Анна Бердичевская - КРУК
Новый год
Кузьма рулил и не думал ни о чем, кроме дороги. Когда до прибытия самолета из Риги оставалось минут двадцать, он вошел в аэропорт Женевы. Купил в сувенирном магазинчике дюжину маленьких бородатых Санта-Клаусов в разноцветных кафтанчиках. Все они были разные, но у каждого на колпачке было вышито – 2003, а на мешке за спиной – Swiss.
Слоняясь по аэропорту, Кузьма увидел случайно в зеркале полутемной кафешки отражение небритого малого, догадался, что это он сам и есть, некто Чанов. Вспомнил стишок:
Я, я, я… Что за дикое слово!
Неужели вон тот – это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего как змея?..[38]
«Да, желто-серый, – подумал Кузьма. – Но без седины. И не всезнающий, вот уж нет». За пять минут до посадки самолета, о которой предупредил трескучий голос, он испытал странную слабость, полное изнеможение. Такое бывает у беременных женщин на сносях: плод готов, так жить – таскать живот, ждать боли, быть не собою – больше нельзя. Все! Совсем все-все-все. А роды – не начинаются. Но и – страшно, ведь вот-вот начнутся…
Кузьма про беременных женщин и роды ничего не знал, никогда про это не думал. И сейчас не думал. Он топтался, переминаясь с ноги на ногу, но внезапно весь обмяк. И тяжело опустился на ближайшее свободное кресло, именно как тяжелая баба, почувствовавшая первые схватки. Так он сидел с лицом изумленным… Пока не объявили на трех языках, что самолет из Риги сел. Кузьма очнулся, вскочил – ноги просто подбросили его, он превратился в жилистого бегуна на дистанцию триста метров с барьерами и рванул! В сторону, обратную от выхода пассажиров. Он вспомнил, что забыл розу на сиденье «Ниссана» и помчался за ней на стоянку… Никогда ничего подобного с ним не было, но он совершенно не думал об этом. Подумаешь, не было…
Воронка его жизни стремительно сузилась, вот-вот – и он уже не вынырнет никогда. Его втягивало, уносило в тайну, туда, куда заглянуть заранее – невозможно. Белая роза на черном кожаном сиденье «Ниссана» – вот последний островок ускользавшей, еще сегодняшней реальности, он хотел за нее ухватиться!
Когда он прибежал обратно, по образованному встречающими коридору шло несколько пассажиров. Женщин среди них не было. Потом и женщины пошли, самые разные, толстые, худенькие, старые, молодые, некоторые казались знакомыми, где-то когда-то виденными… Но не было среди них сироты в шинели, в мужских ботинках, с красными перчатками на тесемках, с кудрявой головой и ускользающими глазами. Не было той юной, глубоко спрятанной от посторонних глаз красавицы, разглядеть которую смог однажды Кузьма. Не было ее здесь.
Он вспомнил, как встречал ее в Шереметьево, вспомнил весь тот нелепый позор и умопомешательство с охранниками, с полковником Блюхером, с гробом на ленте Мебеуса…
Коридор из встречающих редел, рассыпался, разбираемый пассажирами, из зала прилетов от фуникулеров не спеша выползали последние солидные дяди с огромными чемоданами на колесиках. «Надо прорываться», – думал Кузьма, с тоской вглядываясь в даль, за стеклянную стену, где, ему казалось, маячила одна фигура, вроде бы похожая.
– Кузь-ма, – голос прозвучал так тихо, так бесплотно, как будто он его не услыхал, а вспомнил.
За правым его плечом совсем рядом стояла женщина в черной замшевой курточке с кучерявой барашковой оторочкой… Чанов импульсивно шагнул в сторону и оглядел ее всю полностью сверху вниз и снизу вверх. Это была не Соня. Женщина была выше ростом, из-под курточки высовывалась короткая вязаная юбка цвета индиго, а дальше – длинные-длинные ноги в сетчатых чулках и замшевые ботиночки на шпильке. Но главное – на ней была фиолетовая фетровая шляпка с уныло повисшими полями. И с тоненьким общипанным перышком с павлиньим глазком. Шляпка была с вуалью, а ниже вуали темнел нарисованный помадой почти черный рот.
«Ей за тридцать. Она никогда не играла на виолончели. Это не Соня. Кто это?» – думал Кузьма.
Женщина стояла, чуть отвернувшись и слегка склонив голову набок.
– Илона! – внезапно сказал Кузьма, сам себе не поверив.
Странный смешок раздался, женщина сняла шляпку с вуалью и тряхнула головой. Глаза ее были в слезах, брови испуганны, а рот улыбался.
Знакомые волосы рассыпались кудрями, скрыв уши и лоб. Да, они были короче, их остригли наполовину, но это были Сонины волосы. И глаза, освобожденные из-под вуали и шляпки, были ее глаза. Кузьма, продолжая ее рассматривать, вдруг очнулся и отдал ей розу, чтоб освободиться. Обеими руками он залез в карманы, отыскал пакетик с салфетками. Потом поднял левую руку и, растопырив пальцы, всей пятерней как гребнем забрался в Сонины волосы, от маленького холодного уха к теплому затылку – так и держал ее голову, пока правой рукой вытирал помаду с ее губ. Испачканную салфетку он скомкал и сунул в карман, левой рукой продолжая удерживать Сонин затылок. Это была она. И она смотрела прямо на него. Ее глаза приблизились, стали шире лица. Он припал к Сониным губам, почувствовал вкус и выпил ее тайны. Тайн было много, куда больше, чем в прошлый раз, на Садовом кольце.
Кузьма убрал руку с теплого затылка Сони и отстранился. Туповатая – но такая необходимая! – уверенность стала к нему возвращаться так просто, что он и не заметил. Кузьма поискал глазами Сонины вещи. Не было ни чемодана, ни сумки.
Она уловила его взгляд, повернулась к нему спиной и сказала:
– Фот.
На спине болтался джинсовый рюкзачок.
Кузьма взял Соню за руку, повел к машине. Она глядела по сторонам и спотыкалась на каблуках. А он держал ее за левую руку и умирал от узнавания ладони – ладонью. Почувствовал на кончиках ее пальцев, на самых подушечках – грубые рубцы. «Виолончель!»
Соня удивилась огромной синей машине и неловко взобралась на переднее сиденье, дверь перед нею открыл Кузьма.
– Пристегнись, – сказал он. И заглянул ей в глаза.
Они были круглыми, глупыми, по-детски яркими. Только сейчас необыкновенная, вселенская радость вылилась на него, как горный водопад в душный и жаркий день. Мир обновился и засиял.
Кузьма покатил показывать Женеву Соне Розенблюм.
Они оба изменились. Но стали гораздо, гораздо ближе друг к другу. Они разговаривали. Не было ни в Соне, ни в нем самом, ни между ними двумя никакого страха, никакого расстояния, никакого незнания. Ее дамская шляпа, как и детский ранец, валялись где-то сзади, волосы ее были теми самыми, которые когда-то краем глаза заметил Кузьма на грубом зеленом столе Крука. Вот только тогда он с нею не мог разговаривать, как и она с ним, а теперь оба могли. Говорили о Москве, о Круглосуточном клубе, о консерватории, о том, как он видел ее на мосту по дороге в Крук, как не узнал, а она о том, как видела его на этом самом мосту во сне, как превратилась в птицу, в ворону… Они не вспоминали ни беды, ни смерти, ни разлуки. Они все это пережили по отдельности, но опыт был все равно – общий, весь до донышка один на двоих. Им было понятно все друг в друге, они смеялись над собой, над странностями и случайностями минувшего времени… но и над памятником стулу с оторванной ногой, вокруг которого – сегодня, сейчас – покружили несколько раз… Кузьма отвез Соню на набережную, где в лучах солнца прямо из тумана над озером вздымался и сверкал хлыст Женевского фонтана. Вышли из машины, прошлись вдоль берега. Было солнечно, но холодно, они шли рядом и в ногу, Соня пряталась у него под мышкой, а он обнимал ее за плечи, прижимал к себе, заглядывал ей в лицо, убеждался в реальности. О, Господи!.. Да, она изменилась. Как раз куда нужно, специально для него. Вот оно, настало единственно возможное для обоих счастье – быть все время вместе. Потом он отвез ее в «Золотую рыбку» и покормил. Он хвастался золотой рыбкой:
– Она не видит тебя и меня, мы для нее в зазеркалье… Но, думаю, она верит в Бога. В меня… Хотя и не знает моего имени, – сказал Кузьма. – Должна верить, потому что я подумал о ней, я даже сам стал рыбкой… Теперь она не одна.
Соня его прервала:
– Как Христос, да? Заглянул в акфариум и стал рыбкой…
Кузьма замолчал, как громом пораженный. Откуда она знает? «Знает. Что тут поделаешь». У них было море тем, все пропущенное требовало совместного проживания, ведь быть вместе всегда – значит и в прошлом тоже.
– Ты с Магдой… ну тогда, в больнице?..
– Говорил. Магда мне сказала: «Другой был красивей. Но она выбрала тебя. Я рада»… В общем, она разрешила.
– А когда я позфонила, что приеду?.. Про что ты тогда сказал – «чему сфидетель Магда»?
– Это, когда я в куст рухнул… Я расскажу. Обязательно. А сейчас пошли. Сегодня Новый год, и Блюхер велел подарочков купить. Он нас ждет.
Они шлялись по Женеве, заходя во все магазины. Блюхеру купили маску Эйнштейна, очень натуральную, как бы резиновую, но с настоящим седыми усами и волосами. Вольфу – деревянный швейцарский штопор, похожий на винт Леонардо да Винчи. Паше шерстяную красную шапку с белым швейцарским крестом во лбу. Давиду сердоликовые четки. Кульберу кашемировый шарф. Марго – африканский кулон на ремешке – черного деревянного человечка в виде крестика. Отцу Георгию трость с серебряным набалдашником. Его жене индийский тонкий платок с мелким узором из птичек… Кузьме кожаные перчатки и фонарик. Последним был подарочек Соне. В маленьком ювелирном магазине они купили платиновое колечко с небольшим бриллиантом. Соня сразу надела на палец, чтоб в нем и пойти. Она выбрала самое скромное, оно-то и оказалось едва ли не самым дорогим в магазине. Кузьма и старый продавец смотрели на нее с полным одобрением.
