Литагент Нордмедиздат - Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь
На одном из таких шмонов первый раз в своей жизни присутствовал и Фёдор. Поступили сведения, что одному «вышаку» – смертнику по фамилии Железогло переправили каким-то образом с воли – возможно, за хорошую взятку – спирт, чтобы не так страшно было умирать. А нашли спирт у смертника во рту, налитым в презерватив, который тот по ободку зажал зубами. И что самое интересное – вышак тот спирт отдал, хотя мог его и проглотить.
– И зачем ему этот спирт? Ему ведь намазали лоб зелёнкой – сказал в дежурке обыскивавший его попкарь.
Фёдор понял, это означало, что смертник был приговорён к расстрелу. Но и без расстрела в тюрьме, особенно летом, в тесных «хатах», где содержалось десять при норме четыре, а то и больше заключённых, от жары умирало по несколько человек. Как правило, это были сердечники или гипертоники. Вообще же смертников-полосатиков, или как их ещё называли «пыжи», в новозыбковской тюрьме содержалось обычно два-три человека, но не более четырёх, что соответствовало количеству одиночных камер, предназначенных специально и только для них. Надо отдать должное начальникам: по качеству эти камеры были лучше и уютнее, а одна их них даже выходила зарешёченным окном на стадион «Динамо», где каждый день играли в футбол, и приговорённый мог хотя бы перед смертью послушать голоса, доносящиеся с воли. После исполнения приговора в глубоком тюремном подвале с обитыми двойным слоем стекловаты стенами у «кума» – начальника тюрьмы подполковника Минюста Васюты Григория Степановича, всегда находились заморочки.
– Да мне легче списать пять трупов, чем один матрац – говорил он в подобных случаях, подразумевая противоположную взаимосвязь. И все подчинённые понимающе кивали головами.
Фёдор, естественно, кивал тоже. Во-первых, потому что на границе его приучили соблюдать и чтить социалистическую законность, а во-вторых, к зэкам он относился как к контрабандистам и нарушителям, если не границы, то той же самой законности. Ненавидел их люто и беспристрастно, как ненавидел в армии «кусков» и старшин и, не имея возможности выливать эту ненависть там, выливал её здесь. Неизвестно, какой была бы его внутренняя установка, узнай он о том, что в одной из камер этой тюрьмы двадцать лет тому назад сидел, ни за что, его родной отец и вот так же прогуливался по внутреннему дворику, который его сын сейчас охраняет. Но Фёдор про это не знал и суровым взглядом «сканировал» подземное пространство. Дворик представлял собой фактически яму в виде секторов с цементированными стенками и покрытых двойной металлической решёткой, сквозь которую небо, как пелось в одной зэковской песенке, действительно виделось в клеточку. А ещё сквозь эту клеточку можно было увидеть вышки по бокам, в одной из которых как раз и нёс охрану сержант запаса 22-го стрелкового полка оперативных войск НКВД Фёдор Бжостек. Нёс добросовестно и честно, как в своё время его отец, охранявший пленных польских военнослужащих. Сказать, что было в этом что-то наследственное, было бы неверно, как и то, что судьба распорядилась именно таким образом, чтобы кого-то охранять – просто так совпало в жизни отца и его сына. Хорошо, что судьба не преподнесла другой сюрприз – сыну охранять своего отца или наоборот.
Так или иначе, а Фёдору пока нравилось то, чем он занимался. Считается, что если негативные эмоции довлели над человеком в течение какого-то времени, то чтобы их изжить, требуется такое же время для положительных эмоций: действие равно противодействию. Либо нечто другое, – клин вышибать клином. Армия и тюрьма, как нельзя лучше подтверждали это правило – у них было много общего. И в том, и в другом месте преобладают лица далеко не интеллигентной внешности; и там, и здесь живут по уставам, правда, в одном месте по уставу внутренней службы, в другом – по уставу тюремной ячейки, то бишь, камеры. И там, и здесь кормят отвратительно плохо. И в том, и в другом месте предпочитают носить одну и ту же причёску под названием нулёвка. И в то, и в другое место люди попадают против своей воли. И так далее. Аналогий можно было бы привести ещё целый ряд. Вообще, население России всегда делилось примерно в одной и той же пропорции: на ту часть, которая сидела в заключении, и ту, которая эту часть охраняла. Аналитики подсчитали, что если бы в своё время, а конкретно в XVIII веке сосланным в Сибирь дали бы вольное поселение, а не усиленную охрану, чтобы не допустить и намёка на побег и всех заключённых сгноить, а не использовать их физический потенциал на развитие не столь отдалённых мест, то сегодня Россия имела бы там не медвежьи углы, а какую-нибудь цивилизованную Австралию или Канаду. Возможно, это преувеличение, но здравый смысл в подобного рода соображениях наверняка есть. Правопреемник царской России Советский Союз не стал менять эту специфическую особенность страны по той простой причине, что российского криминала с лихвой хватило бы для всех остальных государств мира, – согласись они его импортировать к себе – вследствие чего только так и та, и другая страна могли существовать. За счёт дармового, каторжного труда, за счёт недоеданий и болезней, за счёт ни в ломаный грош стоимости человеческой жизни. В результате за многовековую историю, как того, так и другого государственного института очень многое взаимопроникло друг в друга и, например, гарнизонная «губа» мало чем стала отличаться от тюремного карцера.
Стоя на вышке и глядя вниз на прогуливающихся арестантов, Фёдор узнавал в их лицах своих бывших командиров, старшин, сверхсрочников, которые по службе были его начальниками, теми, перед которыми он обязан был тянуться по стойке «смирно!» и внимать каждому их слову – умному или глупому, без разницы. Теперь он стоял над ними и, хотя не мог непосредственно отдавать им приказания, тем не менее, наслаждался своим преимущественным положением. И когда кто-либо из заключённых поднимал голову и их взгляды, несмотря на достаточно большое расстояние, встречались, холодное презрение и удовлетворение от получаемой сатисфакции исходили из суживающихся глаз Фёдора.
Как-то по весне перевели его караулить на женскую половину тюрьмы. Положенные часовые прогулки мужской и женской половин ничем не отличались друг от друга с той только разницей, что проходили они, естественно, раздельно. Примерно в это же время на женской половине появилась новая заключённая, которую перевели из какой-то южноуральской тюрьмы досиживать срок после подтверждения ей кассации. Звали её Юлией, и досиживать оставалось ей два года из восьми полученных и четырёх скассированных. Статья была достаточно серьёзная (убийство на почве ревности к жениху по причине измены его с её сестрой), но, учитывая осознание родителями убитого сына, – небывалый случай, правда, спустя почему-то два года, – правоты его невесты и подачу ими аппеляции, Аппеляционный суд счёл возможным «скостить» половину срока. Возможно, сыграла роль объективная оценка случившегося, хоть и с большим запозданием, что свойственно нашим судам, возможно, наступившая в хрущёвскую оттепель относительная либерализация общественной жизни и, соответственно, карательной практики. Вообще, грубо насильственные действия бытового характера, такие как тяжкие телесные повреждения, убийства на почве мести или ревности – являются, согласно психологическим нормам, типично женскими в уголовной системе. Прерогатива же мужчин – нажива и обогащение. И в то же время женщины, как утверждают психологи, более жестоки, чем мужчины, и кое в чём даже беспредельны. Если бы в армию брали только женщин, трибунал по дедовщине вынужден был бы заседать круглосуточно. Когда-то один мудрый судья сказал: в любом преступлении ищите женщину. Быть может, этот мудрый судья преувеличивал вину женщины, но как знать, не являлось ли столь строгое обвинение результатом мести всего слабого пола за те тысячелетия бесправия и обвинения в нечистоплотности и неполноценности, которые генетически отложились в его коллективном сознании?
Но, так или иначе, а Юлия, появившись на прогулке в серой, однородной массе товарок, обратила на себя уже, можно сказать, опытный взгляд Фёдора своей непохожестью на других, как внешним обликом, так и поведением. На большую, чем у мужчин, жестокость у неё не было даже намёка, а на беспредельность этой жестокости – и тем более. Фёдор не был, конечно, проницательным Лафатером, но дать приблизительную характеристику человеку, увиденному им издалека, немного научился. Он начал мысленно считывать биографию Юлии с её лица, походки, жестов и движений и при каждом очередном её лицезрении пополнять эту биографию новыми страницами. И по мере того, как всё более ясным становился для него жизненный путь её, что-то непонятное начинало твориться с ним самим. Фёдору захотелось увидеть её вблизи, услышать её голос, рассказывающий о самой себе, ощутить тот первозданный, не облагороженный духами и шампунями, если б даже было их изобилие в тюремной изоляции, её запах. В успевших уже несколько закоснеть чувствах от не совсем благородного занятия, становящегося его профессией, вдруг прорезался тот росток прекрасного и удивительного, семенами которого наделяет Всевышний всех, без исключения, людей. Однажды ему удалось перехватить её взгляд. Он дал ей понять, что это не случайно. Она отозвалась. Так повторялось две недели во время всех его дежурств, после чего Фёдор пришёл к начальнику тюрьмы и сказал ему, что просит свидания с заключённой Юлией Варфоломей. Подполковник Васюта сначала не понял, но когда Фёдор повторил просьбу, мотивируя её своими чувствами, очень долго смотрел на того своими на удивление умными глазами и затем медленно изрёк:
