и – секундочку – различал названия, кто тут говорит, что он их забыл, ничего он не забыл!
Да, он человек-который-был-четвергом, но и по четвергам случаются дорогие воспоминания.
Зазвонил телефон: Курт-это-Кит-сними-трубку-я-знаю-что-ты-не-находишься-в-Ютландии!
Он снова посмотрел в окно и усмехнулся: как же не в Ютландии, когда в Ютландии? Во-о-он корабль – и мы с ним знакомы… это «Svea Viking»: привет-привет, «Svea Viking», давненько не видели-и-ись!
И вдруг – мысль, короткая, ясная и неуместная: Rex Basilorum – это никакой не архонт-басилевс, это Царь царей, очевидно же! Schnipp-schnapp-schnorrum-Царь-царей… вот. И – ничегошеньки не понятно.
Далеко не удивительно, что два человека – да хотя бы и сто, и тысяча человек – носят имя Карл Мюллер. Но если оба вдобавок собираются в одной и той же компании или открывают адвокатские практики в одном и том же городе, на помощь призываются римские цифры, один и два. А посадят кого-то из карлов мюллеров в тюрьму за убийство с ограблением – дюжина прочих носителей этого имени тут же спешит сделать заявление через газету: мы, дескать, не только не то же самое лицо, но даже и не родственники убийцы и грабителя, так что продолжайте и дальше доверять нам как себе, поскольку мы-το не убили ни единого человека.
Впрочем, я мог бы поделиться и случаями еще более странных совпадений – тех, с которыми встречался сам. Например, прибыв однажды в Таормину в необычное для меня время, я оказался единственным постояльцем большой гостиницы (поганое, кстати, ощущение, когда посетитель, затерянный в огромном зале ресторана, ежедневно вынужден в одиночестве заглатывать пищу и когда даже официанта приходится выколдовывать из пустоты постукиванием вилки о край тарелки), пока наконец не прибыл второй постоялец – господин моего возраста. Будучи поселенным по соседству, он должен был делить со мной просторный балкон, на который выходили двери наших номеров, но это еще не самое удивительное – самое удивительное в том, как он в первый вечер представился мне, сказав: «Моя фамилия Рот», – после чего я, уже предвкушая комичность ситуации, серьезно и сдержанно поклонился ему и тоже сказал: «Рот», – растягивая удовольствие от наслаждения предлагаемыми обстоятельствами. «Именно, Рот», – дружелюбно произнес господин, явно ничего не подозревая: он, понятно, всего лишь подтверждал тот факт, что я понял его правильно. Я дал ему время еще немножко помучиться, и в конце концов он, уже несколько раздраженный, побуквенно написал мне свою фамилию, только после этого комедия ошибок разрешилась нашим с ним смехом.
А однажды случилось мне постоять у моего собственного надгробия: жутковатое ощущение, должен сказать. Одетые в траур, мы хоронили одного из друзей и образовали очень широкий круг возле его могилы: некоторым из нас даже пришлось наступать на соседние участки. И тогда я увидел, что на могильной плите, к которой я прислонился, стояла надпись: Доктор Ойген Рот. А поскольку, если верить адресной книге, я – среди доброй сотни соотечественников, носящих фамилию Рот, – единственный доктор и единственный Ойген, это меня, мягко говоря, задело…{29}
Так чего ты боишься, Торульф?
Вопрос этот Торульф задал себе самому – напрямик, на горной тропе. И вслух ответил: я боюсь всего.
Его собственная мистика покоилась – хоть и довольно беспокойно покоилась – на том, что она не касалась преобразования людей. Она касалась преобразования слов – преобразования слов в события. В этих событиях, понятное дело, участвовали и люди, но влияние здесь шло только в одну сторону: от слова к событию, от события к человеку.
В событиях заложена логика слов, говорила его мистика. Рождение человека предполагает… значит, как это по порядку… рост человека, взросление человека, старение человека, умирание человека, новое рождение человека – и опять вперед, по цепочке слов: только вперед, никогда – вбок. Ему всегда было смешно слышать заявления вроде мы-в-ответе-за… – мы ни за что не в ответе. Есть вербальный сценарий – и есть действующие лица, каждый раз требующие исполнителей, которые могут быть либо более или менее строптивыми, либо более или менее податливыми, но ни один исполнитель не в силах изменить сценарий, ибо сценарии пишутся не здесь. И туда, где пишутся сценарии, где действующим лицам даются имена и где закладываются отношения между ними, нет доступа исполнителям. Исполнитель, задумавший сломать сценарий, ломает лишь самого себя… тогда на место соответствующего действующего лица просто назначается новый исполнитель, менее революционный и более уважительный к правилу целостности. Ибо правило целостности есть единственное правило, управляющее всем вокруг. И ни один волос не упадет с головы… – дальше понятно.
Торульф не был особенно религиозным человеком – в том смысле, что его, вообще говоря, никогда особенно не интересовал главный режиссер: не моего ума дело, – любил говорить Торульф. Его интересовал только сам сценарий, и Торульфу казалось, что постепенно он уже изучил все его перипетии и может худо-бедно ориентироваться в нем. За этим, полагал Торульф, он и жил свою жизнь: разобраться в сценарии, чтобы заранее знать содержание следующей сцены. Исполнить ее можно было по-разному, единственное, что запрещено, – это исполнить ее вопреки сценарию. То есть, одного и того же результата допустимо было добиться смехом или слезами, бунтом или покорностью, самостоятельно или с чьей-то помощью… Торульф, с почтением кивая на буддизм, считал себя кем-то вроде адептов прямого пути – человеком, принимающим вызов судьбы и не тратящим время на обременительные тактики. Он понимал, когда долгий плач имело смысл заменить коротким смешком, продолжительный приступ смеха – одной-единственной слезой, годы покорности – дерзким сиюминутным решением, многолетнюю активность – мигом кротости… Если цель каждого действующего лица – держать сценарий, тогда… тогда сценария лучше не раскачивать.
