Владислав Кетат - Дети иллюзий
– То есть как, не дашь? – первым подаю голос я.
Олег отводит взгляд:
– А вот так, не дам. Не нравится мне эта ваша идея, равно как и личность, вокруг которой весь сыр-бор.
– Это ты из мести делаешь, или как?
Олег делает пару маленьких шажков назад, будто боится, что я его ударю.
– Или как. Я не хочу, чтобы моё творчество имело хоть какое-нибудь отношение к человеку с мокрой, как Титаник, репутацией.
– Это ты кого имеешь в виду?
– Не тебя. Одного застрелившегося поэта, который точно знал, что такое хорошо и что такое плохо.
– Дело только в этом? – осторожно интересуется Татьяна.
Олег сосредоточенно шмыгает носом, а после шумно сплёвывает в кусты:
– Не только. Я поговорил на эту тему со своим духовником, и он посоветовал мне этого не делать.
Вот от этой его фразы я натурально выпадаю в осадок. Вы только вслушайтесь: «Посоветовался с моим духовником»! С ума можно сойти.
– Послушай, а твой духовник, часом, не отец Матвей? – ещё с большей осторожностью, чем прежде, спрашивает Татьяна.
– Нет, – отвечает Олег, которому объяснение даётся, как мне кажется, с большим трудом, – это другой человек, но он тоже духовного звания.
Мы с Татьяной стоим на платформе «Правда». Около небольшого домика, в котором располагается касса, стоят двое военнослужащих срочной службы с одной бутылкой пива на двоих, мамаша с ребёнком – девочкой лет шести – и две неопределимого возраста старушенции с колясками. Больше на платформе нет никого.
– Странно, – без выражения произносит Татьяна.
– Не то слово, – отзываюсь я.
– Что будешь делать?
Если бы она знала, сколько раз за то время, пока мы тут стоим, я задавал этот вопрос себе сам!
– Если ты про декорации, то не знаю, – говорю я. – А если про Олега, то, ума не приложу.
– Содержательно, – качает головой Татьяна, – ничего не скажешь.
Какое-то время проходит в молчании. Военнослужащие допивают пиво, девочка успевает два раза упасть и один раз получить по заднице, а бабки – обсудить повышение цен на основные продукты питания.
– У тебя пьеса с собой? – неожиданно спрашивает Татьяна.
– С собой, – отвечаю я удивлённо, – а что?
– Дай, пожалуйста, хочу ещё раз перечитать. Кстати, долго ещё нам ждать зелёного счастья?
Достаю из сумки скреплённые «крокодилом» листы и отдаю Татьяне.
– Да уже должна быть…
Будто ждавшая моих слов, из-за леса подаёт голос невидимая пока электричка.
Произошедшее совершенно не укладывается у меня в голове. С Татьяной, кажется, происходит нечто подобное. Она делает вид, что внимательно читает мою писанину, но сама, по-моему, думает совсем о другом. Давно я не видел её такой рассеянной.
– Ты только не обижайся, но то, что ты написал, не пьеса, а рассказ, – говорит она. – Хороший, но рассказ.
– И что?
Татьяна пожимает плечами:
– Ничего. Отдам Аньке всё, как есть, пусть сама разбирается.
– Как думаешь, это можно поставить на сцене?
Татьяна вновь пожимает плечами, но теперь в её жесте гораздо больше равнодушия, чем прежде:
– Ну, если по «Повести о настоящем человеке» оперу поставили… Ты свою задачу выполнил, пусть теперь чета Гумилёвых отдувается.
«И то верно, – думаю я, про себя усмехнувшись, – чего я вообще дёргаюсь…»
За окном становится меньше зелени. Начинают мелькать индустриальные пейзажи.
– Подъезжаем? – спрашивает Татьяна.
– Нет, это только «Мытищи», ещё полчаса трястись, – отвечаю я, поглаживая её по руке. – И всё-таки я не понимаю, что такое случилось с Олегом, хоть ты тресни!
Татьяна тяжело вздыхает:
– Просто он изменился. Это часто происходит с людьми в нашем с тобой возрасте. Бывает, правда, что они останавливаются в своём развитии на уровне седьмого класса школы, но тут не тот вариант.
– Ты считаешь, что произошедшие с ним перемены – это прогресс? – удивляюсь я.
Острые Татьянины плечи поднимаются вверх, а затем резко опускаются:
– Я бы сказала: «эволюция». Он просто пошёл по этому пути развития, вот и всё. – Долгая пауза. – А может, заигрался, как Анька. Сам же его Микеланджело обозвал.
Мы расстаёмся с ней в метро. Она едет домой, я будто бы на встречу с клиентом, а на самом деле к Насте. Мы с ней не разговаривали с того самого дня, когда поссорились. Желание увидеться с ней возникло ещё в электричке, и окрепло после того, как Татьяна заявила, что хочет этот вечер провести одна. Меня в сталинском доме, разумеется, никто не ждёт, но это и к лучшему: хочу сделать сюрприз, совсем в духе художницы-передвижницы.
В знакомый подъезд я захожу, когда только начинает темнеть. Поднимаюсь пешком на этаж, чувствуя, как с каждой преодолённой ступенькой сильнее стучит сердце. И дело тут не в физической нагрузке. Вот, наконец, пятый. Дверь от лестницы налево. Нажимаю на пипку чёрного звонка, к которой какой-то шутник подрисовал на штукатурке уши и улыбку Микки-Мауса.
Мне приходится позвонить ещё трижды, пока из-за двери не слышатся тяжёлые приближающиеся шаги и какой-то странный хруст.
– Кто? – вопрошает искажённый, но всё же легко узнаваемый голос.
– Ёж в манто! – отзываюсь я.
– Манто давай, а сам шагай, – отвечает голос.
Пауза.
– Это Валерий, – говорю я чуть громче, – я к Насте пришёл.
– А, Валерий…
Пауза.
– Артём Иванович, может, вы всё-таки откроете?
– Может, и открою…
Дверь таки открывается, являя довольную жующую физиономию друга семьи, от которой веет какой-то несусветной гадостью.
– Прошу…
– Благодарю, покорно, – я протискиваюсь внутрь, стараясь не попасть под Тёмсиков «факел».
«Чего же надо такого сожрать, чтобы так воняло, – думаю я, разуваясь и спешно минуя коридор, – просто атака на Ипре…»
На кухне меня донельзя удивлённым взглядом встречает Настина бабушка.
– А Настёны нет, – говорит она, отодвигая от себя блюдо с тем, что, судя по запаху, съел Тёмсик.
– А где она, можно спросить?
Бабушка встаёт из-за стола, вытирает руки о передник и подходит ко мне:
– Валерий, врать я тебе не хочу, поэтому слушай.
Мне на плечо ложится сухонькая ладошка:
– Как это ни грустно звучит, но в жизни моей внучки появился другой человек.
– Кто? – чувствуя, как у меня в районе затылка начинает обильно проступать пот.
Бабушка улыбается, и в этой её улыбке я вижу Настю.
– Не знаю, – говорит она ласково, – да и какая теперь разница…
– Действительно, разницы никакой… – отвечаю я машинально, – вы абсолютно правы.
Удивительно, но я совершенно спокоен. Взмокший затылок и спина не в счёт. Ещё в ушах немного шумит, и ноги ватные.
– Кушать будешь? – прорывается бабушка сквозь помехи. – Я как раз крыжовник с чесноком приготовила.
– Нет, спасибо, – отвечаю я, отступая к двери, – я не голоден…
– Смотри, а то Тёмсику очень понравилось…
– Ну, что я тебе говорил? – нагло прочавкивает Тёмсик в прихожей.
Собираю всю оставшуюся волю в кулак:
– Артём Горыныч, шли бы вы в жопу.
– Пока что идёшь ты, – невозмутимо отвечает тот, – причём уверенно.
4
– Оноре де Босяк! – с надрывом выкрикивает конферансье, и на сцену выкатывается ещё больше располневший с нашей последней встречи тот, кто ещё зимой назывался: Просто Петька.
По залу прокатываются смешки вперемешку с хлопками. Я тоже не могу сдержать улыбки при виде субъекта во фраке и полосатых штанах, с причёской а‑ля Алексей Толстой, маленькими усиками-плевочками под носом, и такой же бородкой. На ногах у указанного субъекта ничего.
– Какой образ, – шепчет мне в ухо Татьяна, – два Толстых в одном стакане…
Закрыв рукой рот, чтобы не рассмеяться в голос, я отворачиваюсь от сцены. Поэт начинает:
В моём паху три тыщи фурий!
В моём паху ракета «Скад»!
В моём паху вулкан Везувий!
На баб я падок и богат…
– Просто идеал мужчины! – продолжает нашёптывать мне Татьяна. – Богатый бабник с ракетой в штанах…
– Прекрати, – умоляю я сквозь смех, – у меня сейчас истерика начнётся…
Я не хочу с тобой разврата,
Я не хочу с тобой любви!
Люби меня, как будто брата,
Люби меня, но без любви…
– О! Это что-то новенькое! – комментирует моя спутница. – Латентный инцест!
Мне уже по-настоящему плохо. Всего трясёт. Я понимаю, что это нервное, но остановиться не могу.
А поэт не унимается:
Ты можешь обосрать мне душу,
Ни разу воду не спустив!
Но все же, милая, послушай,
Я больше весел, чем красив!
После его последней фразы весь зал катается со смеху. Мы с Татьяной хохочем, не сдерживаясь. Это действительно смешно: нести такую бредятину да ещё в таком прикиде.
