Игорь Соколов - Двоеженец
– И еще традиция, – прошептала Матильда, – которая заставляет всех нас существовать в семьях как в тюрьмах!
– А мы еще как дуры подчиняемся этим самцам, – неожиданно поддержала ее мысль Мария.
– Да, что вы без нас делали-то, без самцов-то?! – возмутился Иван Иваныч, – без самцов бы и матери ваши вас не родили, и сами вы… – на этих словах Иван Иваныч умолк, потому что впервые увидел двух целующихся женщин.
– Это у них лесбийская любовь, – шепнул я на ухо Иван Иванычу.
– Да, что, я и сам этого не вижу? – дрожащим шепотом ответил мне Иван Иваныч.
И тут я почувствовал, что Матильда с Марией умышленно сливаются в поцелуе, чтобы сделать больно и мне, и Ивану Иванычу, и поэтому, чтобы Иван Иваныч особенно не нервничал и не ругался, я опять увел его на кухню пить коньяк.
– А все-таки без женщин жизнь бесплодна, – сокрушенно замотал головой Иван Иваныч, – и как мы их ни ругаем, как ни тяготимся однообразием нашей паскудной жизни, а она все
равно за сердце хватает, ножик вонзает, за душу берет!
Он снова разлил коньяк по рюмкам и положил голову на тарелку с обгрызанными хвостами селедки, уснул. Я еще долго вздыхал над его храпящим, уносящимся куда-то в иные миры сознанием, и думал о том, как же я дальше буду существовать, если мне всех жалко и всех я ужасно люблю и ни с кем расстаться не смею!
Опять какая-то глубокая тоска и кривая гримаса жизни! Несчастные женщины, вопиющие о нашем несмываемом позоре, Иван Иваныч, пытающийся любыми силами сохранить хоть какую-то мораль в грязных пустотах разлагающегося и постоянно воющего, стонущего в оргазме мира, и я, как пронзенный шпагой собственной мыслью, все чего-то жду, пока медленно не опрокидываюсь в сон… Новый день. Убийственная тоска!
Я лежу в постели с Иван Иванычем, который обнимает меня то ли как собутыльника, то ли как свою супругу. Он все еще сильно пьян, и поэтому его движения носят чисто отвлеченный характер, как и его эротический сон, в котором он, кажется, испытывает что-то физически приятное для своего тела. Однако эта мысль вызывает во мне легкую тошноту, и я быстро отталкиваю от себя пьяные объятия спящего Ивана Иваныча и тихо, с тайным благоговением пробираюсь в комнату к спящим женщинам.
Во сне они тоже обнимают друг друга, но в их объятиях столько духовной чистоты, столько искренней нежности, что я тут ухожу от них посрамленный, в моей душе прячется странное желание принадлежать им обеим сразу.
Это желание скорее похоже на пир во время чумы, и оно ужасно тянет к бегству от самого себя… Еще очень рано, но я быстро одеваюсь и, даже не умываясь, выхожу из дома. Хмурый дворник подметает улицу с улыбкой, полной необъяснимого целомудрия, но я от души завидую ему и точно знаю, что его судьба не имеет таких темных закоулков, как моя. Пусть он пьет себе, пусть он, может быть, никому и не нужен, но внутренне он свободен и раскован, и сильнее в своих суждениях любого несчастного метафизика.
Он с радостью слушает, как чирикают воробьи, он всерьез никогда не задумывается об удручающей податливости женщин, и пусть у него до получки пусто в кармане, у него нет причин для плача или какой-то мучительной жалобы.
Он метет улицу, как и сотни тысяч лет назад до него мели его предшественники, и он живет такой простой и такой неприхотливой жизнью, какой жили до него сто или миллионы лет назад, ему ничего не надо, кроме того, что у него уже есть, и этим все сказано! А я вот иду и сам не знаю, куда я иду, зачем я иду и каким я займусь делом, если я никак не могу забыть про все то, что называется собственными нечистотами…
33. Последнее свидание с Герой
Не знаю отчего, но ноги сами потянули меня на кладбище. Я шел и любовался живым пространством, я любовался деревьями, птицами, людьми, сонно вышагивающими по тротуарам, я любовался облаками и солнцем, выглядывающим из-за курчавых спин, а еще я вспоминал все свои прошлые годы, вспоминал, как мучился, боролся неизвестно с чем и за что, как предавали и отворачивались от меня близкие, как снова возвращались ко мне и любовались мной, хотя я оставался таким же, как всегда, как влюблялся и обманывался любовью как сном, как просил прощения у тех, кто был во сто раз хуже и ужаснее меня, как я был тем, кем никогда уже не был, и было мне так печально, как будто я уже вкусил всю тщету земного существования, и что все, что я когда-то видел и ощущал, тут же и мысленно, и жизненно превращалось в прах.
Опять показались как будто выросшие из земли кресты и обелиски и наконец ее небольшой металлический, местами проржавленный обелиск, и ее пожелтевшее, размытое дождем, обожженное солнцем фото…
Вот тот самый предел, когда ты только останавливаешься на миг и замираешь между бурей и покоем, между жизнью и смертью и понимаешь, что все, что ты делал в этой жизни, что все, что ты взял от нее и чем обладал, ушло, и ничего не осталось, кроме одной только тайны, которая звездою в темноте чужим загадочным сияньем обозначает уже не поиск смысла, а отсутствие его в этом бесконечном поиске, где единственно верными и неповторимыми на этом свете остаемся лишь мы сами…
И поэтому всякая наша любовь быть может оправдана лишь взаимностью, в другом же случае нас охватывает один слепой инстинкт, желание обладать еще одной женщиной, еще одной Вселенной…
Эти мысли были и раньше, они как условные сигналы оттуда, с того света, возникали во мне только здесь, у ее холма, памятника, праха…
Ее нет, она была как сон, но сон прошел, возник другой, а в нем совсем другая, а за ней еще другая… Почему-то мне хочется увидеть в эту минуту обезумевшего Штунцера, чтобы, может, рассказать ему сказки об оживающих покойницах, которые только одурманивают живых, чтобы увести за собой в Царство Мертвых. Милый Штунцер поймет меня и, быть может, излечится от своего коварного недуга, я буду жить с Марией и Матильдой, а они будут жить вместе со мной и рожать детей, как жены падишаха, а милый и добрый Иван Иваныч простит меня и уйдет совсем в другую неизвестную мне жизнь… И все, как в сказке, будет прекрасно… И все будут жить долго и счастливо…
Деревья стонут от ветра и создают тихий шорох и шелест, задевая ветвями за ограду и соседний крест, а мне почему-то кажется, что они разговаривают друг с другом…
И снова возникло ощущение, что я просто зашел в дремучий лес и там же быстро потерялся, иду и никого не вижу, куда иду, совсем не знаю, и так выходит, кто-то движет мною…
Беспомощные мысли шевелятся в моем одичалом мозгу, я опять все вспоминаю и прошу прощения у Геры: прости, ведь я тебя не спас. А она мне улыбается из своего фото, и нет ни ее, ни тех цветов, которые у нее были в руках, все исчезло…
Я опускаюсь перед ней на колени и зажигаю принесенную с собой свечу, и целую ее в холодные губы через пластиковый кружок в фотографии, и плачу, а она обнимает меня и говорит со мной: «Ну, что ты, боже мой, о, как ты постарел за эти годы, у тебя даже появилась небольшая седина».
Она погладила меня рукой прямо из фотографии, и я наклонился ближе, чтобы ей было легче гладить меня по голове. «А сколько муки у тебя в глазах». «Я весь перепачкался, Гера». «Да, жизнь всех марает по-своему», – грустно улыбнулась она. «Я, Гера, все равно тебя вспоминал, я часто думал о тебе, я даже хотел уйти к тебе». «Дурачок, это ты всегда успеешь». «А ты помнишь нашу первую брачную ночь, там в кустах у реки, как стрекотали насекомые, как завывали и кусали комары, как мотоциклисты пролетали рядом, как кто-то шевелился там в кустах, и не один, а множество глядело на нас счастливых, там в кустах, а нам было хорошо и больно, а потом мы себя не чувствовали, то есть мы чувствовали, но только себя, друг друга, а над нами простирался океан звезд, а под нами была влажная земля с травой и корнями, уходящими вглубь, и через многие годы будет так же, думали мы тогда, и в нас будут все те же тепло и влага, но тебя уже нет, нет».
«Я есть, но я там, а как там, этого я не могу сказать». «А все равно потом кто-то будет». «Мы думали, будут наши дети». «Но их нет». «Они есть, они живут в нашем сердце, и пусть мы не вызволили их своими телами из других миров, они все равно есть и они нас чувствуют».
«Ты плачешь? Не надо, ты ведь есть, и у тебя еще могут быть дети». «Иногда, когда я слышу твой голос, меня пробирает страх, страх твоего уже несуществующего тела, страх твоей несуществующей души». «Но я есть, ты же слышишь меня и видишь». «Но это обман, Гера, это обман». «Но ведь и жизнь – она тоже такой же обман».
«Ради чего же я живу тогда, все дни и ночи напролет я только и думаю об этом.» «Ты слишком запутался в себе». «Это люди меня запутали». «Да, но и ты запутался не меньше, чем они», – усмехнулась Гера. «Тебе легко оттуда говорить». «Неправда, мне все так же тяжело».
«Ты, значит, чувствуешь меня?» «Да, ты со мной остался в памяти, и я тебя с собою забрала и так же, как и ты со мной беседуешь, так же беседую и я, мы в общем только с тенями беседуем, а тени возвращают облик наш».
