Евгений Чепкасов - Триада
Там его ждал сюрприз в лице Тамары Ивановны, пришедшей с работы много раньше обычного и нарушившей обет молчания.
– Ты вещи думаешь собирать? – спросила она грозно. – Скоро поезд, а ты и не начинал!
– Не скоро, а ночью, – ответил Гена с внутренней радостью и внешним спокойствием. – Да и вещей не надо никаких. Ну, носки, трусы, платков парочку, рубашку, джемпер на всякий случай, зонт. Ветровку я сразу на себя надену. Всё вроде.
– Всё вроде! – передразнила мать. – А зубы ты чистить собираешься? А задницу подтирать собираешься?
– Собираюсь, собираюсь. Всё возьму. И еще лекарства возьму, и бумагу с ручкой возьму, и паспорт с билетами возьму. Ты не волнуйся.
– Не волнуйся! Видела в окно, как ты по улице идешь. Тебя за ручку водить надо! Не волнуйся! И в кого ты только такой уродился?.. Понятно в кого – давай, дорожка уже протоптана! Не волнуйся! Такой же придурок!..
– Ну, хватит, хватит… – миролюбиво пробормотал сын, поморщившись.
– Чего еще хватит? Ты мне рот не затыкай! Хватькает он! Расхватькался! А жрать ты что будешь – подумал?
– Поужинаю здесь, позавтракаю у Рудаковых. С собой возьму минералку и печенье, в поезде чай куплю. Интересно, там сейчас сахар-рафинад в упаковке с вагончиками, в синенькой такой, как раньше, или по-другому теперь?
– Не знаю, – сказала Тамара Ивановна и улыбнулась, вероятно, вспомнив синенькую упаковку с вагончиками. – Лет восемь никуда не ездили – кто его знает, как там сейчас. Подстаканники были узорчатые такие – сразу понятно, что в поезде… Может, там теперь пластиковые стаканчики, как в буфете, а подстаканники разворовали – кто его знает…
– Не может быть, чтобы разворовали, – предположил Гена. – Это ведь железнодорожная романтика, элемент имиджа.
– Ты, элемент имиджа! – опомнилась замечтавшаяся мать и продолжила грозно: – А ты уверен, что позавтракаешь у Рудаковых? Больно ты им нужен – кормить тебя! Свалился им, как снег на голову: «Кормите меня, поите, спать укладывайте!» Вот ведь нахал!
– Не нахал, а гость. И не как снег на голову, а по телефону позвонил, спросил, можно ли у них остановиться. Они, по-моему, даже рады были. Мы ведь у них уже останавливались и они к нам заезжали. Родственники всё-таки.
– Родственники! Нужны им такие родственники! Как бы они тебе, дураку, отказали, если ты уже билет взял? Родственничек нашелся! Сто лет не виделись. А теперь корми тебя, постель тебе стели непонятно где, потом белье постельное стирать – нужен такой родственничек! Ты им к столу что-нибудь купи обязательно – колбасы, сыра, – чтобы не с наглыми глазами сидеть. Деньги я тебе дам – заняла сегодня у дяди Гриши. Сам тоже ешь, не голодай там смотри, пирожков купи и этих – когда мясо с вертела большим ножом стругают. Днем ведь будешь ходить, захочется…
– Спасибо, ма.
– «Ма»! Только и знаешь, что «ма»! Теленок! Ну куда ты едешь?! Это же ужас, куда ты едешь!
– В Москву, столицу нашей Родины.
– Не придуривайся! Как будто не понимаешь… Деятелю там своему привет передавай. И от меня, и от всех наших.
– Передам.
– Не забудь передать, а то знаю я тебя… Сейчас будем обедать, пошла суп греть, а ты начинай собираться. Времени мало осталось.
– Да полно времени, успокойся. И вообще не волнуйся – нормально всё будет. Я в воскресенье причастился, благословение взял, так что всё нормально.
– И я с ангелами поработаю.
– Не смей! – испуганно воскликнул юноша. – Обойдемся без бесов! Ты меня поняла? Ты мне своей «работой» только навредить можешь. Работница, блин! Ты поняла меня, я спрашиваю? Я могу быть спокоен, что ты ко мне со своей чертовщиной соваться не будешь? Отвечай внятно! Ну?!
– Хорошо, не буду, – согласилась Тамара Ивановна, тяжко вздохнув, и пошла разогревать суп.
А Гена Валерьев прошел в свою комнату и из ящика письменного стола достал картонную папку с пожелтевшими машинописными листами. Листов было немного, и Гена подумал: «Не может быть, чтобы он ничего больше не написал. Где же остальное?» Подумав так, он уже в который раз принялся перечитывать недавно найденные отцовы стихи. Сверху лежало стихотворение
Моим подопытным крысам
В блеске лезвий железных
Покоряем мы выси,
В тайны тайные лезем
Через трупики крысьи.
Мы в котле озаренья
Из подопытных тварей
На гипотез поленьях
Факты новые варим.
Тепло-липкие руки
Словно вплавлены в скальпель.
Кроем белые шкурки
Красной крапиной капель.
Много тысяч хвостатых,
Осужденных на муку,
Под эфиром распяты,
Чтобы двигать науку.
Дышат тихо и ровно,
Принимая закланье,
Лишь на мордочках словно
Вдруг мелькнуло сознанье,
Будто поняли: тесно
Всякой твари на свете
И на лучшее место
Не достанешь билетик;
Всё фатально и просто:
Для влюбленных – поэты,
А на столике кто-то —
Для того, кто с ланцетом.
Но на парне, быть может,
Что над столиком гнется,
Ставят опыты тоже —
И ему отольется.
«Может быть, его из-за крыс так припечатало? – подумал Валерьев, откладывая лист в сторону. – Хотя какие крысы?.. Крысы тут ни при чем».
Глава семнадцатая
Проснувшись утром, Гена Валерьев не сразу сообразил, где он: лежит в одежде, на спине, прикрытый простыней до подбородка, а сверху – невысокая преграда, до которой можно рукой достать… «Можно испугаться, – подумал он с улыбкой, – если бы потемнее было и если бы поезд стоял».
Молился он, как и накануне вечером, перед полуоткрытым сквозящим окном туалета, ограничившись двухминутным правилом Серафима Саровского.
Стакан с чаем был облачен в замечательный узорчатый подстаканник – совсем как раньше, а вместо синеоберточного рафинада оказался сахар-песок в бумажной трубочке.
Москву Гена представлял довольно смутно: он был там лишь единожды, с родителями, в восьмилетнем возрасте. Рудаковых он помнил более отчетливо: последний раз они заезжали в гости года четыре назад, – а потому он легко узнал их в толпе встречающих. «Валентин Иванович, Варвара Семеновна, Юля, Толя. Ст. м. «Сходненская». Адрес…», – прочитал Гена по бумажке и подумал, что адрес сейчас не актуален – имена бы не забыть…
Валентин Иванович был двоюродным братом Гениного отца, а Гене, соответственно, приходился кем-то вроде дяди, только с поправкой на двоюродность. Может быть, так оно и называется – двоюродный дядя? Родственник, одним словом. На вокзал он пришел с супругой Варварой Семеновной, а их детей видно не было, так что семья Рудаковых предстала в половинчатом составе. «Могли бы и вообще не встретить, – подумал Валерьев с благодарностью. – День-то рабочий».
– Вырос, – констатировал Валентин Иванович, пожимая приезжему руку.
– А на Володьку как похож! – добавила Варвара Семеновна и вздохнула.
– Хорошо доехал? – спросил Рудаков несколько суетливо, при этом внушительно глянув на жену. – Пойдемте к метро, по дороге расскажешь.
– Нормально доехал. Спасибо, что встретили.
– Не за что, мы же родственники.
Гена заметил, что Валентин Иванович, по сравнению с прошлым разом, ощутимо округлился и начал седеть, а Варвара Семеновна подурнела: что-то в ней появилось от перезревшего редиса, пошедшего в стебель. «Интересно, какие стали Юля и Толя, – подумал юноша. – С Толей мы ровесники, Юля на пару лет постарше… Родственники, однако!»
В метро Гена старался не вертеть головой, дабы не выдать свою провинциальность, но по тому, как он стискивал поручень эскалатора при спуске, как сходил с него, как пытался разглядеть номер подходящего поезда, – внимательный москвич с легкостью понял бы, что этот юноша в столице недавно.
– Ну, и как тебе метро? – полюбопытствовала Юля, разглядывая братца, сидящего напротив. «Наверное, троюродные, – подумала она. – А он ничего, симпатичный. За троюродных даже замуж можно…»
– Обычный вид транспорта, – ответил Гена с достоинством, подумав: «Неужели они всегда так завтракают? Или уже позавтракали и просто компанию поддерживают?»
Он имел достаточно такта, чтобы не спросить об этом напрямую, однако вопрос всерьез интересовал его: неужели они наедаются бутербродами? Неужели так каждое утро – чай, кофе, бутерброды? С чего же потолстел Валентин Иванович? Может, они хотя бы ужинают по-человечески?
«Намажь на халу масла, – вспомнил Валерьев пример, приведенный толстым пожилым лингвистом на недавней лекции. – Хала – это такая длинная московская булка. Намажь нахалу масла – представляете?»
