Игорь Соколов - Двоеженец
Полковник сердито отдернул от меня свою руку и с усмешкой сказал, что очень жаль, что я не солдат, а то за такие слова он меня бы не только отправил на гауптвахту, но и отдал бы под трибунал.
Я хотел перед ним извиниться, но раздумал, я понимал, что по-своему он прав, но мне почему-то хотелось открыто высказать свою ненависть к любой войне и к любой сволочи, которая ее разжигает, но усталый немолодой уже полковник был честным ее исполнителем, и его эта верная преданная честность поразила меня, ведь получалось так, что люди могут убивать друг друга честно, достаточно только, как в детском саду, назвать этот клочок земли своим!
Полковник еще долго читал мне морали, считая меня то слабаком, то предателем, на что я только уныло щурился и покачивал головой. Потом мы как-то незаметно уснули, а утром наш поезд уже остановился в предгорьях Кавказа, у самого Черного моря, которое играло золотыми блестками.
Это был небольшой поселок Лоо, странное название, впрочем, солнце так быстро напекло мне голову, что я даже и не пытался узнать истоки происхождения этого загадочного слова… Жизнь по окончании лета текла здесь равномерно скучно и однообразно.
Каждый поезд из столицы здесь встречала небольшая кучка здешних жителей, с вполне оправданным интересом ищущая квартирантов… Самое любопытное, что из-за нас, отдыхающих, шла самая настоящая война, битва голосов и жестов, тихих шепотов и криков, причем каждый из них выбирал какой-то свой особенный тембр, словно именно он мне и понравится, хотя количество громогласных басов, теноров и альтов преобладало, многие боялись быть неуслышанными и к тому же толкались локтями, раздвигая толпу перед перроном, но это было только потому, что сезон отдыха приближался к логическому концу, и число отдыхающих быстро сокращалось.
Именно поэтому эти люди выхватывали нас друг у друга, как деньги или вещи, которыми мы впоследствии и расплачивались с ними…
Меня отвоевала у всех очень добродушная и в то же время бойкая женщина восточного типа, как я потом узнал, это была армянка.
Она так ловко вытащила меня из толпы, а потом так быстро взяла в руки мой чемодан, что сопротивляться было бесполезно, а еще она так громко и смешно говорила с характерным южным акцентом, что я был очарован ее искусственной добротой. Временами мне казалось, что эта женщина слилась с очертаниями лесистых хребтов и со стрекотом многочисленных цикад, которые прятались в густой акации, и с маленькими домиками, прилепившимися к склону черноморской горы.
– Меня зовут Майя, у меня вам будет хорошо! – она говорила так быстро, словно заклинала меня идти лишь только с ней, – в доме у меня для вас есть комната с отдельным выходом, окна выходят прямо на море, умывальник под кипарисом, в саду беседка, в беседке клетка, в клетке канарейка, поет день и ночь, тоску сгонит прочь!
Я с улыбкой щурился на нее, еще не успев привыкнуть к яркому солнцу. Комната на самом деле оказалась чудесной.
Тут же я бросил все свои вещи и побежал купаться на море. Морская вода ласково, как волшебная одежда, облачила все мое тело в свое безудержное и пьянящее плескание, колыхание, волны взлетали над головой как сумасшедшие птицы, чайки резвились над волнами, как дети, а дети громко голосили на берегу. Я немного поплавал и лег животом на большие круглые плоские серовато-белые камни, которыми был усеян весь берег, и пролежал под солнцем до обеда.
Потом я оделся и пошел в кафе. Наспех проглотив в себя весь обед, я обратно кинулся через дорогу по тропинке к морю.
Неожиданно я увидел голую женщину и покраснел. Она лежала не на пляже у моря, а возле автобусной остановки, и никто из отдыхающих не обращал на нее никакого внимания, а я вот обратил, и теперь никак не мог сойти с этого самого места, как будто прирос земле.
Лежит себе и лежит, говорил себе я, пытаясь хоть как-нибудь успокоиться, они и на пляжах лежат сколько угодно, и вообще эта голая баба меня никак не касается, а что она лежит здесь, так черт с ней! Пусть лежит себе, в самом деле! Потом из кустов хриплым басом запел какой-то алкоголик, а голая баба, мечтательно улыбаясь, поглядела на меня.
Все-таки, наверное, не совсем правильно, что по задницам бьют только детей, надо и баб голых бить по задницам тоже! – подумал я, с мучением заглядываясь на улыбающуюся Минерву, которая протягивала ко мне свои грязные ручки.
Если она дотронется до меня, подумал я, то я ударю ее прямо сандалией по носу! Однако голая женщина уже обиженно отвернулась от меня и как-то странно подозрительно засопела, положив свою руку между ног.
Лежат тут всякие, – я с досадой сплюнул и медленно поплелся к пляжу. Солнце горело безо всякой жалости, быстро разжигая в людях зверские инстинкты. Я уже с равнодушно зевающей мордой поглядел на голые бабьи тела, валяющиеся поблизости, разделся и нырнул в море.
Вода была уже прохладной и мягкой, как земное молоко, в котором соль и кровь мгновенно смешались и растворились друг в друге. Потом, когда я лег на свое красное полотенце, ко мне подошла молоденькая нудистка, у которой на груди разметалось черно-красное тату в виде огромной змеи, кусающей свой хвост, и попросила у меня закурить, но сигарет у меня не было, и все же эта тварь упорно от меня не отходила, громко болтая о каких-то прекрасных видах и позах. Это просто безобразие, подумал я, прикрыв рукою глаза, этих голых баб обязательно надо бить по задницам, и обязательно хворостиной!
– А можно я с вами полежу, – предложила нудистка, и я, вскочив, с неожиданным смехом запрыгал по волнам как дикий жеребец.
– Вот ни фига себе, – громко воскликнула нудистка, когда набежавшей волной смыло с меня трусы. И море с ними заодно, подумал я и, нырнув подальше, решил до темноты не выходить из воды. На следующий день я проснулся от ужасной боли, все мое тело полыхало огнем, я еле-еле набрал во дворе немного воды из-под крана и обратно лег на кровать. И окна, и дверь моей комнаты были раскрыты, как и мое сознание, которое плавало вместе со мной в каком-то бреду, стены выгибали свои спины, а потолок падал мне на голову, а потом опять возвращался на прежнее место, а я просто тихо стонал, не в силах вымолвить ни слова.
Впрочем, слова всегда теряют свое значение, когда ты не живешь, а существуешь одной лишь сжирающей болью… Под вечер в мою комнату не вошла, а вплыла очень юная и красивая по-восточному девушка, оказывается, это была Мария, дочь Майи… Она смачивала холодной водой компресс из хлопка и время от времени клала его на мою горячую голову, а тело нежно обтирала мокрым байковым полотенцем… Иногда, может, машинально, то ли от избытка чувств, то ли от избытка благодарности я целовал ее руки и даже называл своей мамой…
Мария, скромно потупив свои карие глазки, жалостливо улыбалась мне, ежеминутно поправляя на тонких загорелых коленях подол белого платья, усыпанного мелкими красными цветками… Огромные черные жуки и зеленые бабочки слетались к горящему куполу лампочки, отбрасывая свои ангельские тени…
Я лежал и плакал от какого-то небывалого счастья, которое неожиданно заключалось в этой незнакомой мне девушке… Спустя два дня мне стало лучше, но Мария все равно приходила ко мне каждый вечер… Оказывается, у нас было много общего: Мария тоже любила поэзию, особенно раннюю античную в переводах наших поэтов серебряного века…
Иногда, нараспев, мы читали стихи Сапфо…
«Потом жарким я обливаюсь, дрожью,
Члены все охвачены, зеленее
становлюсь травы, и вот-вот как будто с жизнью прощусь я…»
Наши головы соприкасались, волосы переплетались между собой, как и пальцы, щеки обжигали сказочным прикосновением и дуновением ветра, влекущего аромат с виноградников и все еще цветущих растений, акаций…
В эту же ночь Мария отдалась мне по-восточному жадно и пылко, и я сорвал с нее покров тайны, ее детского девства, ее чистой невинности… Охапка нежных роз с голубыми гиацинтами обвивали наше ночное ложе, уже с вечера украшенное Марией…
Любвеобильный запах наших тел смешивался с запахом сладострастных цветов… Ее руки как две любопытных змеи, скользили по всему моему телу, ее огромные блестящие глаза отражали громогласный рев субтропических ливней, а мои глаза уже туманились от только что пережитого мною счастья… Две недели пронеслись, как сон, я уже должен был уезжать из Лоо. Мария чувствовала это и едва сдерживала слезы. Ее мать все знала и понимающе молчала.
Я платил в два раза больше за комнату и всегда старался пробежать мимо нее, пряча глаза… Мне казалось, что у меня будет еще много юных и красивых, как Мария, что счастья подлинного в жизни найти невозможно и что чем больше мы влюбляемся, тем больше и страшнее страдаем от собственной любви, ибо она, эта любовь, весьма хрупкое создание для нашего грязного и мерзкого мира…
