Эден Лернер - Город на холме
Как-то раз Риордан сказал:
− У меня для тебя подарок. Протяни руки горстью.
− Надеюсь не паук? – пошутила я.
− Я никогда не надругаюсь над твоим доверием.
Это тебе не Амаль. Ее любимым развлечением было сунуть мне в руки что-нибудь горячее и потом лицемерно жалеть меня, что я опять обожглась. Риордану я этого не рассказывала, а ожоги на ладонях объясняла собственной неосторожностью. В мои сложенные горстью руки он вложил что-то маленькое, подвижное и пушистое.
− Это что?
− Цыпленок.
− Откуда?
− Из магазина Раджаби. Когда я сказал, что это для тебя, он отдал мне его бесплатно.
Магазин Раджаби. Один из двух арабских магазинов, еще открытых в нашем районе. Один торгует вышивками для туристов, другой живыми голубями и курами. То, что он сказал, что для меня, это не очень хорошо. Ладно, проехали. Я прижала пушистый вертлявый комочек к щеке.
− Спасибо, но… я не могу держать его дома. Это опасно.
− Он будет жить у дам. Захочешь пообщаться − приходи.
Последняя фраза относилась, конечно, к нам обоим. Наше общение уже давно продвинулось дальше невинных рукопожатий. Он делал со мной, что хотел, и я наслаждалась каждой минутой. Я только хотела ощущать его всеми возможными способами, быть счастливой, благодарной и ласковой. И отомстить Тахриру и Амаль единственным возможным способом – их опозорить. Или Риордан увезет меня на свой Изумрудный Остров, или Тахрир убьет, чтобы избежать бесчестия. И то и другое лучше, чем то прозябание, которое меня ожидало.
Амаль не могла даже дотерпеть до родов. Как только она узнала, что будет мальчик, она почувствовала себя в доме полной хозяйкой, и в один из дней я обнаружила мамину шкатулку с драгоценностями пустой. Формально она конечно была права. Драгоценности передаются от свекрови к невестке, а не от матери к дочери. Прояви она чуточку ума и такта, ей бы и так все досталось без моего презрения в качестве довеска. Но она выросла в нищете в лагере беженцев и хотела всего и сразу. В шкатулке остался только маленький крестик на золотой цепочке. Значит, я буду его носить. Когда Амаль начала свиристеть, что мусульманке не подобает носить крестик, я не сдержалась:
− Это единственная память о маме, которая у меня осталась. Что-то мне подсказывает, что если я не буду носить его на себе, я в один прекрасный день его просто не досчитаюсь.
Я думаю, именно в этот день Амаль приняла решение избавиться от меня навсегда.
* * *Для меня было большой неожиданностью узнать о том, что, оказывается, Мэри, Эрика и Бланш, или как Риордан их называл, ladies, то есть дамы, не знали о наших с ним делах достаточно долгое время. Я-то была уверена, что они специально оставляли нас одних. В конце концов, я им не дочь и не внучка, и моя добродетель это не их забота. Но они жутко обеспокоились, заставили меня пройти домашний тест на беременность (я и не знала, что такие бывают) и, не обнаружив ничего, требующего срочных мер, сели обсуждать моральную сторону вопроса.
− Я всегда знала, что ISM это bad news. Они анархисты, для них нет никаких моральных преград. Вот так свести на нет всю нашу работу! Соблазнить ребенка, да еще здесь, в такой традиционной культуре. В штанах у него кое-что чешется! Да его убить мало.
Даже в адрес солдат и поселенцев Мэри не употребляла таких резких слов.
− Что значит соблазнить? Что, у нее своих желаний быть не может по определению? Рания, тебе уже есть восемнадцать?
− Скоро будет.
− Нет, как вам это нравится? “Скоро будет”. Он даже по западным понятиям незаконно поступил. Какая разница, есть ей восемнадцать или нет, важно, что она не привыкла к свободе, а он этим воспользовался.
И тут я рассказала все как есть. Что Амаль издевается надо мной и настраивает против меня отца и брата, и что я надеюсь, что Риордан возьмет меня в жены и увезет отсюда. Что даже если этого не произойдет, свою долю счастья я в жизни уже получила. Что у любого, кто живет под оккупацией, смерть – это часть реальности, что я готова умереть и не вижу в этом никакой трагедии. Повисла тишина, было слышно только, как мой цыпленок скребет пол своей когтистой лапкой.
− Он ведь нам всей правды не рассказал, – выдохнула Бланш. – Мы только недавно узнали. Он кочевал из школы в школу, нигде больше, чем на год не задерживался. Там были истории с ученицами старших классов. Прости, Рания. Если можешь, прости.
− Вам незачем винить себя, – ответила я. – Конечно, он красив, конечно, девочки в него влюблялись. Я не понимаю, что в этом такого ужасного. Просто он ирландский националист, а значит, ему всякое лыко в строку, всякая вина виновата. Я не верю, что он сделал что-то плохое. Я сама его полюбила, меня никто не заставлял.
Я вступила в организацию “Молодежь Против Поселений”, которая мне во многих отношениях идеально подходила. Во-первых эта организация отвергала насилие. Их доводы казались мне разумными и правильными. Почему шесть сотен евреев должны охранять четыре тысячи солдат и столько же пограничников? Хотят жить в палестинском городе, пусть живут на общих основаниях. Пусть судебная и полицейская система будет для всех одна. Пусть платят за воду палестинскому муниципалитету, а не подключаются в обход к израильской сети. И пусть перестанут относиться к нам, своим соседям, так, как будто на сафари сюда приехали. Во-вторых, штаб-квартира находилась совсем близко, и я могла за десять минут дойти туда пешком. В-третьих, в отличие от огромного большинства палестинских организаций, девушки там могли высказываться на собраниях и принимать решения. Я знала, что мне с моей инвалидностью серьезная работа не светит, но радовалась за других. Я в основном тихо сидела в углу и слушала, иногда раскладывала письма в конверты для массовых рассылок, иногда разливала чай. Протесты проводились регулярно. Риордан заглядывал каждый день. Поэтому, когда израильская полиция пришла его арестовывать, они пришли именно сюда.
В этот день в офисе было особенно многолюдно. К нам приехала целая делегация активистов из Тааюш[153]. Среди них была молодая израильтянка, напомнившая мне, как ни странно, Умм Билаль, в том смысле, что она не закрывала рта. Интересно, она замужем или нет? Если да, то, наверное, ее муж ходит с затычками в ушах. Мы только сели обсуждать, кто будет сидеть на “горячей линии”, по которой окрестные крестьяне могут звонить и сообщать, что поселенцы в очередной раз подожгли посевы или испортили трактор, как на дверь обрушился град ударов прикладами и ботинками. Да слышим мы, слышим, не глухие. Тут и мертвый с носилок встанет.
− Тфаддале шаррафуна…[154] – подчеркнуто вежливо сказал один из активистов, но его иронию никто из незванных гостей не понял.
− Где Риордан Малвэйни? – ледяным голосом спросил кто-то из евреев по-английски.
Я завертела головой, стараясь уловить, откуда Риордан ответит и где он стоит. Сразу несколько голосов хором спросили по-арабски, на иврите и по-английски:
− А по какому праву?
− У него виза просрочена.
− И ради этого вы к нам ввалились?
− Наручники ему, и в машину. А будет выеживаться, сами знаете, что делать.
− Не имеете права! У него есть другая виза, – это та самая израильтянка, которая не закрывает рта. Хоть что-то путное сказала.
− Какая?
− Право на временное пребывание в качестве супруга обладателя израильского паспорта. Мы муж и жена. Вот мои документы. Вот свидетельство с Кипра.
Риордана увели. Большинство присутствующих пошло провожать хотя бы до полицейской машины. Я незаметно выскользнула из штаб-квартиры и добралась до дома напротив своего. Дома были Мэри и Бланш. Хорошо, что не Эрика. Сейчас мне только слушать ее непонятные лозунги. Ирландское правительство подало израильскому просьбу об экстрадиции. Они хотели, чтобы Риордан предстал перед судом за соблазнение одной из своих учениц, которой на тот момент было пятнадцать лет. Сейчас об этом уже писали все ирландские газеты. Он понял, что запахло керосином и подсуетил себе брак с израильтянкой для подстраховки. И все это время врал мне. Я никогда не надругаюсь над твоим доверием – вранье. Всю свою жизнь я погубила из-за этого поганого вранья.
* * *Впервые за всю жизнь я стала теряться в родном городе. Мне случалось упираться прямо в блокпост, но, как видно, эта часть стояла тут давно, и солдаты меня запомнили. Они, насколько им хватало арабского, объясняли мне, где я нахожусь. Взрослые поселенцы меня не трогали, а дети громко высказывались, не отдавая себе отчета в том, что я понимаю иврит.
− Не трогай ее. Будешь дразниться, она нас всех проклянет.
− Ее проклятие не будет иметь силы. Гой не может проклясть еврея.
− Сказано – перед слепым помехи не клади[155]. Разве это не мицва[156]?
− А она в самом деле слепая? Может, притворяется?
− Точно тебе говорю. Она один раз чуть в повозку с маслинами не врезалась.
В день, когда мне исполнилось восемнадцать, я не могла находиться дома. Погода была сырая и холодная, но я все равно пошла гулять с твердым намерением не появляться дома, пока отец и Тахрир не придут из конторы. Трость монотонно шуршала по камням. Судя по спертому воздуху и гулкой капели, я оказалась в подворотне и теперь только надеялась, что не упрусь в конце в каменную кладку или железные ворота. Я таки вышла прямо на улицу Аль-Шухада. Прямо между толпой палестинцев и толпой муставэтним.
