Владимир Лидский - Избиение младенцев
– Мы в мешке! Румыны нас не пропустят! А там – красные!
Он махнул рукой в сторону левого берега, где действительно среди телег и кибиток васильевского обоза уже гарцевали статные всадники.
– Ко мне, воины! – продолжал полковник. – У кого есть оружие и у кого не дрогнет рука в последнем бою! Будем резать их, будем грызть их зубами!
Три офицера в расстёгнутых шинелях и без погон быстрым шагом двинулись в сторону плавней, к высоким редким кустам, на ходу шаря непослушными пальцами по кобурам. Зашли в кусты, их нечёткие силуэты с трудом просматривались сквозь сучья и ветки; Никита заворожённо следил за ними, – став в кружок, они что-то говорили друг другу, потом стали обниматься, закончив, постояли немного, как бы в раздумьи, затем расширили свой круг, отступив на шаг в глубину кустов… раздалась невнятная команда и следом – почти одновременно – три выстрела. Никита отвернулся…
Капитан Реммерт, видя отчаянье и страх кадет, собрал их вокруг себя и тихим голосом сказал:
– Господа, я точно знаю, что ещё в Аккермане полковник Бернацкий послал телеграмму королеве Марии. Не может быть так, чтобы она не ответила, не может быть так, чтобы она отказалась принять нас. Ведь она связана с нашим государём династическою кровью! Нас пропустят! Держитесь, господа! Будем ждать до тех пор, пока не сунется сюда Котовский, а коли уж сунется, – умрём как герои!
Мимо кадет шли в сторону недавно оставленного берега солдаты и офицеры, с трудом подгребая ногами слежавшийся снег и на ходу срывая с себя погоны и кокарды. Никто из них не смотрел по сторонам, а кадеты провожали их хмурыми взглядами. Из глубины плавней долетел вдруг неестественный и неуместный среди всеобщего отчаянья женский смех – весёлый и беззаботный. Из полосы кустов вышла молодая красивая женщина в сбившемся платке и в хорошей добротной шубе. Она размахивала руками и звонко смеялась. Среди порохового дыма, среди затихающей стрельбы, в этой напоённой беспредельным ужасом атмосфере странно было видеть подобное веселье. Она подошла к кадетам и не в силах сдержать истерику, закричала:
– Господа, господа! Идёмте же со мной! Посмотрите на моего мужа!
Кадеты нехотя пошли. В глубине плавней, за нагромождением облезшего хвороста лежал убитый офицер, молодой, с усиками, заросший недельной щетиной.
– Посмотрите, какой красивый! – не замолкала женщина. – Господа! Не уходите! А какой ловелас был! Гриша, Гришенька!
Она присела рядом с мужем и запустила пальцы в его засыпанные снегом волосы.
Во второй половине дня, когда холодное зимнее солнце уже клонилось к закату, на дороге из села показался генерал Васильев. Он шёл один, в глубоком раздумьи глядя себе под ноги и сосредоточенно ступая, и от фигуры его веяло таким неизбывным одиночеством, такой отрешённостью, таким забвением земного бытия, что Никите сделалось страшно, – генерал был мертвец и печать иного мира уже была проставлена на его обугленном лбу. Кадеты не знали, что в Раскайцах румыны предложили Васильеву остаться немедленно, но благородный генерал, не сумевший отдать приказа об освобождении подвод, потерявший из-за этого время и силы и попавший, в конце концов, в плотный мешок окружения, отказался от предложенного румынами спасения, потому что его солдаты, его офицеры, его кадеты ещё продолжали оставаться в днестровских плавнях во мраке отчаяния и безысходности.
Реммерт порывисто подбежал к нему, отдал честь.
– Что делать с кадетами, Ваше превосходительство? Прикажите умереть!
И опустив руку, потерянно добавил:
– Пропадаем мы…
Васильев очнулся и приложил руку к своей генеральской папахе.
– Здравствуйте, кадеты! Благодарю вас за Кандель!
– Рады стараться, Ваше превосходительство!
– В Румынию вас пропустят, господа! Пограничниками получен приказ королевы Марии! О нём знают на всех пропускных пунктах. Ваше спасение близко, я верю…Прощайте, кадеты и… простите…
Он козырнул, шагнул в сторону, замешкался на мгновение… кадеты стояли, не в силах осознать сказанного… Реммерт растерянно смотрел на генерала… тот сделал ещё два коротких шага, повернулся к кадетам, – на глазах его были слёзы… Никита впился взглядом в эти переполненные до краёв солёною влагою страдальческие глаза… он видел, что генерал уже не с ними, что он снова переходит в иную реальность и лишь замешкался на коротком пути туда, куда настойчиво зовёт его судьба…
В Раскайцах стреляли, но Васильев не слышал, на противном берегу тоже стреляли, но и этих выстрелов он не слышал; на тропинках, ведущих к Днестру со стороны Коротного, красные уже вовсю грабили беженский обоз и летели к чёртовой матери полудохлые канарейки и никому не нужные граммофоны, но он этого не видел, и кого-то уже нещадно били прикладами по лицу, а девиц таскали за длинные волосы и драли с них юбки, но он не чувствовал чужой боли, не чувствовал потому, что грудь его, душу его разрывала собственная боль, затмевающая окружающий мир, вгрызающаяся в сердце и не оставляющая никаких надежд. Утратив свой гвардейский шик, свою молодцеватую уверенность, свою генеральскую стать, ссутулившись, шёл Васильев в глубину плавней по тропинке, ведущей к красному берегу, вот тропинка сделала один поворот, ещё один, а потом и третий… здесь он остановился, задумался и подошёл к тонкой раките на небольшом возвышенном островке. Повороты тропинки скрывали от него оставшихся возле берега кадет, но он уже не думал о них, ему мерещились другие берега. Эти берега представали перед ним в сырой промозглой дымке, чуть прикрытые чахлым кустарником, а он, генерал Васильев, в расстёгнутой шинели, со скомканной папахой в руках шёл к ним, в смутной надежде найти там успокоение. «Почему я иду туда пешком? – думал генерал. – Кажется, тут должна быть вода…» Он шёл долго, тяжело, сердце его стискивала какая-то грубая сила, и оно тяжко болело и ныло. Генерал чувствовал, что несмотря на мороз, тело его под исподним обливается жгучим потом; он поднёс руку к лицу, – рука была влажная и горячая. Боль в сердце становилась невыносимой, воздуха в лёгких не хватало, и земля под его ногами неожиданно стала крениться. Он ухватился за ракиту, её тонкий стволик согнулся, и генерал упал в снег. Боль обняла его со всех сторон и изо всех сил стиснула бедное генеральское сердце… Васильев закрыл глаза и… увидел: его обоз медленно поднимается над заснеженною равниною; в авангарде обоза полощется белое знамя с ломающимся красным крестом, длинная вереница повозок и тысяч людей, нагруженных узлами, граммофонами и клетками, полными оранжевых птиц, изгибается и колеблется под ветром, словно гигантское полотнище, лошади, растрепав гривы, разметав хвосты и расставив по сторонам копыта, накренившись под немыслимыми углами, плывут к горизонту, и следом за ними поднимаются расхристанные кибитки, трепещущие на ветру тряпки, шинели и пальто, а внизу стоят измученные кадеты и заворожённо смотрят вслед улетающему каравану… Чья-то злодейская рука продолжала сжимать сердце старика и с садистическим сладострастием выкручивала из него последние силы, сердце трепыхалось, словно полузадушенная канарейка в кулаке, и не могло вырваться, боль поднималась крещендо и невозможно было далее терпеть эту пытку… Васильев застонал, рука его кое-как нащупала кобуру, он с трудом вытащил свой «люгер», с которым не расставался ещё с Великой войны, поднёс его к груди и выстрелил в своё несчастное сердце…
День уходил в иные страны, к другим народам, а в днестровских плавнях сгущались сумерки. Кадеты шли по замёрзшим кочкам, среди пучков обледенелой травы и разломанных стеблей камыша, – до Раскаевец оставалось версты две. Полковник Фокин шёл впереди, замыкал отряд несгибаемый Реммерт. Кадеты двигались с трудом, но надежда, последняя надежда придавала им силы. Солнце уже скрылось за горизонтом, оставив на западе багровые клочки потухающей зари.
Впереди показалась группа румынских солдат. Кадеты чуть замедлили шаг. Фокин приказал скинуть винтовки и положить их на землю. Румыны, с опаской поглядывая на лежавшее в ногах кадетов оружие, подошли.
– Элевы? – спросил один из них.
– Элевы, – ответил полковник. – Элевы и профессори.
И положил пальцы на свой погон. К румынам подошёл Реммерт. Кадеты напряжённо ждали. Румынский сержант знаком приказал офицерам снять шинели. Полковник и капитан стали расстегиваться. Сержант подошёл к Фокину и снял с его мундирной пуговицы золотую цепочку, за цепочкой потянулись часы. Фокин покорно молчал. У Реммерта нашли пустой серебряный портсигар, сержант открыл его, вытряхнул табачные крошки, щёлкнул, закрывая, и передал стоящим позади товарищам. Часы сунул в карман своей шинели и кивком головы приказал двигаться дальше. Кадеты подобрали оружие и продолжили путь. Румыны приотстали, взяв наперевес винтовки.
Последний отрезок пути. Никита шёл, несколько ободрясь, как и все кадеты, несмотря на беспредельную усталость, стёртые до многослойных струпьев ноги и резь в желудке, он шёл и думал, что спасение не могло обойти их стороной, что всё, слава Богу, вот-вот закончится, и их многострадальный отряд скоро будет в теплом сухом помещении, где всем дадут по куску хорошего ржаного хлеба и по кружке настоящего горячего чаю… Перед ним снова всплыло Лялино лицо, лица родителей, старших Гельвигов, убитого Саши и… он споткнулся… Женя! Женя Гельвиг! Женя – у Котовского? Женя – у красных? Этого не может быть! Он обознался. Это был кто-то другой, очень похожий на Женю. Женя не мог быть у красных, Женя сам был кадетом, с германской он вернулся подпоручиком с солдатским Георгием! Женя воевал за веру, царя и Отечество, как мог он оказаться у красных?
