Евгений Чепкасов - Триада
– А ты ради кого затеваешь? Тоже ведь делаешь что-то. В моей системе координат это «что-то» на сатану работает, а в твоей на кого?
– На меня. Мне интересно – я и делаю.
– А когда неинтересно станет – повесишься?
– Найду другое интересное. А вешаться мне заранее неинтересно.
– А если всё станет неинтересно и будет дилемма: верить или вешаться – что выберешь?
– Смешной ты, Генчик! – сказал Курин серьезно. – Помнишь, в школе вопросцы были типа этого? Ну, типа, «в жопу дашь или мать продашь?», из двух зол, короче. И вот паришься: и пидором быть неохота, и мать – не посторонняя. Детский сад!
– Ну а всё-таки? Поверишь или повесишься?
– Поверю. Но поверю в то, что мне ближе. Если я сейчас сатанистов слушаю, а не девочек из церковного хора, то и веру выберу соответствующую. Ты к этому вел?
– Да.
– Молодец, довел. Можешь, короче, считать меня потенциальным сатанистом. А ты у нас кто? Как ты тогда ответил на вопрос про жопу и мать?
– Никак.
– Ну как же, никак! Если не отвечали, под дых били.
– Три раза били, потом отстали.
* * *
На практической по физиологии человека резали лягушек. Степа прозвал такие занятия «курсами молодого Базарова»; некоторые одногруппники со смехом переняли это название, другие переняли без смеха, поскольку не поняли, но так или иначе оно закрепилось и даже было в ходу у профессорско-преподавательского состава. На этот раз случилось ЧП: одну очаровательную натюрмордочку, чудесно державшуюся на сцене, да и вообще девушку с железными нервами – вдруг вырвало на отрезанную лягушачью голову.
«От кого, интересно?..» – подумал Степа, а на перемене задал этот вопрос Мише.
– Точно не от меня, – ответил Солев. – А может, она просто так? Гадость ведь эти лягушки, сам чуть не сблевал!
– Не знаю-не знаю, – скептически произнес Степа. – По-моему, после четырех лет театральной жизни можно и человеку голову отрезать без особых эмоций. Да и факультет у нас не такой, чтобы лягушек бояться.
– Факультет – ладно, а насчет театра ты загнул. Я бы, например, никому голову не отрезал, и ты бы не отрезал, и никто из наших, разве что Гриша…
– Я же фигурально выразился, иносказательно! Грубеют, мол, нравы человеческие в театральной среде, цинизм в ней вырабатывается, а самообладание для артиста – вещь первостепенная, без нее никуда. Что же касается головореза Гриши… может быть, это он так расстроил нервы у Катеньки?
– Вроде бы не было у них ничего, я не видел, – пробормотал Миша и добавил раздраженно: – Охота тебе, Степ, всюду нос совать! Когда станет заметно, то есть если станет заметно, тогда и спросим.
– Конечно, спросим, не чужая ведь! – иронично проговорил Степа. – Наша натюрмордочка. И со мной была, и с тобой была…
– Сначала со мной!
– Какая разница, давно было…
– Большая разница: я ее девочкой взял… – на Мишином лице появилось светлое, грустноватое, немножко виноватое выражение. – Я и не предполагал – такая оторвашка!
– Не знал… – удивился Степа. – Силен, брат! А у меня целок ни разу не было. Помнишь, как мы из-за нее морду друг другу били, а потом водку пили?
– Помню, – рассмеялся Солев. – А на следующий день в универ приперлись: ты с фингалом, я с губой разбитой и от обоих перегаром за версту прет…
– Славное было время! Сейчас такое и представить дико, а всего три года прошло. Вот это я и имел в виду, когда про отрезание голов говорил…
– Понял, понял, не тупой. Значит, думаешь, что Катька залетела?
– Симптоматика налицо. Я даже допускаю, что скоро будем на свадьбе гулять.
– Хорошо бы. Она классная.
– Но Светка лучше, да? Я слышал, ты ее уже с родителями познакомил…
– Вот трепло! – помрачнел Миша. – И она трепло, и ты трепло. Подхóдите, блин, друг другу! Уведи ее, что ли, – морду бить не буду.
– Сам пошли, если надоела, – посоветовал Степа. – У меня Ленка есть.
– Пока подожду: не надоела вроде. Но иногда так достает!
– Все мы иногда достаем друг друга, – философично заметил Степа. – Терпи – не маленький, тогда и тебя стерпят.
– Пойдем, философ, сейчас звонок будет, – сказал Миша и направился в аудиторию.
Звонок, действительно, прозвенел, и на филфаке началась лекция по русской литературе.
Лекция была не совсем обычной: в большую аудиторию-амфитеатр собрали студентов второго и третьего курсов, а выступал перед ними заезжий профессор. Чтение лекций не планировалось: москвич приехал на конференцию, посвященную творчеству знаменитого писателя, здешнего уроженца, – но профессора успешно упросили, так что поутру он приналег на минералку, да и во время лекции то и дело подливал себе кавказской водицы.
Читал он хорошо и вполне сознавал это, никаких бумажек перед ним не было, студенты его слушали. Но сам себя профессор почти не слышал: лекция была читана десятки раз, знакома, как собственная квартира, а студенческая масса вела себя как ей и полагается: вот сейчас начнут отвлекаться – нужна шутка, прошло, посмеялись, слушают дальше; опять спад – здесь анекдот из жизни гения, прошло, улыбаются, слушают; на этих словах звонок бывает, когда пара с перерывом, – здесь пары сплошные, звонка нет, продолжаем… Профессору было грустно: два года назад он защитился, уже получил и степень, и должность, и звание; доктор в сорок лет – мечта!.. Но дальше-то куда?.. Дорожка из желтого кирпича, по которой он победно шествовал всю жизнь, привела его к цели и кончилась. А жизнь продолжается, и в этой жизни столько тропинок и шоссейных дорог, столько перекрестков и развилок… «Наверное, военные то же самое чувствуют, когда в сорок лет на пенсию», – подумал профессор и пошутил вслух, поскольку пришло время для шутки.
– Классный профессор! – сказал Артурка на перемене. – У нас такого уровня никого, наверно, нет.
– По литературе – точно никого, – согласился Гена и задумчиво продолжил: – Когда он, интересно, в Москву возвращается?..
– Сегодня, наверно. Конференция сегодня закрывается: на доске программа висит. В два пленарное заседание, в пять – банкет, а ночным отбудут господин профессор, в умеренном подпитии-с.
– Тоже ночным, – пробормотал Валерьев и улыбнулся.
– В смысле – «тоже»?
– Не важно.
– Вот и поговори с тобой! Стоит и бредит, – рассердился Артурка. – Пойду с Гренковой лучше поболтаю.
– Вы помирились, что ли? – услышал он вопрос вдогонку и, обернувшись, ответил:
– Уже неделя, как помирились. Я же говорил.
– Забыл, извини.
«Странный он сегодня, – подумал Артурка, удаляясь. – Груженый какой-то».
А Гена от нечего делать пошел посмотреть на доску объявлений. На ней висели программа конференции, устаревшая афиша посвящения в первокурсники, просьба вернуть утерянные ключи на брелке с песиком, объявление о продолжающемся кастинге потенциальных артистов театра-студии «Натюрморды»…
– Весомый был камешек, – проговорил Валерьев негромко, – раз круги до сих пор идут.
– Какие круги? – удивленно спросила Валя Велина, стоявшая неподалеку и глядевшая, не изменилось ли расписание.
– От камушка, – ответил он, посмотрев в ее сторону, но будто бы мимо, – который бросили в воду.
– Ты о чем говоришь? Артурка сейчас к нам с Олей подошел, сказал, что ты стоишь и бредишь. Я думала, врет, как всегда…
– Как всегда, – повторил юноша с улыбкой и посмотрел на девушку. – Говорю я про театр «Натюрморды». Основан давно, а до сих пор не развалился. Значит, в основании – крепкий камушек. Вот объявление: новых артистов набирают.
– А кому ты это говорил?
– Мысли вслух.
«Артурка прав, – подумала Валя. – Что-то с ним не то сегодня».
– Ну, и сколько этому театру лет? – спросила она.
– Двадцать пять, недавно отмечали.
– Надо же! Нас еще на свете не было.
– Не было.
– Генка! – не выдержала Велина. – Да что с тобой сегодня?!
– Ничего, Валенька… – ответил он ласково и устало. – Просто мыслей сегодня много, на внешний мир силы не остается.
– Ты так под машину попадешь! – воскликнула Валя, всерьез встревоженная.
– Бог милостив.
Ей захотелось взять его за плечи и потрясти изо всех сил, чтобы всё ненужное вылетело из его умной головы… Но пока нельзя. Остается только молить Иегову, чтобы под машину не попал. Такой несклёпистый!..
* * *
Идучи домой, Гена Валерьев был настолько самоуглублен, что мог бы запросто попасть не только под машину, но даже и под асфальтоукладочный каток. Одним из предметов самокопания был прощальный разговор с Артуркой, во время которого Гена сказал, что завтра и послезавтра его в университете не будет, что у него дела; дела и всё – не важно, какие; пиши, амиго, лекции поразборчивее в эти два дня, в субботу увидимся. «Зачем сказал «амиго»? – думал Гена со стыдом. – Никогда его так не называл…» Были и другие темы для самозабвенных и вследствие этого жизненно опасных размышлений, однако юноша добрался до дому вполне благополучно.
