Эден Лернер - Город на холме
Она. Она узнала меня. Она дает мне сигнал, что нечего бояться.
I'm gonna keep on a-walkin', keep on a-talkin'
Marchin' up to freedom land,
– продолжила я.
− С ума сошла! – зашипела Амаль. – Кто же это поет на улице?! Как тебе не стыдно!
А тебе не стыдно, Амаль, что кусочек того, что ты могла бы мне дать, любви старшей сестры, я получила у врагов? Что ты подставляешь меня под камни, а она меня закрывала?
В пустом доме напротив нашего поселились две пожилые американки и одна канадка из СРТ. Закупались мы, собственно, для праздничного обеда. Даже в таком печальном месте, как Тель Румейда, превращенном евреями в тихий город призраков, наше традиционное гостеприимство никто не отменял. Я умело выполняла роль хозяйки и смягчала при переводе реплики Амаль, чтобы она не выглядела уж совсем дурой. Она, конечно, дура, но я не хочу, чтобы чужие люди об этом знали и над нами смеялись. Постепенно я запоминала голоса. Грудной, воркующий – это Мэри, медсестра на пенсии из Северной Каролины. Звонкий, немножко визгливый, с взлетами интонаций в конце каждого предложения – это Эрика, профессор истории феминизма из Калифорнии. Бланш – бывший авиадиспетчер откуда-то из северного Квебека – за весь вечер сказала буквально пару слов. Или стеснялась акцента, или привыкла молчать в одиночестве в своей диспетчерской, или просто предпочитала слушать, а не разговаривать.
Такие разные, они все три напоминали мне Хиллари и Умм Кассем. Оптимизмом и наивностью, не знающей компромиссов уверенностью в абсолютной ценности любой человеческой жизни и ответственностью перед небом за каждое слово и каждый шаг. Им доставалось ото всех. От поселенцев, от солдат, от полиции, от наших фанатиков и хулиганов. Я стала прятаться в их квартире от Амаль, благо всех дел там было дворик пересечь. Эта квартира стала для меня перекрестком, откуда началась дорога, по которой не возвращаются.
Мы сидели за кофе с пирогом, и Эрика рассказывала, как в глубокой юности протестовала против конкурса красоты. В ее описании конкурс красоты выглядел унижением почище блокпостов. Это было скорее похоже на невольничий рынок оттоманских времен. Кстати, для тех, кто любит сравнивать Восток и Запад, оттоманская империя отменила рабство в 1830-м году, намного раньше американцев. Правда, этот фирман касался только белых рабов, но их было больше, чем чернокожих.
− Эрика, они что, сироты?
− Почему сироты?
− А где их родители? Неужели им все равно, что их дети выставляют себя на позорище?
− Чувство собственного достоинства у каждого человека должно быть свое. Женская сексуальность не должна контролироваться патриархальной семьей.
Пока я это обдумывала, в дверь постучали.
− Кто там? − крикнула Эрика.
− Свои, – сказал по-английски мужской голос. – Мадам Бланш, я вам паука принес.
Велик Аллах над нами, это какой-то дурдом на каникулах.
В дом зашли двое, Мэри наклонилась ко мне и зашептала: “Эйнар из TIPH, Риордан из ISM”. Ну, Эйнар, понятно, откуда приехал, а Риордан, интересно из какой страны? Мне было неловко в обществе незнакомых, и, судя по голосам, молодых, мужчин, но присутствие Мэри, Эрики и Бланш сглаживало ситуацию.
− Welcome to H-2, – сказала я таким тоном, как будто эти тихие безжизненные улицы с торчащими на каждом углу оккупантами были столицей арабского мира и целиком принадлежали моей семье. Какая светская львица пропадает, даже обидно. После обмена приветствиями все столпились посреди комнаты, и я услышала комментарий.
− Какой красавец. Сейчас мы его под шкаф запустим.
По полу что-то зашуршало, я с визгом вскочила на стул, раздался дружный смех. Страшно боюсь всего ползучего. Выяснилось, что это старинное квебекское поверие – запустить паука под шкаф приносит удачу. Я так и осталась сидеть с поджатыми ногами. Разговор шел о графике сопровождения в школу детей из деревни Аль-Тауани. Те же проблемы, что были у меня, но мне-то идти в Кордобу всего пятнадцать минут, а им в их школу час с чем-то, ближе просто нет. Армия обещала предоставлять эскорт, но эскорт являлся на место далеко не всегда, а когда являлся – пользы от него не было никакой. Никто из солдат ни разу не соизволил вылезти из джипа. В Хават Маоне жили те, кого даже другие поселенцы не хотели рядом с собой терпеть, и они стреляли детям из Аль-Тауани поверх голов. Ну почему все так печально?
− Ты чего сидишь с поджатыми ногами?
Я повернулась в сторону голоса.
− Ты кто?
− Я вынес паука за дверь. Можешь сесть нормально.
− Риордан?
− Он самый.
− Ты откуда?
− Из Ирландии.
− Great lords, from Ireland am I come amain,
To signify that rebels there are up
And put the Englishmen unto the sword[152].
Последний раз еврейские солдаты жили в нашем доме в мою одиннадцатую весну. Мама еще надеялась на лучшую жизнь для меня. Она читала и рассказывала мне на разных языках и за десять дней домашнего ареста познакомила меня с Гамлетом, Генрихом и прочими далекими от наших мест персонажами. Мамин голос у меня в голове прервал звук чашки или блюдца, разбитых в реальности. Я не хотела в реальность. Не хотела…
− Ну что ты удивляешься? – услышала я голос Мэри. – Рания, конечно образованная и начитанная девочка, но посуду по этому случаю ронять совсем не обязательно.
Никогда не думала, что с мужчиной, который не брат, может быть так легко и безопасно. Его лицо было по-мальчишески гладким, без малейшего признака щетины и без выпирающих костей, столь характерных для арабских лиц. Он не приставал ко мне, не дышал тяжело, не облизывался. Ну мог иногда за руку взять, но также он брал бы за руку свою сестру. Он очень любил свой Изумрудный Остров, рассказывал о нем постоянно и власти англичан над северо-восточной частью не желал признавать. Параллели напрашивались сами собой. Воюющий город, разделенный стеной и блокпостами, и с детства осознание, что ты, твои родные, твои друзья и соседи – это низший сорт людей, которых можно безнаказанно убивать. Хорошие дороги, защита полиции, неограниченный запас воды – для высших, для избранных. В позапрошлом веке у ирландцев сгнила на корню вся картошка, начался голод, а зерно и скот вывозили в Англию. Даже если бы палестинское руководство было идеально честным, Израиль бы все равно задушил нашу экономику своими санкциями и блокадами. Из разговоров наших гостеприимных хозяек я поняла, что Риордан работал в школе учителем истории и с треском вылетел оттуда за радикальные взгляды. Куда ему деваться с такой биографией? Только в Палестину.
Эти встречи стали единственной радостью моей жизни, и иногда он меня просто умилял – даром что был на десять лет старше. Он был свято уверен, что чай из ромашек, собранных в церковной ограде, помогает от насморка, что прикосновение седьмого сына в семье лечит от последствий укуса бешеной собаки, что если чешется ладонь – то это к деньгам, а если ухо – то, значит, тебя кто-то за глаза проклинает. Воображаю, как чешутся уши у международных наблюдателей. Поселенцы проклинали их цветисто, разнообразно и не переставая.
С Риордана какой спрос, он не знает наших обычаев, а вот я по понятным причинам потеряла бдительность. Последствия не заставили себя ждать. Тахрир, не постучавшись, зашел ко мне в комнату (чего раньше никогда не делал) и отвесил мне две такие пощечины, что я думала, голова отвалится.
− За что? – захлебнулась я.
Этот вопрос был лишним, я примерно представляла себе, за что. Пару раз мы с Риорданом появились на улице, и кто-то уже настучал. Я даже догадываюсь, кто.
− Ты как себя ведешь! Совсем стыд потеряла! Марван из-за тебя сидит в тюрьме, а ты с иностранцем путаешься!
Вот это новость. Я Марвану никаких клятв перед имамом не давала. В Н-2 его не заманивала. И Алису Равикович с ребенком тоже не я убивала. И если в глазах Тахрира и его компании я из-за этого стала палестинкой второго сорта, значит, так тому и быть. Мне не привыкать.
− Мало того, что бездельничаешь, так еще и позоришь нас.
Так, понятно, откуда ветер дует. Куском хлеба меня Амаль попрекала регулярно.
Какая я умная, аж самой противно.
− Твоя Амаль, как шакал в чужом саду. Если бы мама была жива, она бы такую шваль на порог не пустила.
За это я получила еще пощечину. Хочет убить, пусть убивает. Жить без Риордана я все равно не буду.
Амаль запирала входную дверь, но забыла запереть выход на крышу. Или может быть сочла, что я испугаюсь лазить. Я выросла на этих крышах, солдаты регулярно закрывали для нас улицу Аль-Шухада. Да что я. Наша соседка Ибтихам каждый день таким образом пробирается огородами и дальше в H-1, где живет ее любимая младшая внучка, которая недавно родила. Бабушке 82 года.
Как-то раз Риордан сказал:
− У меня для тебя подарок. Протяни руки горстью.
− Надеюсь не паук? – пошутила я.
− Я никогда не надругаюсь над твоим доверием.
Это тебе не Амаль. Ее любимым развлечением было сунуть мне в руки что-нибудь горячее и потом лицемерно жалеть меня, что я опять обожглась. Риордану я этого не рассказывала, а ожоги на ладонях объясняла собственной неосторожностью. В мои сложенные горстью руки он вложил что-то маленькое, подвижное и пушистое.
