Евгений Чепкасов - Триада
Но пришлось, и, выглянув, я понял, что что-то изменилось. Костя всё так же медленно проворачивал меж пальцами костыль. Вообще, костыль представлял собой довольно любопытную конструкцию: с картонной трубочки была почти полностью стянута папиросная бумага, а небольшой зазор, где она еще оставалась, был тщательно смят (так называемая «пятка»). За «пяткой» следовало длинное белесое тельце, набитое планом, как чучело опилками, причем на самом кончике костыля невостребованную бумагу аккуратно скрутили на манер конфетного фантика. Костя медленно проворачивал костыль, и надпись «Элитные», то скрывавшаяся, то появлявшаяся на новом обороте, читалась отчетливо.
«Опять оно, пугливое чудо… – подумал я с мягкой нежностью и, воодушевившись, продолжил: – Выходит, надо, чтобы я видел всё, чтобы описал потом…»
Прошпаренный этой мыслью, я упоенно рассматривал самодовольный прыщ на носу Леши. И ведь всё нужно было заметить, запомнить: и дряхлое бурое ведро под Толей, и Сергееву ветровку с молнией, коварно расползшейся посередке, и гнусновато-довольное выражение, вдруг наплывшее на лицо Кости, – что-то задумал… Костя чуть отстранил костыль и окунул его в солнечный луч, протянувшийся из щели. Костыль стал невыносимо белым, луч прилип к нему, и что-то сладострастное было в такой прилипчивости. Казалось, луч хотел закурить, но не мог без линзы.
– Костыль хороший, – медлительно произнес Костя, любуясь. – Но это, конечно, не «монастырь».
– Какой монастырь? – опешил я.
– Самые длинные костыли «монастырями» называются.
Я быстро глянул на часы – плоского механического змееныша, прикусившего хвост и окольцевавшего мое запястье.
– Сколько время? – спросил кто-то.
Машинально отметив ошибку и отклассифицировав ее, я брякнул, столь же бессознательно:
– До службы еще полчаса.
– Чего?
Только тут до меня и дошло, о чем я ляпнул. Чувствуя, что краснею, я пробормотал, что есть такой анекдот, старый, не важно… Ребятки не догадались. Да и не до загадок им было: они вожделенно глядели на костыль плана, обласканный солнечным лучом. А Костя, если и понял, то ничего по этому поводу не сказал.
– Костя, не тяни, взрывай! – нетерпеливо воскликнул бугайчик.
– Пускай лучше Сергей взорвет, – возразил тот.
– Пускай взорвет, – тихо, явно сдерживаясь, согласился Леша и сплюнул.
– Ты что?! – взъерепенился Толя. – Ведь он же не обкуривался ни разу, он не умеет ни хрена!
– Заткнись! – коротко урезонил бугайчик. – Пусть…
Теперь я понимал, откуда взялось гнусновато-довольное выражение, наплывшее на лицо Кости. Ясно, что он хотел почувствовать свою власть, произвел эксперимент и остался доволен результатом. По справедливости, взрывать, то есть раскуривать костыль, должен был Леша: ведь забивал-то он… А тут такое издевательство! Мне захотелось как-то отвлечь его от мыслей об отмщении – понятно, отыграться он намеревался на очкарике.
– Леш, это ведь твой сарайчик? – спросил я.
– Ну, мой, – хмуро ответил он. – Не в тему ты что-то спрашиваешь.
– Да не, я к тому, что не боишься около дома обкуриваться? Запалить ведь могут.
– Я что, дурак, что ли? Дома нету никого. – Цель была достигнута: бугайчик отвлекся. – Тут и сад у меня, яблоньки. Знаешь, как по кайфу, когда «свин», тыблочек похавать…
– Ты-бло-чки… – распевно произнес я, смакуя. – Совсем как у меня в детском саду. Я уж думал, вымерло это словцо, а тут… тыблочки. Ну дети, дети же совсем, так какого рожна?! – вырвалось у меня, будто птичка из равнодушного фотоаппарата, но птичка улетела, и я устало отмахнулся: – А-а, фиг с вами! Я только зритель…
– Ах, какая патетика! Ах, как красиво мы склоняемся перед обстоятельствами! – бешено вскричал Костя. – Зритель он… В Колизее тоже зрители сидели!
«Он прав, – униженно подумал я. – Я лицемерная мразь. Но ведь я не лгал, когда говорил, а получилось гадко, гадко!.. И уйти нельзя – не для того приходил. Гадко… Но ведь тут не Колизей, тут клуб самоубийц!»
– Но здесь, Геночка, не Колизей. Зря я таким высоким штилем заговорил, – вымолвил Костя более спокойно и уже ухмыляясь. – Здесь как раз наоборот: собрались парни оттянуться, посмеяться. К плану нет привыкания, от него даже жизнь не сокращается и IQостается прежним – я в статье читал. Так что всё просто превосходно: примем по два парика в душу, посмеемся и разойдемся.
«В душу… – повторил я мысленно. – В душу!»
– Не берите, парни, в голову! – обратился он к озадаченным пацанам чуть ли не с отеческой интонацией.
Царственно поднявшись с одноколесной тачки и сделав пару шагов, Костя протянул Сергею костыль и спички. Тот недоверчиво посмотрел на протянутое и виновато дрыгнул плечом.
– Держи костыль и варежку закрой! – злобно произнес бугайчик.
Очкарик взял костыль в одну руку, а другой потряс зачем-то спичечный коробок-погремушку, достал спичку, застыл и просидел бы так, наверное, неизвестно сколько еще, но его растормошили.
– Не тормози! Сперва залечи костыль, ну, конец ему, то есть послюнявь, чтобы мокрым был. Что ты неврубчивый такой?! Пальцы в рот – и протри его слегка. Во-во…
– Зачем? – машинально поинтересовался я.
– Еще один неврубчивый!.. Чтобы тлел медленнее, а то он, может, в один пых его высосет.
На меня более не отвлекались, инструктаж продолжался.
– Теперь взрывай и дым в тебя тяни, сколько влезет и не выдыхай подольше… Ну!..
Ребятки, а с ними и Костя, вновь стали новогодними детишками, вновь ожидали чуда и исступленно, с упованием смотрели на «деда Мороза», хотя тот оказался всего лишь хлипкой очкастой бестолочью. Даже мне почудился новогодний мандаринный запах, даже я захотел крикнуть: «Елочка, гори!» – и крикнул бы, но меня опередили.
– Взрывай! – раздалось трехголосое, и Сергей, не пряча зажженной спички в сгорбленную ладонь, а держа на виду, раскурил костыль.
Сперва истлела скрученная бумажка на конце, потом огонь добрался до плана и красным жуком медленно пополз, пополз… Очкарик не закашлялся, но дым изрыгнул сразу же. Путь тоненького солнечного луча оконтурился дымом, который не пах мандаринами, и луч, помутневший, слегка опьяненный, казался радостным оттого, что замечен.
– Лечи давай! – сердито окрикнул Костя, сидевший от Сергея пососедству. Кстати, все стянулись в довольно тесный кружок. – Эй, не висни! Дай-ка сюда, учись…
– Париками теперь? – полюбопытствовал Леша.
– Да. Подставляй пасть, а потом сам меня обкуришь.
Костя неторопливо окаймил бумагу перед углем слюнявым пальцем и, будто фокусник, спровадил костыль глубоко в рот, так что снаружи осталась лишь картонная трубочка с «пяткой». Предварительно нахватавшись воздуха, он стал медленно вдувать дым в Лешу, а тот, едва не касаясь трубочки жадно округлившимися губами, вдыхал. Лешин грудак уже расширился донельзя, когда он хлопнул вдувающего по плечу – хватит, мол.
– Парик сдал! – шутейно отрапортовал Костя.
Леша молчал, мужественно стиснув губы и залечивая костыль. Когда он отозвался, из его рта не улетучилось почти ничего, кроме реплики:
– Парик принял. Теперь ты подставляй, а то обломил тебя Серый…
Повторилось то же самое, но теперь уже Костя принимал парик. Они были так близко лицом к лицу, что чуть не терлись носами, и с моей точки обзора могло показаться, что они целуются. Я скривился от гадкого сравнения, а в уши прыгнул смачный шлепок по кожанке. Леша вновь лечил костыль и, восстанавливая очередность, обкуривал Толю, а я, технологией более не интересуясь, спрашивал очкарика об ощущениях.
– Не разобрался еще… – раздумчиво ответствовал Сергей.
– А вообще, зачем решил попробовать?
– В жизни всё надо попробовать, – философически молвил он измордованную фразу.
На меня недобро зыркнули, и я умолк.
Но вот и его, философа, обкуривают, и он хапает частично увиливающий побоку парик, и тюкает костяшками пальцев по Толиному плечу, как стучатся в дверь. Вот и он, философ, сует костыль в рот и перхает, обжегшись угольком, отведав пепла, однако ж продолжает дуть и наконец кренится от поощряющего шлепка.
– Молоток! – похвалил Костя, освободив дымок из легких.
– Научился! – заорал Толя. – Здра-авствуй, племя младое, незнакомое!..
И заржал.
– Нам костыль еще докурить надо, долбик! – зарычал Леша, формируя кулак. – Хрен ли?..
