Александр Котляр - Берлога солнца (сборник)
Рядом с койкой стояла Люда.
– Пора вставать, будем к операции готовиться.
– А может, без клизмы обойдёмся? – я с надеждой посмотрел в голубые, как гжель, глаза.
– Конечно, без, – засмеялась Люда, – вам же не седалищный нерв вырезать будут.
Засмеялся и Мудрецов. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.
Путаясь в трубке от капельницы, я неуклюже забрался на передвижную койку, и мы поехали по длинному больничному коридору. В голове проносились сцены из сна. «Зарежет, точно зарежет», – подумал я.
Рукосуев уже готовился, протирал зачехлённые резиновыми перчатками руки палача, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что-то радостно напевал себе под нос.
– Я вас во сне видел, – сообщил я, вкатываясь в операционную.
Рукосуев перестал играть со скальпелем:
– Меня?
– Да, вас.
– И чем я у вас там во сне занимался?
– Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати, я написал письмо в прокуратуру и передал его надёжному человеку. Если вы меня потеряете, то… ну, в общем, в ваших интересах сохранить мне жизнь. Мы теперь к одной капельнице подколоты, – и я истерически засмеялся.
– Быстрее надевайте на него маску, – поторопил Рукосуев медсестру.
Сладкий вкус эфира, лёгкость. Я мысленно попрощался с Мудрецовым, с сестричками, с видом Ленинского проспекта из окна, с вкусным запахом её волос. Тьма и – опять свет… Значит, поверил про письмо! Стали возвращаться рефлексы, покалывала подмятая рука. Плечо почувствовало чьё-то лёгкое прикосновение. Кожа подушечек пальцев нежная… Люся? Я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.
– Вы пришли за письмом? – спросил я.
Рукосуев махнул рукой и не ответил.
Повторная операция оказалась успешной. Муть уходила, просачиваясь жёлтым потом в больничный матрас. Пенициллином кололи всё реже и вскоре разрешили выходить во двор.
По двору в больничных халатах бродили черепно-мозговые женщины. За металлической загородкой шумел Ленинский. От нечего делать я рвал на мелкие кусочки кленовый листок. В воздухе пахло талой весной, хотелось выпить водки и проснуться не рядом с Мудрецовым. Ко мне подошла бледная девушка в больничном халате.
– Вот, лист рву, – я подвинулся на край скамейки.
– Вижу. – Она села рядом.
– А почему у вас на лице нет швов и шрамов, как у всех здесь?
– Я не из травмотделения, я из почечного.
– А-а-а, вам проще, внутренние органы скрыты от взглядов.
– Мне не проще, тот мир для меня отрезан навсегда, – она показала глазами на проспект.
За частоколом из металлических пик по тротуару шли люди и улыбались весне, не замечая теней в больничных халатах.
Счастье и безысходность, исполнение желаний и смертельная болезнь. И кажется – стоит только надеть короткую юбчонку, подвести глаза, и ты там – за пределами огороженной металлическими пиками Первой Градской.
Я посмотрел на девушку:
– Давайте в карты сыграем, в дурака?
– Я не играю в карты, так и не научилась, – она грустно улыбнулась.
– Я научу, это совсем несложно. А хотите – в очко?
Я принёс колоду. Мы играли часа два. Я не переставая говорил глупости, она смеялась.
– Ты где пропадал? – спросил Мудрецов, когда я вернулся в палату.
– Гулял. – Я отвернулся к стене, разговаривать не хотелось.
Я думал о границе из железных пик, о том, что мы начинаем остро чувствовать чужую боль, только когда больно самим…
Список троюродной бабушки
Московская синагога. У входа бородатые в чёрных одеждах раздают мацу. От них пахнет чесноком и прелостью. Они знают, в чём истинное предназначение еврея. Если нет верующих, то и вера уходит, становится красивой сказкой. Греция, боги – олимпийцы, герои, атланты, в музеи превратились храмы, в памятники архитектуры – алтари. Если не противостоять ассимиляции, московских евреев растворит огромный город, перемешает с русскими, украинцами, узбеками, обрусевшими немцами. И тогда в Пасху никто не потянется за мацой, не отхлебнёт из кубка с инкрустацией ивритских букв сладкого кошерного вина…
Моя троюродная бабушка в начале восьмидесятых отвечала за поддержание генофонда московского еврейства. Она была типичным представителем диаспоры Речного вокзала, сохранившей все особенности провинциального быта. «Мишенька, ты съел весь бульончик?» – кричала она внуку с подчёркнуто немосковским акцентом. Она не закрывала дверь в туалет, и мне приходилось неестественно выкручивать шею, чтобы случайно не заглянуть в проём. Мишенька, мой пятиюродный брат, был символом идеального еврейского ребёнка. Родить такое мечтала каждая беременная евреем женщина. Он не сливал куриный бульон в раковину, всегда говорил спасибо и сам просил надеть на него шарфик, когда нехотя шёл во двор.
Я ненавидел куриный бульон, терял шарфы и приходил домой с синяками. Моих родителей жалели. «Может, он ещё выправится, – говорила моей матери толстая женщина с прыщавым лицом. – Вы помните Сёму? Как не помните, он же двоюродный племянник Цили из Проскурова! Он до двадцати лет сливал бульон в туалет, Софа чуть руки на себя не наложила, когда он стал терять в весе. А вырос – как будто подменили, вы бы видели, как расцвела Софа». Но я уже тогда понимал, что взросление меня минует, и перочинным ножом срезал плюшевую ткань с красного дивана в гостиной. И не потому, что не желал хозяевам добра, просто нечем было занять руки.
Взрослого от рождения Мишеньку время тоже мало изменило. Он увеличился в размерах, но по-прежнему надевал шарфик, не сливал в раковину бульон и поддевал под брюки шерстяные рейтузы, чтобы не отморозить себя ниже пояса. Троюродная бабушка дважды пыталась свести Мишеньку с девушкой из хорошей еврейской семьи, но дальше изнуряющих бесед о Любимове, Гамлете, Таганке и Спивакове у них дело не шло. Миша помогал девушке надеть дублёнку и провожал до метро. О, если бы мы не как примитивные приматы вторгались в самку органом выделения, если бы процесс передачи генетической информации был изящен по форме и оргазм достигался бы единением духовных порывов, то каждая еврейская девушка, надевая дублёнку, уносила бы в себе Мишины гены. Но эволюция распорядилась иначе.
И, ведомый благородным эволюционным порывом, я подошел к троюродной бабушке: «Я хочу как Мишенька, хочу девушку из приличной еврейской семьи». «Я так рада, что ты наконец созрел для серьёзных отношений!» – бабушка вынула из верхнего ящика комода список невест. Серьёзность отношений мы понимали по-разному, но бабушка об этом не подозревала, и… уже через три дня я сидел в третьем ряду Театра на Таганке и ждал, когда пустующее рядом кресло заполнится потенциальной матерью моих будущих детей.
Она поправила волосы, одёрнула короткую юбчонку:
– Вы Саша?
– Да, вроде бы, – глупо сострил я, – а вас как зовут?
– Я Лена. – Она положила ладони на коленки.
«Наверное, отморозила, как они ходят зимой в тонких чулочках…» – подумал я и спросил:
– Вы Мастера уже смотрели или в первый раз?
Еврейская община резервировала места на Таганке, по непонятным причинам предпочитая «Мастера и Маргариту» «Гамлету».
– Я уже шестой раз. – Девушка грустно улыбнулась.
«Не берут значит, а с виду симпатичная», – посочувствовал я.
Занавес поднялся, на сцене показались Бегемот с Воландом, Пилат тащил по проходу между тесными креслами партера огромного дога без намордника.
«А вдруг она не дёрнется, если невзначай положить ей руку на коленку? – я опять посмотрел на её отмороженные ноги: – На что только не идут во имя эволюции…»
Маргарита отлетала своё, примус потух, и актёры уступили место спущенному занавесу. Мы вышли из театра. Я оценивающе посмотрел на Лену. Было очевидно, что женщина в песцовой шубке в пивбар на Юго-Западной не пойдёт.
Молчание затягивалось, и я галантно поинтересовался:
– Лена, вы любите водку натощак?
– Нет, я пью только французское вино.
– Тогда я провожу вас до дома, – с готовностью предложил я.
– А вы разве не хотите пригласить меня к себе?
Я обомлел и мечтами проник под мех шубки.
– Конечно, хочу, очень хочу, я просто не знал, как вам это предложить.
…До нашего знакомства я наивно полагал, что еврейские девушки из приличных семей не делают и десятой доли того, что делала Лена.
Мы лежали обессиленные, она рассказывала о том, где можно купить импортные шторки на окна и какие обои в фаворе на Речном вокзале.
Через неделю мне наскучило слушать про цены, а ставшее привычным тело уже не влекло в себя как раньше.
– Саша, я слышала, что у вас с Леночкой любовь, – сказала бабушка.
– Конечно, Ба. Лена – потрясающая девушка. Но она непростительно скромна.
– Так это же замечательно! Скромность красит еврейскую девушку, со временем она разовьётся в опытную женщину и мать.
– А может, Мишку в неё… за неё, я хотел сказать. Я ради Мишиного счастья готов отказаться от своей первой любви!
