Ольга Покровская - Рад, почти счастлив…
– Ну что, завтра во сколько? – крикнул Фолькер.
– Завтра не могу! – обернувшись, сказал Иван. – Смогу в сентябре, когда моих с дачи перевезу. Подождёшь?
– Ну, это как пойдёт! – усмехнулся Фолькер.
Быстро удаляясь от черноты, спасаясь в солнце реки и зелени, Иван шёл к дому. «Ах, как не хочется…», – думал он. Тут резкий запах собачьей еды всплыл из памяти. Вот какая она была, набегавшая понемногу «вода». Было трудно, невмоготу прикасаться к ней – как к запущенной ране.* * *Вечером Иван вернулся на дачу. Родственники встретили его зелёными щами, оладьями, и кучей дел по хозяйству, накопившихся в его отсутствие.
В канун первого сентября он позвонил Оле и спросил, кто пойдёт провожать Макса первый раз в первый класс. Оказалось, пойдут все – Оля, её мама и папа. Примазываться к такой большой компании показалось Ивану неудобным. Конечно, и Костю провожать в институт – это глупости. Тем более, если вспомнить их последнюю беседу по телефону.
Так рухнул его прекрасный план на первое сентября.
Зато второго Костя, забыв, как видно, о своих проклятьях, сам позвонил ему.
– Ты куда сгинул? – вопил он в трубку. – Чего не звонишь? Ты сегодня будешь в Москве? Я по расписанию в два заканчиваю! Могу потом подъехать к вашему офису! Скажи только, когда? В пять? В шесть?
– Давай в четыре, – сказал Иван, искренне не понимавший, зачем бы ему сидеть в офисе до шести.
Они встретились на Большой Татарской и пошли во дворы. В одном из них сам собой нашёлся и позвал их присесть пустой доминошный стол с лавками. Стол был новенький, из светлого ещё дерева, но уже инкрустированный вечными надписями.
Над головами шатался тополь, пыльный, пропахший городом великан. Его листья и семена засыпали стол. Иван смёл их ладонью на край, поближе к себе, и сразу ему стало уютно. Он взялся было расспрашивать, как прошёл студенческий дебют Кости, но тот замотал головой.
– Нет! – возразил он. – Говорить будем о тебе. Не хочу обо мне! Надоел я себе, ты бы знал, как! Пора ведь и мне стать человеком! Так что давай, рассказывай!
Ивану не хотелось держать отчёт, но он видел: Костя не отстанет. Раз решил, что ему нужна практика бескорыстного внимания к людям – значит, будет теперь добиваться её, вытряхивать из каждого встречного.
Он задумался: как бы так сказать Косте о найденной им собачьей Москве, чтоб это не вызвало в нём раздражения, схожего с Олиным? Как тут скажешь? Нет, пожалуй, не скажешь никак.
Тогда в двух словах он рассказал о Фолькере.
Костя выслушал его серьёзно, без воплей.
– А почему ты решил, что ты за него отвечаешь? – спросил он въедливо.
– Ничего я не решал, – неохотно отозвался Иван. – Отвечает тот, у кого есть похожий опыт. Что, разве Женя будет виноват, если с Фолькером что случится? Да он ни черта не знает, кроме своей драмы с Машей! Ну и здесь – то же. Лучше уж я сто раз схожу к нему на реку, чем однажды – на похороны.
– Вот забавно! – улыбнулся Костя. – Каша моя – а ты расхлёбываешь.
Иван не ответил. Он нашёл спичинку и принялся вынимать из процарапанного посередине стола любовного уравнения землю и сор. Ему хотелось, чтобы буквы, раз уж кто-то вырезал их, были чистыми.
Костя следил за его действиями с любопытством.
– Иван, я должен тебя обрадовать! – вдруг произнёс он. – Твоя жизнь так видна мне! Я знаю досконально тебя и твои обстоятельства, и могу без проблем рассказать тебе будущее. Не оттого, что я провидец, а чисто логически. У нас с тобой наработано достаточно, чтобы дальше роман сам вёл автора.
Иван положил руки на стол, как на парту, и приготовился слушать. Как интересно живётся! – завидовал он сам себе. – Какие экспромты приходится наблюдать!– Я буквально вижу это кино! – продолжал тем временем Костя. – Шаткий дом, осень, ты с молотком, обивающий стены вагонкой, внутри и вокруг тебя – люфт, который ты стараешься заполнить природой. Твои родители помирились под старость и заняты друг другом, у них «бабье лето». Бабушки с дедушкой нет – ты взял себе вместо них жену и сына. Но, хотя тебе и казалось, что они твоё предназначение, ты не прирастаешь к ним настолько, чтобы вернуть доброту и спокойствие. Твой характер портится. Ты лупишь свою вагонку и, сжав зубы, велишь себе держаться, любить вопреки, не изменять совести. Дальше мне не понятно – согнёт ли твоя воля тебя, или ты согнёшь свою волю. В том смысле – дашь ли ты себе взорваться, или законсервируешься в том положении, которое находишь правильным.
– Вот спасибо! – усмехаясь от накатывающей тревоги, произнёс Иван.
– Спастись с твоим душевным устройством ты не сможешь! – в волнении, бледнея от собственной дальновидности, продолжал Костя. – Разве только твоя дура Оля проявит великодушие и сама от тебя откажется. Но это из области фантастики. Так что, я прощаюсь с тобой, дорогой герой! – подытожил он, привстав. – А мне так хотелось поместить тебя в зимний день со снегом – и включить, как песню, на «репит»! Ты сам знаешь, рискованно снимать продолжение, если первая серия удалась. Зачем мне продолжение о тебе, когда ты – удался?
Во всю силу западного циклона тополь раздувал над Иваном воздух, но всё равно ему было жарко от Костиной наглости.
– Ты думаешь, это полезно – набалтывать человеку такие вот жизненные программы? – спросил он с укором. – Это что, польстит твоему самолюбию, если ты угадаешь?
– У меня гигантское самолюбие, – сказал Костя. – Такая мелочь ему не польстит. Я просто боюсь, что ты забьёшь себя в гроб совести и будешь всю жизнь платить долг, которого нет. А я хочу, чтобы ты жил.
Иван собрался возразить, но вдруг заметил – женщина из окна смотрит на них, приостановил свой ход таджик с тележкой, и старухи у подъезда сидят, дружно повернув головы.
«Ну и ладно!» – подумал Иван. В конце концов, он и сам бывал рад, когда удавалось подглядеть какой-нибудь забавный уличный эпизод. И как-то сразу весело стало ему от такого количества зрителей. Ничего не ответив, Иван поднялся из-за стола.
– Пошли, – сказал он Косте, тряхнув его за плечо. – По-моему, мы достаточно обо мне поговорили. Теперь я буду тобой интересоваться. А ты мной не будешь. Понял?
Остаток прогулки Костя с охотой отзывался на его интерес.
– …И потом, – объяснял он, – Я же её люблю! Это тогда у меня от страха любовь отшибло. В страхе, в депрессии – там любовь не живёт, это я уже понял. А теперь ничего, отмораживаюсь потихоньку. Мы с Машкой поженимся, и будем жить у её бабушки. А нашу квартиру на Краснопресненской можно сдавать. Бешеные деньги. Часть пойдёт маме, а часть – нам с Машкой. И потом, я же ещё пойду работать! Днём работать, вечером учиться. И ребёнка поскорее. Хочу увешать себя, как ёлку, – трудом, детьми, вообще всяческой ответственностью. Чтобы уж не вырваться. Чтобы сквозь эту броню уже не прошёл никакой соблазн!
Тут Костя приложил ладони к лицу и минуту простоял неподвижно. Видно, ему было крепко себя жаль.
– Ты же сам мне говорил. Если себя завинтить, то потом взорвёшься с треском, – напомнил Иван.
– Ты думаешь? – с надеждой посмотрел на него Костя. – Ну ладно, ребёнка пока не будем.* * *В тёплые дни сентября под руководством деда Иван сколачивал ящики для цветов, травы и клубники – всё это мама собралась разводить зимой на балконе, который ему же, Ивану предстояло теперь утеплить и снабдить подсветкой.
Наивная мамина выдумка – перевезти с собой в город куски летней свободы, напомнила Ивану, как в прошлом году он сам готовился к суровой зиме.
Наконец, настал день более или менее окончательного переезда в город. Иван вывел машину. На заднем сидении бабушка с дедушкой притулились друг к другу плечами, впереди села мама.
Он вернулся в сад запереть гараж, проверить воду. Небо ласково выглядывало сквозь ветки сада. Солнце не слепило. Иван уже направлялся к калитке, как вдруг увидел юную яблоньку. Один единственный плод уцелел на её ветвях, но какой золотой, румяный! Он задержался поглядеть на этот крохотный урожай, и вдруг всем сердцем понял: ровно столько и нужно для душевного мира – вот это маленькое совершенство.
У ворот, с ключами в руках, Иван постоял ещё – неизвестно чего дожидаясь. Дождался собаки, протрусившей мимо забора по своим бродячим делам, и сел за руль.
Москва окурила их дымным небом и, как только выехали на кольцо, зажгла фонари. Открывался новый городской сезон.
Как и в прошлом году, в одну ночь наполнив двор своим влажным голосом и одеждой, к ним вошла осень. В завершение каникул Иван, как лев Бонифаций, получил свитер. Ольга Николаевна довязала его, вшила рукава и заскучала.
– Знаешь что, – сказал ей Иван, – я теперь буду носить только то, что ты мне свяжешь. – И лишь потом догадался, что заявлением этим трудоустроил маму на всю оставшуюся жизнь. Теперь навеки у неё было дело – вязать сыну свитеры и шарфы, подпуская в нитку любовь.
Не плача, чтоб не испортить нежную шерсть, но, пребывая где-то неподалеку от слёз, Ольга Николаевна взялась за новую вещь. Какого-то витамина не хватало ей для жизни, или, напротив, какого-то было в избытке. Иван склонялся ко второму варианту – его мама ещё была молода. Без счастья ей не дышалось.
