Анна Бердичевская - КРУК
– И сына видел?..
– Ишь ты, прямо все знаешь!.. – Илюша поежился. – Ну ладно, дай-ка закурить. Вообще-то я бросил, астма у меня сердечная…
Кузьма протянул пачку, Илюша закурил и заговорил.
– Сына я не мог повидать, потому что сам же от него отказался, когда ему было два года. Потому что пожалел. И пацана, и мать его, Свету… – Илюша усмехнулся. – Жили мы с женой без любви, но и не ругаясь. Снимали у одной бабки комнатку возле монастыря, на Истре, возле Нового Иерусалима, у тамошнего храма Гроба Господня. Монастырь только вновь открылся, семь монахов было, да первые насельники появились. Я там подрабатывал – если крыша протекает или крыльцо просело… А жена моя одному послушнику понравилась. Как она с ребеночком гулять выйдет, он из монастыря спешит и глаз с нее не сводит. Я думал, он старик, борода седая. А было ему меньше, чем мне сейчас. Вижу, он уж с нею разговаривает, иной раз и Степку на руки берет, бородой щекочет, а тот хохочет… Вот однажды Света мне и говорит: «Отпусти нас со Степой». – «Куда?» – спрашиваю. «Замуж, – отвечает, – за Владимира Львовича, за послушника. Он меня со Степой полюбил, зовет очень». Я ее чуть не прибил. Но не прибил. Только дверью хлопнул. Уехал в Красногорск к однокашнику и там запил. Через три дня вернулся, башка трещит, а она мне говорит: «Мы с Владимиром Львовичем Степу окрестили. Сам протоирей крестным был».
Я тогда атеистом себя считал, дверью снова саданул и в бега. А денег-то больше нет, пить не на что. Красть не умею. К отцу с матерью подавно не могу. И пошел я в монастырь с насельником этим разговаривать. Он мне и говорит… В общем, сказал, что любит их, Свету со Степой. Сказал, что у него жена погибла с дочерью вместе в ДТП, он их сам и разбил, хотя вроде и не виноват был, не засудили… А он и не против был, чтоб засудили. Потому и в монастырь пошел. Но постриг ему, сказал, не одолеть… И попросил он меня, нет, не отдать ему жену с ребенком, а вот именно пожалеть их. Сказал, что человек он не больно богатый, но дом и профессия есть. Даст Степе да и Свете то, чего у них нет, – любовь и будущее.
А я подумал – ведь правда! Нет у них от меня ни любви, ни будущего. Я вообще ничего не люблю, только топор да стамеску. Да и те с перебоями. Иногда – ненавижу. И тут же я и сказал тому мужику: «Забирай!» Как отрезал.
Было мне 22 года. Теперь мне 42, а Степану 22. Институт педагогический через год кончает. Я Свете позвонил. Она просила пока не объявляться, пусть закончит… Вот так… Владимир-то Львович, когда я развод Свете дал и от сына отказ подписал, бороду сбрил, подрясник снял, позвал меня на свадьбу. Я отказался. Тогда он мне сказал: «Денег я тебе не предлагаю, мужик ты с руками, заработаешь не меньше меня. А вот стоит у меня иномарка в гараже, та самая… Ради Бога, забери ты ее, смотреть на нее не могу»… Забрал я. И покатил… Вот и все.
Кузьма слушал не перебивая, смотрел в сторону леса. Все надеялся косулю с белым хвостиком увидеть…
– Ты это Степану Петровичу рассказал? – спросил он, когда Илюша закончил.
– Ну да, в октябре… Заявился как блудный сын. С Сильвией познакомил. Там ее и крестили. Исповедались мы с нею, причастились… И обвенчались в церкви Всех Скорбящих Радости. Отец присутствовал. Плакал. Старый стал и слабый… я даже не ожидал.
– Вернусь в Москву, навещу, – пообещал Кузьма.
Давид возвращался от реки…
Раздался скрип и скрежет, трейлер Ильи Хапрова ходуном заходил. Илюша заспешил в вагончик, и действительно, вскоре отворилась задняя широкая багажная дверь. Кузьма и вовремя поспевший Давид приняли у Васи и Илюши из рук на руки деревянную вумен. Она была лобастая и худая, только попа торчала и груди. Вчетвером мужчины потащили ее к «Ниссану».
Марго сияла, и Кульбер улыбался, они уселись на заднее сиденье по сторонам от занозистой бабьей головы, перед ними сели Илья, Давид и Блюхер, а далеко впереди за баранкой уже сидел Чанов…
Марго подарила музею свою композицию, а Сильвия одну из деревянных скульптур Хапрова. Куратор выставки сказала, что на скульптуры в ходе экспозиции получены заявки от покупателей. «О’кей! – сказала Сильвия. – Продаем все, кроме последней». Мужчины ухватились за сегодняшнего деревянного дядьку и запихнули его в «Ниссан» на заднее сиденье. Машина крякнула, но выдержала. Кульбер с Илюшей, Сильвией и Марго отправились к кабриолету, и две машины помчали по трассе Берн – Женева.
Поздним вечером скульптуры уже стояли в саду возле домика Николая Николаевича и Марго – как там и были. Установили их общими усилиями на месте обгоревшего сарая, теперь от него и помину не осталось. Марго вручила деревянной женщине грабли, а мужику ржавый топор. Она назвала их, понятно как – Сильвия и Илюша. Все зашли в дом, выпить по чашке кофе. Только Илья с Чановым задержались в саду.
– Я хочу тебе дать отцовское письмо, – сказал Илюша. – С возвратом, буду в Москве – специально тебя найду. Отец мне письмо прислал в Вену, на адрес Сильвии… Да где же оно? – Он шарил по четырем карманам толстовки. – Не хотелось бы, чтоб пропало, эх, у меня и портфеля нет… Вот! – Он развернул смятый листок и протянул Кузьме. – Возьми, прочти и… сохрани. Потом вернешь. И физику своему, Ваське, покажи, мне твой Васька понравился. Ему интересно будет… Ну… – Он посмотрел Кузьме в самые глаза и закончил: – Рад я, Андреич, что так сошлось. Бог даст, увидимся еще.
Они обнялись.
Сильвия и Хапров-младший остались ночевать у Кульберов, как-то их там разместили. Давида, который так и промолчал весь день, пребывая, впрочем, в состоянии просветленном, Кузьма завез к дядьке в Женеву, и вдвоем с Васей они отправились в Веве. Кузьма ни о чем не думал. Только одно слово торчало у него в голове: ЗАВТРА. С этим словом он и в номер гостиницы вошел.
Письмо
Помятый лист, сложенный вчетверо, лежал в одном из внутренних карманов кожаной куртки Кузьмы, в месте надежном, да еще и под молнией. Кузьма знал о письме, что оно важное, но не вспоминал, был занят. Занят паузой между было и будет. Повесив куртку на спинку стула, он осмотрел свой номер, глаз ни на чем не остановился. Открыл окно. Ночь была безветренной, холодной, черной и показалась Чанову пустой. Ни луны, ни звезд. Ни воды, ни гор. Ни хляби, ни тверди. Только газон сада под окном слабо флуоресцировал от нескольких маленьких, ниже травы, тише воды светильников. Пространство и время, мир Божий, были скрыты, но Кузьма точно знал – они есть. Было скрыто и не прочитанное Кузьмой письмо в кармане куртки. Если ничего не случится, он прочтет письмо позже, а также увидит луну, звезды, горы, проживет с Соней жизнь и заглянет в лица детей, которых они вместе родят. А сейчас была пауза. Кузьма боялся лечь спать, ему казалось, что не уснет, что так и проваляется в паузе до утра… и завтрашний день не осилит. Он все-таки заставил себя раздеться, принял душ, бухнулся в постель. И сразу уснул.
А письмо не знало, зачем оно лежит в кармане. Оно не спало, не бодрствовало, оно было. Было написано Хапровым-старшим, прочитано Илюшей. То есть оно было посеяно. Могло прорасти, а могло и нет.
Вот это письмо.
Илюша,
Пишу тебе настоящее письмо, потому что не могу поделиться с Андреичем, с которым привык делиться мыслями. Куда-то он пропал, а я могу и не дождаться, стал слаб. Если не дождусь, отыщи Чанова, покажи письмо, но сохрани у себя. Может, пригодится и тебе.
Значит, так.
Мысль об устройстве божьего мира
Человек не пальцем сделан, не топором рублен. Ему дано творить. Но для этого сам он, творение Божье, должен принять Отца, его идеальный, непостижный Мир и закон. Не познать, не по винтикам разобрать, не в щепу порубить, а принять, как ребенок принимает. ПРИНЯТЬ ТО, ЧТО ЕСТЬ, что нам дано Отцом через нас же самих целостно и воочию.
Художник, как всякий творюга, каждую работу свою должен начинать, как начал (по Писанию) Бог, то есть со Слова. Но я дерзну добавить очевидное мне самому – можно начать с Точки! А про слово не хочу распространяться, не по моей оно части.
Давай подумаем о том, что дано людям без слов, воочию. Об изначальной ГРАФИКЕ МИРА. Вот что получается.
Из Точки разлетелись Линии. Идеал линии – Луч.
Линия знала точку, но ничего не знала о поверхности. Но, улетая в сторону (вспомни штриховку!), линия образовала нечто. Так стала Поверхность.
Идеал поверхности – Плоскость.
Поверхность знает линию, потому что содержит ее. Но поверхность ничего не знает об Объеме.
Идеал объема – Сфера.
Поверхность узнает объем, когда напрягается и смыкается вокруг объема, образуя сферу.
Вот она, СИЛА-то, где проявляется! От напряжения поверхности вкруг объема. Силу отображают сильные глаголы: Напрячь! Сомкнуть! Но и в рисунке она, СИЛА, очевидна!
Все живое зарождается в Объеме и Силе, и живое заполняет Объем, и летит с ним по времени, как мячик с горки. Или лучше – дым по небу. Потому что жизнь – клубится! Клубится, прежде чем кристаллизуется в Истину. Это еще Андрей Рублев знал, он «аки дымомъ писахъ». И получал таким путем Кристаллы Истины – «Троицу» и «Спаса в силе».
