Дмитрий Раскин - Хроника Рая
Великий инквизитор предъявляет мессианские притязания на разрешение противоречий, антиномий свободы чрез устранение самой свободы. Он – утопист, стремящийся переделать, уничтожить мир из любви к человечеству. Желающий спасти человека, абсолютизировав одну сторону его сути, за счет ничтожения всего остального. Аргумент инквизитора – «реализм» его утопии. Только она по силам человеку. Что же, утопии сбываются.
Христос Достоевского принимает бытие во всей его непостижимой полноте. Великий инквизитор требует чудовищного упрощения бытия во имя добра и любви. Идеал Христа призван вести бытие по путям его совершенствования (самосовершенствования). Великий инквизитор устраняет путь, любой путь, устраняет бытие во имя идеала совершенства и стагнирует человека в его непросветленной, лишенной свободы природе за-ради «счастья». Да, конечно, он хочет отменить свободу, отменить Добро и Зло как способ бытия свободы из-за слишком дорогой цены такого мироустройства. В контексте романа Достоевского утопия Великого инквизитора есть крайний вывод из бунта Ивана Карамазова. Бунт этот лишает нас навсегда покоя, отнимает у нас веру в «правильность» законов Мироздания. Да, мы ужасаемся «выводам» этого бунта, но кто мы будем, если отвернемся от его посылок.
Свобода, бытие, само мироустройство отменяются инквизитором во имя оторванного от своих трансцендентных источников Добра (Сверхдобра) – гарантированного, выверенного, статичного. В этой эсхатологической статике, быть может, главная прелесть – неизбежность добра и счастья.
Вот такой мир и посещает Воланд со своей свитой. И мир этот объявлен его устроителями невиданным ранее царством свободы (Сверхсвободы). Кстати, в мире этом, уже устоявшемся, вошедшем в свой «классицизм», нет и не может быть места ни искреннему и истовому Великому инквизитору, ни бесам Достоевского (за исключением разве Петруши Верховенского) – сплошной заповедник персонажей уровня капитана Лебядкина. Свита Воланда и обращается с этой действительностью, как с Лебядкиным.
Христос Достоевского предлагает человеку свободу, понимая, что он может заблудиться в ее противоречиях, понимая, что в этой свободе человек может и отвергнуть самого Христа, потерять истину или же обрести истину, что, быть может, не совпадет с истиной самого Христа. Что же. Истина эта, равно как и невозможность, истины будет обретаться на пути сопряжения свободы с абсолютом, пусть, если даже в своей свободе человек пришел к абсолюту не через Христа. И она, по этому предельному счету все-таки будет истиной Христа. (Эту мысль подсказал мне сосед по этажу в нашем с ним горячечном и бестолковом споре.) Христос здесь «больше», «глубже» возможного противоречия между истиной и собою. Христос Достоевского открывает возможность такого понимания «соотношения» истины и Христа, хотя оно вряд ли б могло быть принято самим Достоевским.
– А если человек будет искать истину вне абсолюта? – спросил кто-то из зала. – Он утвердит тем самым истину вне сопряжения с абсолютом? Или же истина в этом случае просто невозможна? А может (в вашей интерпретации), Христос дозволяет и это?
– И абсолют и невозможность абсолюта могут быть источником, целью свободы, критерием, мерилом истины. Но вне? – Прокофьев помедлил, – Истина из своеволия, в своеволии? В общем-то да, но предел, потолок, «качество» этой истины. Она заложница здесь. Истина как способ бытия свободы в понимании пределов, ограниченности способа, если хотите, его вины. Своеволие же ограничивает, обкарнывает понимание и потому оно мне неинтересно. – Прокофьев не нашел чего-то в своих листках. – Свободы нет в мире – она лишь относится к сущности Бытия и человека. Несовершенство мира не есть цена свободы. И свобода как диалектика Добра и Зла лишь частность свободы, постигаемая не из диалектики, но из свободы.
Еще несколько студентов вышло из зала.
– Свобода не умещается в рамки: «слезинка ребенка есть плата за феномен свободы». Несогласие наше на эту слезинку наполняет свободу неотменяемым этическим содержанием, это и есть момент «сопряжения» свободы и абсолюта. В свободе и посредством свободы несовершенный, сознающий свои пределы, страдающий, заблуждающийся, не достигающий вожделенной глубины человек оказывается несводимым к миру, к жизни, к Богу, к самому себе.
Поднял руку незнакомый Прокофьеву студент (Прокофьев разрешал задавать вопросы по ходу):
– Это все оправдание свободы, но не Бога!
– Вот именно.
– Это инквизиторское, – продолжил студент, – «ради любви, во имя добра упраздним свободу» много хуже того несовершенства мира, за которое все никак не может оправдаться Бог-творец. Несоизмеримо хуже уже потому только, что если Добро вместо Бога, то все дозволено. Но есть ли это снятие теодицеи? Может ли быть такое «отрицательное» оправдание Бога?
– Нет.
Кристина, видимо, что-то такое сострила. Попечители улыбнулись. Насколько Лоттер ее знал, эта острота могла быть и в пользу Прокофьева. Если точнее, какая-нибудь двусмысленность, которую можно при желании трактовать в пользу Прокофьева. И на том спасибо.
– Герой романа Лагерквиста «Смерть Агасфера» побеждает Бога, освобождается от Его кары, от своей судьбы во внезапной, потрясшей его опустошенную душу глубине истины: «Сын Божий – распятый, безвластный, страдающий, преданный… Преданный своим отцом, его-Агасфера брат… проклявший меня – мой брат. Который сам был несчастен и проклят». Для Алёши Карамазова Страдание оправдывает Бога – через распятие Бог разделяет судьбу и участь мира, делается сопричастным драме жизни, получает право прощать, обретает оправдание своей гармонии. Иван же не принимает этого – даже страдание Бога не искупает «слезинки». У Лагерквиста: человек, осознавший свое братство с бессильным страдающим сыном Бога – против Бога, скрывающего от него непостижимую, быть может, страшную глубину истинно святого.
Это «против Бога» и есть основание его духовного усилия, что заведомо вне обретения и надежды. Само знание, что есть это недостижимое, непостигаемое – этот абсолют, пусть искаженный Богом и непосильный человеку, наполняет душу обретающего свою милосердную смерть Агасфера предельной чистотой покоя… Эта истина Агасфера, обретенная через Христа, но не «на путях» Христа – это открытие абсолюта, что не есть абсолют Христа. Более того, противопоставлен Богу… Это агасферово «через Христа» к истине и свободе, что не могут быть его истиной и свободой.
– Но разве это снятие противостояния? – спросил все тот же студент.
– Во всяком случае, это открытие того, что глубже его, – ответил Прокофьев.
– Свет из преодоленности абсолюта, – чуть обернулся к своей соседке Лехтман, – самый чистый… Все твое убрано – все твое и все, что превыше тебя – это и есть бытие…
– С этим, наверное, можно, – ответила Анна-Мария – может и нужно умирать (попытаться хотя бы), но как этим жить?
– Может быть, и никак, но свет самый чистый.
– Роман Якова Голосовкера, – говорил Прокофьев, – если точнее, восстановленные философом фрагменты романа – это продолжение «Великого инквизитора» в двадцатом веке. «Великий инквизитор», продолженный в двадцатый век. Орам (один из героев романа) призывает к ответу уже не Бога-отца, а Христа (в транскрипции этого произведения Исус). Он обещал человечеству истребить зло добром. Он уверил человека, что, несмотря на все свои злодейства и мерзости, он добр и полон любви. И многие уверовали в его слово, в его добро и две тысячи лет гибли и губили во имя них. Многое из того, что он обещал, сбылось: были мученики, были праведники, были немыслимые вершины человеческого духа и откровения свободы, не получилось только одно: добро не победило зло. В пространстве истории люди обратили добро в «игру в добро», живую любовь в «жертвенную любовь» и пресытились и тем и другим. Неосуществленная мечта победить зло добром сменилась мечтой об истреблении зла злом. Любовь как движущая сила первой побежденной мечты уступила место ненависти – катализатору второй мечты, побеждающей.
Орам предъявляет потрясающее по своей глубине понимание сути Идеи и Идеократии, говорит о тех ужасах, что они еще принесут человечеству (написано в двадцатых годах). Но он не только судья над Великими инквизиторами XX века, но и их жертва. Он принимает их власть, их попытку уничтожить зло злом, пусть чудовищную, но других реальных путей победы над злом нет! Но есть препятствие – Исус. Даже бессильный и забытый, он все равно еще мешает. Его идеал Совершенства, его отказ от какого-либо властвования, его путь свободы – все это надо окончательно вырвать из человеческого сердца. И он-Орам, любящий Христа, несущий в своей душе его нравственный абсолют, требует от него последней, страшной жертвы – во имя победы над злом посредством зла, Исус должен убить любовь. Из любви к человеку убить любовь. Он вкладывает в руку Исуса кинжал и требует, умоляет умертвить его-Орама. Христос должен ударить в грудь и начнется новый отсчет, и наступит новая эра – без любви, без Христа.
