Наталия Терентьева - Ласточка
Оля смотрела на Анну большими беспомощными глазами.
– Я… Нет…
Анна на мгновение усомнилась – а правильно ли она делает? Ведь Оля на самом деле совершенно неприспособлена к жизни, больше, чем кто-либо из монахинь, даже попавших в монастырь в молодости. Имеет ли она право сейчас помогать ей?
– Послушай. А куда ты тогда бежишь? – Анна решила, что мямлить и рассусоливать сейчас с Олей не стоит. Никто не будет с ней мямлить, когда она вот такая, как случайно выросший за ночь в два раза ребенок, пойдет в мир. Отберут у нее деньги и паспорт, да и надругаются, и все. – Куда ты бежишь? Ты или соберись, или возвращайся. Скоро обед.
– Обед? – Оля сглотнула.
– Да, обед. Ну, что? Пошли обратно?
– Нет, нет… – Оля начала плакать. – Я к нему пойду, поеду к нему… Он такой…
Понятно. Девушке нужно, наверно, пройти этот путь. Но ведь она может во время этого пути погибнуть. Не морально, а по-настоящему. И Анна сейчас ее туда толкает.
– Так, знаешь ли, вот что… – Анна забрала из рук Ольги паспорт и деньги. Та и не сопротивлялась, только стала еще больше плакать. – Рассказывай, куда ты сейчас идешь.
– Я? Я – к нему…
– Ясно. Вот послушай меня. Я взяла у игуменьи паспорт. Она отпустила тебя.
– Ругалась на меня?
Анна пожала плечами.
– А какая тебе разница? Ты, что, возвращаться думаешь? Нет, не ругалась. Отпустила с Богом и даже сказала, что если надумаешь, можешь вернуться.
– Да? – неожиданно обрадовалась Оля.
– Да. Но ты ведь другого хочешь?
– Я… Я хочу, да… – Оля стала растерянно оглядываться. – Я… Где остановка? Мне бы на остановку… Отдай мне мой паспорт.
– Послушай, Оля. Давай-ка мы сделаем так. Я поеду с тобой, довезу тебя до дома, мы посмотрим, что там у тебя из хозяйства осталось, что можно поправить. А там ты уже решишь, ехать ли тебе к Дионисию, спишешься с ним…
– Нет, нет… – стала плакать Оля. – У него же постриг… Если он примет постриг, то все…
– А то он его не примет, если ты приедешь…
– Нет, нет, нет…
Анна видела, что отпускать Олю в таком состоянии совершенно невозможно. Она никуда вообще не дойдет и не доедет.
– Что тебя так разобрало-то? – в сердцах сказала Анна. – Ну-ка, давай иди умойся в озере, и обратно пойдем.
– Обратно? Нет! Нет! – Оля с силой вытерла большой рукой лицо и пустилась бежать.
– Оля! Стой! Да ты что! Подожди! – Анна бросилась за ней.
Оля бежала огромными шагами, тяжело, но очень прытко. Анна с большим трудом догнала ее.
– Вот, возьми паспорт и… – Анна поколебалась. – И решай сама, что делать. Голову свою собери и услышь меня. Хватит уже играть в бирюльки. У тебя одна жизнь. Куда ты несешься? Что это за игры? Я сказала – я испрошу разрешения и поеду с тобой, помогу тебе хоть чем-то.
Оля, тяжело дыша, вся мокрая, красная и от слез, и от бега, слушала Анну.
– Ты вообще слышишь меня? Или ты правда нуждаешься в опеке? На самом деле ничего не соображаешь?
– Соображаю, – буркнула Оля.
– Тогда вот что. Пошли-ка вместе. Скажешь матушке, что ты уезжаешь…
– Испрошу благословения?
Анна прищурилась.
– Если ты остаешься послушницей, – испроси. Если ты уходишь в мир, то уходи по своей воле.
– По Божьей… – прошептала Оля.
– Назови это как хочешь. Но у мать Елены тогда ничего не спрашивай. Если ты уходишь – ты ей равная. И просить ничего не должна. А если ты, Оля, не понимаешь этих слов…
– Понимаю, понимаю, – быстро сказала Оля. – Ты, Аннушка, не сердись.
– Аннушка! – хмыкнула Анна. Давно никто ее так не называл. – Ладно, все, пошли. А я испрошу благословления тебя сопровождать.
– Ты вернешься сюда? – совершенно трезво спросила Оля.
– Я – да, – четко ответила Анна. – С чего бы мне не вернуться? Это же не я убегаю, а ты.
У ворот монастыря Оля остановилась.
– Не пойду.
– Почему?
Оля оглянулась, посмотрела на солнце, зажмурилась.
– Ну… не пойду.
Анна поняла, что Оля боится, что, зайдя внутрь, она уже не выйдет. И настаивать не стала. Это Олино собственное решение. Она, Анна, не имеет никакого права ни подталкивать, ни останавливать. У нее даже нет права, которое дает дружба, она не дружила и почти не общалась с Ольгой, хотя та и спала в одной келье с ней несколько месяцев. Единственное право, которое у нее есть, – это человеческое право помочь. Только знать бы, что для Оли лучше – вернуться в огромный беспощадный мир, где она наверняка будет одинока и не очень счастлива, или дальше жить в монастыре – жить или не жить, пребывать в полусне, забываться в молитвах, в жестком режиме, в лишениях, совершенно добровольных – ведь от них можно отказаться в любой момент.
– Хорошо. Жди меня здесь.
* * *Анна вернулась через полчаса, взяв еще денег на дорогу и свой паспорт. Паспорт настоятельница отдала легко, лишь усмехнувшись:
– Я же спрашивала тебя…
– Я не ухожу. Я хочу проводить Олю. Благословите?
– Благословляю.
– Я вернусь.
– Твое дело, Анна.
– Я вернусь.
– Господь с тобой! – Настоятельница легко махнула рукой, то ли перекрестила, то ли отмахнулась от Анны.
– Только… – Анна на секунду замешкалась. Говорить – не говорить? Просто так уйти? – Только как быть с моим послушанием? Оно отменяется?
– О чем ты?
– О мальчике, которого привезла та женщина и сбежала…
– А! – Настоятельница посмотрела в окно. И продолжила, не глядя на Анну: – А как же отменить послушание? Ты еще не выполнила его. Мальчик вон у храма бегает. Ищет тебя, наверно…
– Да почему?! – в сердцах воскликнула Анна и, встретившись с холодным, без улыбки, взглядом мать Елены, продолжать не стала.
– Смирение и молитва, Анна. Вот долг монахини. Ты еще не приняла постриг, но ты так же далека от него, как и год назад.
Анна кивнула. Мать Елена права. И спроси сейчас Анну, мечтает ли она о постриге, искренне ответить было бы трудно. Наверно, мечтает. Это лишит ее своей воли и отрежет путь к бегству. А она думает о бегстве? Нет, но… Анна потерла висок. Как же иногда трудно бывает разговаривать с самой собой.
– Так что бери этого мальчика и езжай. Ведь ехать не так далеко. Разберись там на месте, да и возвращайся скорее, коли так. Бог в помощь, Анна. Любовь и милосердие к ближним лучше всего докажут твою любовь к Богу.
Анна кивнула. Как иногда ей хотелось бы попросить вот хотя бы мать Елену: «Пожалуйста, давайте поговорим обычными словами! Я не понимаю, что вы думаете на самом деле, вот вы наверняка неплохой человек. Давайте поговорим о том, что у меня болит, о моей жизни, о моих невыносимых мыслях… но… только… на моем языке, на том, который я понимаю…» Не попросишь – удивится, обидится, рассердится.
Виталик, которого не было, когда Анна заходила к настоятельнице, как по волшебству, нарисовался около крыльца. Он бросал кошкам, лежащим на солнышке на свежескошенной с утра травке, листья с куста, которые тут же обрывал.
– Оставь в покое кошек и куст, – проговорила Анна, проходя мимо, не замедляя шаг, не глядя на мальчика.
Виталик, как на веревочке, поскакал за ней, хотя она даже не обернулась. Как это объяснить с обычной, человеческой точки зрения? Никак. Виталик вряд ли знает о ее послушании, а если и знает, не понимает, что это такое. Он ей неприятен, она этого не скрывает. А он отойдет в сторонку, переждет и снова лезет к ней.
Анна остановилась, подождала, пока он доскачет до нее. Виталик доскакал на одной ножке, засмеялся непонятно чему и поскакал дальше на другой.
– Заворачивай к выходу! – крикнула Анна. Она подумала было – не захватить ли вещей для Виталика, раз ей велено взять его с собой, но как представила, что придется сейчас копаться в каких-то сумках, тряпках, которые притащила с собой его мать… Или не притащила? Скорей всего эта потерянная женщина ушла от дяди Гены в чем была.
– А чё ты мне дашь за это? – хитровато прищурясь, проговорил Виталик, тут же застыв на месте.
Анна несильно стукнула его по затылку.
– Еще дать или достаточно?
– Достаточно… – пробурчал Виталик. И пошел за ней на некотором расстоянии, невнятно матерясь.
Анна обернулась:
– Заткнись немедленно.
– А то чё? – спросил мальчик, глядя на нее исподлобья. – Чё ты мне сделаешь?
Анна вздохнула, пожала плечами, взглянула на небо. Есть Бог или нет? Что это – то, что люди называют Богом? Иногда ей мешает, что для удобства люди его персонифицировали. Она чувствует что-то огромное, невозможное для постижения, то, во что действительно можно верить. Точнее, невозможно не верить, зная сложность нашего мира. В Бога легко верится в двух случаях. Если ты совершенно, девственно безграмотен, и если ты знаешь так много, что понимаешь – за всем, что есть, что мы знаем и тем более не знаем, стоит высший разум или то, что мы можем назвать высшим разумом, некая направленная сила. Потому что просто иных слов в нашем языке нет.
– Меня вот дядя Костя… нет… дядя… м-м-м… нет, папа Юра! Цыганам продал… – принялся рассказывать Виталик.
