Анна Бердичевская - КРУК
Раздались рукоплескания и возгласы – «браво!». Народу собралось порядочно. Марго стояла с лицом отсутствующим и потерянным, успех ее не радовал. Глаза ее наполнились слезами, она накинула на голову капюшон куртки и побрела от своего детища. Николай Николаевич побежал за ней. Давид и Кузьма попытались пойти следом, но Блюхер остановил.
– Композиция называется «Миллениум». Посвящена Оливеру, сыну Марго от первого брака, умершему от передозировки в двухтысячном году… После похорон она собрала и подожгла все принадлежавшие ему и связанные с ним вещи… Приехала пожарная команда, весь садик Кульбера был залит пеной… Потом Марго полгода лежала в клинике…
Друзья побрели по выставке, рассматривая, останавливаясь и комментируя. А Кузьма все забегал вперед, отставал, пропадал, опять появлялся.
– Ты кого-то ищешь? – спросил Давид.
– Да. Русского мужика с топором.
– Я его видел! – сказал Дада. – Он катил тележку со здоровым бревном – вон туда.
– Ты не расслышал его фамилию? – спросил Кузьма у Васи. – Гер Хапрррофф…
– Это который из Нового Иерусалима, богомаз?!
– Сын его. Илюша.
Уже за пределами атриума, где-то в глубине пешеходной улицы они услышали стук топора. В тупичке, на крохотной площади перед домом, во всех окнах которого в одинаковых белых ящичках пламенно радовалась жизни герань, высилась статуя Иоанна Богослова с книгой в руке, а вокруг безмолвствовал народ. Оттуда, из-за народа, доносился стук и треск.
– Дрова он там, что ли, колет? – подумал вслух Блюхер и полез в толпу. Дада и Чанов держались в его фарватере.
Вокруг Иоанна стояли шесть рубленных топором деревянных мужиков, вида звероватого и на голову выше Хапрова-младшего, который, весь в мыле, азартно и споро вырубал топором из толстенного комля сосны седьмого мужика. У Блюхера зазвонил телефон, Вася крикнул в него:
– Николай Николаевич, мы все возле Иоанна, здесь интересно, приходите с Марго и поскорей! Идите на стук топора!
Илюша услыхал русскую речь, повернул к Блюхеру красное и мокрое лицо и, задыхаясь, просипел:
– Привет… соотечественникам…
Вася поглядел по сторонам и крикнул зычно:
– Разойдись, народ, мастеру воздуху мало!
Он широко расставил руки и пошел по кругу, повторяя: «Битте… Битте!..» Народ расступился. И как-то ожил. Раздались недружные аплодисменты, даже выкрики одобрительные. Илюша как второе дыхание почувствовал, он приступил уже к заднице и ногам деревянного дядьки, сел на корточки и словно вприсядку пустился вокруг изваяния, ритмично и хрястко работая топором. Народ уловил ритм, и, как говаривали в советскую старину, «аплодисменты переросли в овации»… Пахло сосной, щепки летели во все стороны, народ расхватывал их на сувениры. Деревянный дядька оживал, обретал характер и хмуро поглядывал по сторонам. Рядом с Блюхером появились Марго и Николай Николаевич, как и вся одичавшая публика, они тоже принялись хлопать в ладоши.
Отрубив от дядьки все лишнее, Хапров-младший остановился, вытер рукавом толстовки пот с лица, а топор к восторгу публики всунул в занозистую клешню деревянного дровосека.
– Автопортрет… – просипел Илюша, достал из нагрудного кармана хронометр на цепочке и добавил: – За час двадцать. Рекорд.
Кузьма часики узнал, Степана Петровича… Блюхер подошел к Илюше и позвал перекусить и выпить.
– Не пью, – ответил Илюша, пожимая Васину руку. – Но отобедать не откажусь. – И позвал: – Сильвиа!
Женщина лет сорока, худая, голубоглазая и лобастая, с льняными волосами ниже плеч оказалась тут же, рядом, за спиной Хапрова, который сказал ей по-русски:
– Пошли, Силя, отобедаем с хорошими людьми.
Женщина молча кивнула, и вся компания отправилась в ближайший подвальчик, откуда пахло свининой и тушеной капустой. Ел Илюша постное, говорил мало, больше слушал, достаточно понимая. Да и говорил сносно по-немецки и по-английски. Что позволило Марго, страстно его полюбившей и усевшейся рядышком, излить Илюше свои чувства на родном языке. Кроме того, она хотела купить какую-нибудь его работу, любую, какую не жалко. Илюше жалко не было, он устало усмехнулся, мелькнув стальным зубом, и сказал по-русски:
– Бери хоть все.
Блюхер перевел на английский, чтоб покупательнице понятно было, и сам спросил вполне серьезно:
– Почем за штуку?
– За одну пятьсот, за две – восемьсот. Все семь отдам по триста, – не задумываясь, ответил Илюша, хрустя квашеной капусткой.
– Хочу два! Который сегодня и еще! – выкрикнула Марго по-русски и, перейдя на английский, спросила, есть ли у мистера на продажу «вумен».
– Я женщинами не торгую, – ответил Илюша, снова усмехнувшись, но на этот раз ласково. И внимательно посмотрел в серьезные глаза Марго. Что-то в лице ее дрогнуло, она улыбнулась и помолодела лет на десять. Они друг друга поняли. В этот момент женщина Илюши, Сильвия, сказала:
– У нас есть одна «вумен», на складе.
Кузьма спросил:
– А можно съездить, посмотреть, что у вас на складе?
– Можно-то можно… – ответил Илюша, попивая сок и поглядывая на Марго.
– Поехали! – подвел итог Блюхер и позвал офи-цианта.
В этот момент Чанов увидел лицо все время молчавшего Кульбера, который смотрел на свою Марго, и подумал: «Неужели и я лет через тридцать так буду смотреть на Соню?..» Не то чтоб Кульбер восхищался или, напротив, ревновал. Нет. Он ею жил… А вот Давид, кажется, вовсе был где-то не здесь. А если и здесь, то как бы над, как бы на облаке. И все о чем-то думал.
На склад поехали все семеро, в «Ниссане» даже место осталось. Ехали минут десять и оказались на городской окраине, совершенно не промышленной. Просто город постепенно кончился, и началась природа, не вполне, впрочем, дикая. Дорога была проложена средь газона, шла вдоль довольно бурной реки, оградка из стриженой жимолости тянулась слева, а за нею в гору поднимался зимний, безлиственный, вполне ухоженный лес.
– К нашему трейлеру вчера утром косуля пришла, – сказал Илюша. – Такая глазастая, с белым хвостиком… Поворачивай, Андреич, направо, вон там, за большим платаном, стоянка.
«Андреич… Так он меня знает! – Кузьма скосил глаза на Илюшу. – Это вполне по-хапровски…». Он повернул направо, за огромным платаном стояло десятка два фургонов. Остановились у крайнего. Хозяева пригласили гостей войти. В вагончике было две комнаты, маленькая жилая и та, что Сильвия назвала «склад». Там стоял верстак, стеллаж с инструментами, запасные колеса и две деревянных фигуры вроде тех, что были на выставке, одна безусловно была женская. Кузьма, вошедший последним, попятился к выходу. Выйдя, достал сигареты. Он начал курить в четырнадцать лет, когда влюбился в биологиню… однако по-настоящему не втянулся. Но под платаном, в тишине и одиночестве курить было хорошо… Вкус табака и теплый дым сочетались с холодеющим к вечеру чистым воздухом, с редкими голыми стволами платанов, с зеленью газона, с журчанием реки. И с ожиданием, не отпускавшим его. Метрах в тридцати на самом берегу стоял Давид…
Кузьма почувствовал сзади еще чье-то присутствие, дыхание услышал и, не оглядываясь, негромко спросил:
– Илюша?
Хапров-младший отозвался:
– Я.
– Как меня узнал?
– Ты же вот знаешь, что я Илюша. Меня только отец с матерью да бабушка так звали. А я фотографию твою видел, стоишь на фоне какой-то хрени, то ли будки, то ли пирамиды Хеопса. Только ты похудел.
– Давно отца видел?
– В октябре. Вместе с Сильвией в Москву ездили.
«Опять же октябрь», – подумал Чанов.
– Тогда он тебе и часы подарил… Помирились?
– Да ведь не ссорились… Просто я был молодой, еретик. Он в мои годы не лучше управлялся, небось помнит…
Кузьма, затянулся, выпустил голубую струю дыма, посмотрел, как она, клубясь, тает в чистом воздухе… Помолчал еще и осторожно спросил:
– И сына видел?..
– Ишь ты, прямо все знаешь!.. – Илюша поежился. – Ну ладно, дай-ка закурить. Вообще-то я бросил, астма у меня сердечная…
Кузьма протянул пачку, Илюша закурил и заговорил.
– Сына я не мог повидать, потому что сам же от него отказался, когда ему было два года. Потому что пожалел. И пацана, и мать его, Свету… – Илюша усмехнулся. – Жили мы с женой без любви, но и не ругаясь. Снимали у одной бабки комнатку возле монастыря, на Истре, возле Нового Иерусалима, у тамошнего храма Гроба Господня. Монастырь только вновь открылся, семь монахов было, да первые насельники появились. Я там подрабатывал – если крыша протекает или крыльцо просело… А жена моя одному послушнику понравилась. Как она с ребеночком гулять выйдет, он из монастыря спешит и глаз с нее не сводит. Я думал, он старик, борода седая. А было ему меньше, чем мне сейчас. Вижу, он уж с нею разговаривает, иной раз и Степку на руки берет, бородой щекочет, а тот хохочет… Вот однажды Света мне и говорит: «Отпусти нас со Степой». – «Куда?» – спрашиваю. «Замуж, – отвечает, – за Владимира Львовича, за послушника. Он меня со Степой полюбил, зовет очень». Я ее чуть не прибил. Но не прибил. Только дверью хлопнул. Уехал в Красногорск к однокашнику и там запил. Через три дня вернулся, башка трещит, а она мне говорит: «Мы с Владимиром Львовичем Степу окрестили. Сам протоирей крестным был».
