Владимир Лидский - Избиение младенцев
Наступали сумерки.
Никита с Авраменко вошли в колонию. На улицах там и сям лежали трупы – кадеты, пехотинцы, красные, белые. Никита стал снимать с убитых подсумки, вытряхивать патроны. Возле кирхи, прислонившись к стене, полусидел раненый красноармеец, нашпигованный осколками. Кадеты подошли ближе. Авраменко потянулся к патронной сумке врага, висевшей у него на поясе.
– Берите, берите, – прошептал красноармеец, – берите всё…
Авраменко снял подсумок, забрал винтовку, из кармана окровавленной шинели вынул гранату.
– Быстрее! – раздражённо сказал Никита.
Его продолжало трясти, болезненное возбуждение не хотело уходить, желудок сводила судорога боли, и волна дурноты подступала к горлу. Он не мог обуздать свою мстительную ярость, ему снова представилась огромная дубина, которую так хотелось обрушить на голову раненого.
Красноармеец протянул руку. Глядя в лицо Никите, с трудом проговорил:
– Не убивай, браток! Мы не коммунисты… мы – мобилизованные…
– Сука, сука, – прошипел Никита, сорвал с плеча винтовку, быстро передёрнул затвор и, не целясь, выстрелил…
Ночью батальон Стесселя вернулся с позиций в Кандель, и кадеты получили, наконец, передышку. В хате, где утром начинали кашеварить, снова развели огонь и стали собирать рассыпавшуюся муку. Пока закипала вода, возбуждённо обменивались впечатлениями от боя и пытались подвести его итоги. Красные были полностью выбиты из Канделя и соседнего Зельца, понесли большие потери, как кавалерией, так и пехотой, но, отступив, заняли последнюю на этом направлении колонию Страсбург и заблокировали тираспольский шлях. Капитан Реммерт сидел возле печи в позе человека, решающего сложную жизненную задачу; Никита смотрел на него и думал, что никаких особенных мыслей, скорее всего, в голове капитана сейчас нет, просто он бесконечно устал и, отключившись от мира, таким образом, скорее всего, пытается отдохнуть. Кадеты сидели и лежали в просторной горнице, многие уже подрёмывали, Никита с Авраменко тоже пристроились возле печки и через несколько минут тоже клевали носами. Дремота затягивала их всё глубже, и вот они потихоньку отчалили от неестественно ярких пристаней реальности и поплыли в мглистых, тинистых, масляно-слоистых водах причудливых сновидений, в которых были перемешаны крылатые кони, трепещущие на ветру алые знамёна, дымящиеся пулемётные стволы, чёрные точки суетливых фигурок на искрящемся цветными переливами льду и их собственные силуэты, увиденные как бы со стороны: бесплотные, дымные, медленно скользящие над полем брани… Вдруг сильный хлопок мгновенно смыл их видения, – так, как мощный поток воды смывает нестойкую краску со стен, – и мутные дрожащие картинки потекли вниз, открывая их взорам бездонный проём открывшейся в ночь двери и на его фоне – огромного офицера, громоздящегося посреди горницы.
– Господин капитан! – сразу и горячо заговорил офицер, обращаясь к Реммерту. – Беженский обоз потянет нас к земляным червям! Проклятые канарейки и граммофоны погубят всех! Полковник Стессель выступает один. Сей же час! Перейдём озеро в сторону Днестра, а там будем пробиваться вдоль границы – авось проскользнём где… Мне приказано отыскать вашу роту, полковник не хочет оставить вас. Ведь он сам был кадетом… да и я тоже! Вы покрыли себя неувядаемой славой, вы опрокинули пехоту красных и сдержали конницу Котовского! Вам ещё предстоят новые подвиги! На марш, господин капитан! Сей же час на марш!
– Но у нас раненые, – возразил капитан, – мы их не оставим.
– Для раненых есть подводы, – заволновался посыльный. – Слово чести – заберём всех!
И опять начали кадеты новое построение в морозной ночи. Все двигались механически, как заржавевшие машины; быстро построившись, двинулись к выходу из колонии, прошли место кавалерийской битвы, там и сям натыкаясь на окоченевшие трупы людей и лошадей, добрели до крутого берега, который нужно было как-то преодолеть, и долго искали пологих тропинок для подвод. С трудом взобравшись, вышли в степь.
Луна в слегка подсвеченных низких облаках… Жидкий, похожий на редкое, истончившееся полотно, туман… Степной простор, покрытый нетронутым снегом… Морозная жуть, преддверие преисподней…
Медленным шагом кадеты потянулись вперёд. В середине строя шли повозки с ранеными. Кто мог сидеть – сидел, среди сидящих Никита заметил Володю Стойчева и Глеба Никольского, своего партнёра, свою связку, своё прикрытие. Большинство раненых лежало вповалку, чуть ли не друг на друге, они стонали, мучаясь, но облегчить их страдания никто не мог.
Глубокой ночью из Зельца вдогонку своему отряду вышел отставший полковник Рогойский в сопровождении шестиклассника Петра Платона. Пытаясь догнать обоз Стесселя, они также перешли озеро, выбрались на дорогу и уже в рассветных сумерках, не дойдя всего полутора-двух вёрст до сельца Коротного, где уже сосредоточились кадеты, присели на обочине, не в силах двигаться дальше. Они думали отдохнуть всего несколько минут и, прижавшись друг к другу, легонько задремали. Сон мгновенно захватил их, они поплыли в его блаженной истоме, но и двадцатиградусный мороз, не желая терять своего, заключил их в ледяные объятия, прижал покрепче и стиснул с такой братской любовью, что души их мгновенно покрылись коростою льда, а тела окоченели. Кровь быстро замёрзла в жилах бравого однорукого полковника и его бедного воспитанника, не успевшего увидеть ни жизни, ни судьбы, ни даже света своего последнего, едва нарождающегося дня. Так и остались они сидеть на обочине дороги памятником отцу и сыну, обнявшись и словно шепча что-то друг другу, словно делясь своими последними секретами, словно пытаясь выговорить напоследок какие-то просьбы, обещания, слова утешения, а может, и прощения…
С наступлением утра отряд капитана Реммерта вышел на лёд Днестра, преодолел его и, подойдя к румынской границе, остановился в правобережных плавнях. Весь день простояли, пытаясь жечь камыш, чтобы согреться, но сырые стебли не хотели гореть и лишь чадили, заполняя окрестности зловонным дымом. На дальних подступах к Днестру опять виднелись красные кавалеристы; пытаясь догнать отряд, они сужали полукольцо и уже, по слухам, заняли Коротное, где захватили часть двинувшегося за Стесселем васильевского обоза. Другая его часть, б о льшая, совсем уже отчаявшись, двинулась вслед за кадетами к румынской границе и опять потащила за собой проклятых канареек. Авангард генеральского обоза был виден кадетам с противоположного берега. Сам генерал Васильев, по слухам, вновь отправился на переговоры к румынам…
До вечера кадеты промаялись на льду, жуя от голода сухие листья прибрежных кустарников, а с наступлением темноты вернулись с границы офицеры отряда и скомандовали: вперёд!
Тёмные призраки среди зловещей тишины медленно двинулись в черноту ночи, ступив на узкую тропинку, отделяющую вполне мирное, хотя и ледяное поле, от края бездонной могилы, уже подготовляемой для них всемогущими потусторонними силами с помощью, конечно же, сил земных, – тех самых, которые маячили на левом берегу и, напряжённо щурясь, всматривались в даль, мечтая вдоволь напиться кадетской крови. Измученные подростки шли по замёрзшим плавням, натыкаясь на кусты и деревья, сбивая в жгучие мозоли уже и без того изуродованные ноги, но вот наконец замелькали какие-то заборы, загородки, плетни, линии штакетника и появились первые неказистые домишки. Запахло печным дымком, кизяком, забрехали собаки.
– Где мы? Что за село? – спросил кто-то в темноте.
– Капитан вроде сказал – Раскайцы, – отозвались рядом.
Никита в сопровождении десятка кадет ввалился в ближайшую хату и, отодвинув чёрного, заросшего вороною шерстью старика-молдаванина, её хозяина, прошёл из сеней в горницу. Там было тесно и грязно, сальная лампадка чадила в углу. В сенях кадеты нашли мешок сахарного песку и мешок кукурузной муки; несмотря на протесты молдаванина, который в панике цеплялся за свои припасы, втащили их в горницу и немедленно съели, заедая приторный сахар и муку, застревавшую в горле, принесённым с улицы снегом. Хозяин что-то говорил на своём языке, отчаянно жестикулировал, чего-то требовал, обращаясь почему-то к Никите, но тот грубо отодвинул назойливого старика. Прикончив молдаванские припасы, кадеты улеглись вповалку на земляной пол и мертвецки уснули. Разбудить их, казалось, не могли уже никакие катастрофы мира, но утром сельцо проснулось от бешеного стрёкота пулемётов.
Кадеты спросонья повыскакивали из хат и, застёгивая на ходу шинели, бегом стали отступать к плавням. Стреляли румыны, их огневые точки видны были на окружающих Раскайцы холмах. Стреляли также из хат, – видно, недовольные кадетским нашествием молдаване, не желая терпеть пришельцев, взялись за свои обрезы. Никита на минуту присел под плетнём, пытаясь оценить обстановку и держа на всякий случай винтовку возле колена. Пули взвизгивали над его головой. Он глянул вдоль улицы: кадеты и солдаты Стесселя, не оглядываясь, уходили в плавни. На бегу упал Миша Трофимов, его подхватил, развернув в сторону села, Росселевич, и Никита увидел удивлённые глаза раненого, заливаемые кровью. Вдалеке вскрикнул Толмачёв, остановился и осторожно подтянул к груди повисшую плетью руку: из рукава шинели на его грязную кисть капали алые капли. Через некоторое время отряд Стесселя собрался в плавнях. Настроение было паническое. Некоторые сидели в снегу, обхватив головы руками и, уставившись в одну точку, мерно раскачивались из стороны в сторону. Кто-то орал диким голосом, кто-то отдавал бесполезные команды, какие-то гружёные подводы крутились вокруг, замотанные в чёрное бабы визжали из-под платков и жалобно плакали дети, вдруг обнаружившиеся на повозках. Какой-то полковник надсадно вопил:
