Владимир Шаров - Старая девочка
Первое, что поразило его, это то, что Вера после Грозного раз за разом оказывалась в выигрыше. Она, пусть еле-еле, но всегда их обоих переигрывала. Причем для этого как будто ничего не делала. Вера просто стояла и ждала, а ему и Клейману, из последних сил пытавшимся друг друга опередить, поймать ее первыми, снова не хватало самой малости. Они уже держали ее в руках, и тут она непонятно как выскальзывала, всё, что с таким тщанием было ими подготовлено, обращала себе на пользу.
Оба они, каждый на свой лад, строили ей западню. Не жалея времени и фантазии, варили приманку точно на ее вкус, и она клевала, вне всяких сомнений, клевала. И вот, когда они знали, что ей конец, слава богу, теперь и вправду конец, она просто забирала то, что они сделали, и шла дальше. Так было много раз подряд и, главное, до войны было то же самое, и Ерошкин видел, что ничего на войну списать не удается. Но Клейман до своего последнего дня верил, что причина в войне, да еще в том, что так выстроить дело Веры, чтобы в его, Клеймана, правоту поверили все, в первую очередь Сталин, ему не удается.
Ерошкин пришел в ужас, обнаружив, что на июнь-июль сорок второго года Клейман запланировал новую провокацию, рассчитывая, что, если дело выгорит, от иллюзий насчет Веры он Сталина избавит. Он придумал фантастический ход – решил убедить своих воркутинских зэков, что им не следует кротко и терпеливо ждать Веры, так как шансов ни у кого нет, единственный путь – не теряя времени, пойти за ней, пойти туда, куда идет она, то есть назад.
Он собирался сказать, что вообще не верит, что Вера возвращается к кому-то из них, наоборот, по его, Клеймана, убеждению, она не только от страны, но и от всех и каждого уходит дальше и дальше. Они заняты нынешней войной, только о ней говорят, только о ней думают, часами простаивают около громкоговорителя, боясь пропустить новую сводку Информбюро, то есть, как бы они ни любили, ни ждали Веру, они вместе со страной, вместе с другими советскими людьми продолжают идти вперед, а Вера в свой черед по-прежнему идет назад, туда, где никакой войны нет и в помине. Но ведь это совсем другая жизнь, если через многое как-то еще можно перескочить, то здесь они никогда не найдут общего языка, никогда друг друга не поймут.
Он собирался им объяснить, что однажды и Вера начнет ждать вестей с фронта, тогда тоже русские будут воевать с немцами, и тут договориться с Верой они, казалось бы, смогут, но это ошибка, надеяться на это нечего, потому что тогда будет не вторая, а Первая мировая война, и Вера уже пройдет мимо них, сделается девочкой, гимназисткой. То есть, как бы они ее ни вспоминали и ни восстанавливали, расстояние между ними растет и растет, различать ее всё труднее, скоро будет виден лишь один силуэт. Поделать с этим ничего нельзя, во всяком случае, идя тем путем, каким они шли раньше, – точно ничего.
Последние несколько фраз были добавлены не зря, зэкам они оставляли надежду; из них вроде бы следовало, что есть еще и другой путь, и он совсем не так безнадежен, как этот, самое важное – он, Клейман, похоже, его знает и даже готов зэкам показать. Клейман всё прекрасно рассчитал, в своем плане он специально пометил, что первые десять дней, чтобы разжечь их и завести, он под любым предлогом будет уклоняться от разговоров на тему, что же зэкам сейчас делать, чтобы Вера не прошла мимо.
Конечно, в них и так давно не было чувства самосохранения, и все-таки Клейману надо было большего. Они должны были принять и пойти туда, куда он им покажет, пройти весь путь без тени страха, ни разу не усомнившись, ни разу не подумав, что это ловушка. Ему это было необходимо, потому что он не меньше Ерошкина боялся Веры, боялся, что, стоит зэкам обратиться к ней за помощью, она снова сумеет найти выход. Клейман считал, что здесь, в лагере, то есть почти в полной изоляции, ему хватит этих десяти дней, чтобы привести их в то состояние, когда ждать дальше невозможно, невыносимо, и любое действие, пусть даже самое безумное, кажется спасением.
После этого он собирался в течение суток переговорить с каждым из зэков наедине у себя в палатке и сказать им две вещи: во-первых, что они не должны отчаиваться, отчаяние – самый страшный грех, всё плохое, что творят люди, – от отчаяния, а во-вторых, что выход есть и он достаточно прост. Им прямо сегодня, ничего не откладывая, надо друг с другом попрощаться и отправиться в обратный путь. То есть пойти вслед за Верой. Так же, как они раньше сообща, дружно восстанавливали Верину жизнь, они теперь должны начать восстанавливать свою жизнь и жизнь своих близких, а когда это будет сделано, вместе с ними всеми, как бы родом, повернуться и уходить, идти назад, в прошлое.
Клейман думал им сказать, что то, что он не раз слышал в лагере, будто Вера не хочет, чтобы кто-нибудь шел следом за ней, – это неправда, так же, как неправда, и что она уходит равно от всех, вообще уходит из этой жизни. Нет, она лишь не хочет никого из них звать, вести за собой насильно, каждый должен сам, добровольно, сделать выбор – намерен ли он и дальше жить вместе со страной, и тогда он, конечно, должен забыть о Вере – или в жизни важнее Веры для него ничего нет и он готов забыть о стране, только бы ее вернуть. Всё в этом мире имеет цену, за всё надо платить, и они должны это понять.Закончить же разговор Клейман предполагал тем, что, насколько ему известно, между Верой и Сталиным около года назад устно было заключено следующее соглашение: Сталин и Вера решили как бы поделить народ так, чтобы одна его часть, без всякой крови, без новой гражданской войны, тихо и мирно разошлась с другой в разные стороны и никто никому не мешал бы жить, как он хочет. По этому соглашению Вера обязалась перед Сталиным ни одного человека за собой назад не звать, но если кто-то сам, по свободному выбору, решит за ней следовать, препятствий чиниться ему не будет.
То есть Клейман практически всё подготовил, чтобы на процессе предъявить суду сотни, а то и тысячи людей, которых Вера уже увела. Это была, конечно, гениальная провокация, после нее отмахнуться от Вериного дела никто бы не смог, никто не посмел бы сказать, что, пока война не кончена, со всем этим можно подождать. Всё, что делал Клейман, и всё, что он говорил, отличалось такой убедительностью, что Ерошкин не сомневался, что к июню уговорить воркутинских зэков пойти вслед за Верой ему наверняка бы удалось.
Сидя в кабинете, он представлял, как поверившие Клейману воркутинцы один за другим идут назад, сначала медленно и неуверенно, только пробуя, нащупывая путь, потом, постепенно освоившись, всё более и более ходко. И уже не одни они шли, за ними потянулись их родные, всё их племя, и было ясно, что это не конец, далеко еще не конец. Потому что у каждого из шедших тоже была родня, он в свою очередь сманил бы ее, и так они звали бы, тянули за собой одного за другим, пока в эту проклятую, в эту бесконечную воронку не ушла бы вся страна до последнего человека.
Было чудо, что Клейман умер в начале мая, что ему не хватило трех недель, чтобы запустить безумный механизм. Сейчас Ерошкин понимал, что, что бы ни думал Клейман, тогда и вправду был бы конец, даже Сталин ничего исправить бы уже не смог. Они один за другим ушли бы вслед за Верой, ушли, никого, кроме нее, не видя и ни на кого не обращая внимания. То есть Вера, если бы они в самом деле были ей нужны, просто приняла бы их из рук Клеймана, взяла, как дар, как подношение, так, будто он для нее это всё и готовил. А Клейман в который раз объяснил бы себе, что снова ему или помешала война, или Ерошкин со Смирновым продались Вере и с помощью Сталина ставят палки в колеса. Но это было бы уже неважно.
Когда Ерошкин впервые прочитал весь клеймановский план, он был так потрясен, что сначала даже не разобрался, что операция планировалась на июнь-июль, то есть Клейман умер раньше и сделать, по-видимому, ничего не успел. Он боялся и напугал Смирнова, что не исключает, что что-то Клейман зэкам сказал, и этого может хватить, чтобы дальше всё уже шло само собой.
Когда месяц спустя воркутинские зэки в полном составе прибыли в Ярославль и вслед за клеймановскими бумагами поступили в его распоряжение, он чуть не полгода не мог успокоиться. При каждом удобном случае и на допросах, и просто так то с одним, то с другим заводил разговор на сей счет, всё пытался добиться, что что-то все-таки сказано было, какие-то намеки сделаны, и теперь они просто затаились, выжидают момент, чтобы и впрямь отправиться назад за Верой. Он их то так, то этак наводил на эту тему, всё ходил и ходил вокруг, потому что сказать прямо ничего не мог, но криминала не было, и в конце концов он написал в Москву, что Клейман отдал Богу душу вовремя: похоже, зэки здесь невинны, как младенцы.
За эти полгода, когда, разговаривая с воркутинцами, Ерошкин отчаянно боялся, что сам наведет их на эту мысль, то есть Клейман ничего сказать не успел и он сделает это вместо него, Ерошкин уверился, что каким-то волшебным способом всё, что направлено против нее, Вера и вправду может обратить себе на пользу. Он говорил это Смирнову всякий раз, когда разговаривал с ним по телефону, писал в каждом своем донесении в Москву; Смирнов торопил его, грозился отдать под суд за саботаж, потому что всё стояло, а он отвечал, что, не зная наверняка, как обстоят дела с этим клеймановским планом, ничем другим заниматься невозможно, любой свой шаг он должен двадцать раз проверить и перепроверить. Всё же однажды он насчет Клеймана вдруг и сам успокоился, и Смирнова успокоил, и дальше все тридцать лет, которые ему еще оставалось жить на этом свете, отзывался о нем с подчеркнутым уважением, как многие вспоминают, даже с сожалением.
