Владислав Кетат - Дети иллюзий
– Чего лыбишься? – спрашивает Татьяна, бросив на меня острый взгляд.
– Мне отчего-то вспомнились восьмидесятые, – шепчу я ей на ухо, – эстрада…
– Странно, – улыбается она, – мне тоже…
Я даже не удивляюсь.
Мы с Татьяной ровесники – окончили школу за полгода до развала Союза и, таким образом, стали его последними законными детьми. Восьмидесятые для нас – не просто точка, в которую нельзя вернуться и невозможно забыть; это то, что до самой смерти будет жить в каждом из нас, и, я уверен, вместе с нами и умрёт.
Действо заканчивается. Прихожане организованно, парами, покидают церковь. Впереди, словно им обоим приспичило, семенят те, что неправильно крестились.
– Пойдём, и мы, что ли, подышим воздухом, – толкает меня в бок Татьяна, – душно здесь.
– Пошли…
– Ну, что я вам говорил! – слышу я за спиной знакомый бодрый голос. – Явились-таки, голубчики!
Оборачиваемся. Освещаемый со спины свечами, с лоснящейся от трудового пота физиономией перед нами стоит никто иной, как художественный руководитель и главный дирижёр местного вокального коллектива. Собственной персоной.
– Да, – соглашается Татьяна, – пришли, чтобы посмотреть на творение нашего друга, и заодно отметить, как вы лихо прибрали к рукам мою идею с лучом света.
– Кто-то говорит: «плагиат», а я говорю: «традиция»… – ничтоже не сумлявшись, отвечает священник и заходится гаденьким смехом, который не очень вяжется с его габаритами.
– Я так и думала, – непроницаемо кивает Татьяна, – заимствование – это ваш конёк. В широком смысле, у вас своего-то ничего и нет. Всё понатырено не будем говорить у какой мировой религии.
Отец Матвей на её выпад не реагирует никак. Просмеявшись, он вытирает со лба пот извлечённой откуда-то из глубин подрясника тёмной тряпицей и одаривает нас с Татьяной победоносным взглядом:
– А знаете, молодые люди, я даже рад, что мы с вами тогда поцапались. Я потом долго думал об этом, и понял, что наличие таких, как вы, совершенно не должно меня волновать.
– Будьте добры, поясните, – прошу я.
Отец Матвей мигом превращается в одну большую улыбку. Не хватает только усов и хвоста.
– Дело в том, – елейно до противности проговаривает он, – что вы оба, простите, прошлое. Вас уже нет. Настоящее – это я и те, кто приходит ко мне в церковь…
– Интересно, а что же тогда будущее? – спрашивает Татьяна.
Своей пухлой розовой ладошкой, похоже, очень давно не ведавшей никакой физической работы, священник показывает нам на группу детишек, которые вслед за какой-то женщиной в платке и грязно-серой юбке по-детски неловко и старательно крестятся на икону.
– Новое поколение выбирает нас, – тоном победителя произносит отец Матвей.
– Сами выбирают? – уточняет, подобрав губы, Татьяна. – Или с вашей настоятельной помощью?
– Это уже неважно, – отмахивается от неё отец Матвей, – важен ведь результат, а не…
– Цель оправдывает средства, – подсказываю я.
– Грубо, но правда, – соглашается священник. – А в нашем деле все средства хороши.
Татьяна поводит плечами, словно ей зябко:
– Спасибо, хоть, что откровенно.
– Всегда пожалуйста! – усмехается отец Матвей.
Аккуратно подталкиваю Татьяну к выходу.
– Ну, нам пора, – говорю я, – нас ждёт встреча с автором.
– Не смею задерживать, – басит священник. – До свидания, гости из прошлого!
– Прощайте, отец Торквемада, – не оборачиваясь, бросает ему Татьяна, – желаю вам в новом году сжечь на костре как можно больше еретиков.
В ответ раздаётся тот самый противный смех, в котором, правда, чувствуется приличная доля фальши. А значит – мы победили.
Панк Петров ожидает нас снаружи. Он одет не очень-то к месту, в какую-то серую промасленную робу, но при этом у него вид триумфатора, что меня немного бесит, особенно в свете только что закончившегося разговора.
– Привет, Микеланджело, – говорю я, чтобы хоть немного сбить с него спесь.
– Здорово, Лев Николаевич, – глазом не моргнув, отвечает он.
– Не ссорьтесь, – вмешивается Татьяна, – ещё успеете.
Панк Петров выставляет вперёд ладони: мол, сдаюсь.
– Ну как? – обращаясь к Татьяне, спрашивает он.
Вместо ответа Татьяна жмёт ему руку:
– Молодец. Здорово.
– Не понимаю, как такая безбожница, как ты, может восхищаться скульптурой распятого Христа! – восклицаю я, но это говорит во мне ревность к чужому успеху.
– Я же восхищалась скульптурой, а не прототипом, – спокойно парирует Татьяна.
– Вот именно! – хватается за идею Панк Петров. – Искусство вне религии и вне политики!
Татьяна кивает.
– Не совсем так, конечно, но близко.
– А по-моему, совсем не так! – не сдаюсь я. – Искусство запросто может быть инструментом как политики, так и религии. Примеров этому масса, и один из них мы только что видели.
Лицо Панка Петрова натурально каменеет.
– У меня хотя бы искусство, – язвит он, – не то, что у некоторых…
Я закипаю:
– Знаешь, это ещё большой вопрос, является ли то, что ты высек из какого-то серого камня на церковные деньги, искусством!
– Ну, хватит! – встревает между нами Татьяна. – Ещё подеритесь мне тут!
Расходимся. Но о примирении говорить пока рано.
Мне не нравится настрой друга, но, более того, мой собственный. И откуда вообще берётся во мне это, порождающее ругань топливо!
Татьяна, кажется, всё понимает и вызывает огонь на себя:
– Знаешь, мы сейчас при всём желании не сможем сказать, что является искусством, а что нет, – говорит она Олегу, который сосредоточенно кусает губу и щурит левый глаз. – Ответ на этот вопрос может дать только время. Возьмём, например, кино. Сегодня фильм популярный, а завтра его уже никто не помнит; на другой же сейчас никто не ходит, но через несколько лет его назовут классикой и включат в золотой фонд кинематографа. Время – самый объективный судья.
Панк Петров поворачивается к ней, продолжая кусать губу и щурить глаз.
– Наше мнение о кино формируют критики, которые смотрят новые фильмы в режиме ускоренного просмотра, иначе у них просто не хватит времени, – быстро, будто готовился к ответу, проговаривает он. – Это называется: «повышение производительности труда». Мнение критиков формируют кинопрокатчики и американские киноакадемики. Они же по своему усмотрению и причисляют фильмы к так называемой классике. И это будет продолжаться, пока существуют Соединённые Штаты Америки. Время тут совершенно ни при чём.
Панк Петров делает паузу и закуривает. Я замечаю, что когда он прикрывает ладонью огонёк зажигалки, его пальцы заметно дрожат.
– Со скульптурой и изобразительным искусством всё несколько сложнее, – пыхнув дымом, продолжает он. – Металлоёмкие истуканы Зураба Михайловича и циклопические комиксы Ильи Сергеевича[14] сегодня в фаворе в силу близости обозначенных авторов ко власть предержащим, а подконтрольные им средства массовой информации внушают общественности, что именно так и должно выглядеть искусство. Когда же нынешние властители и их прихвостни почат в бозе, про указанных авторов, скорее всего, забудут, и все станут называть классикой то, что сейчас популярностью не пользуется и властью не поддерживается. Так уже было с соцреализмом и русским авангардом. Первый сейчас в загоне, а на второй – разве что не молятся.
Татьяна смотрит на рассказчика почти восхищённо, что приводит меня в бешенство. Ну, почти.
– Иными словами, настоящее искусство можно увидеть только здесь, или, в крайнем случае, в твоей мастерской, – ехидничаю я.
– Ну, отчего же, – театрально вздыхает Панк Петров, – есть ещё Лувр, Третьяковка, Русский Музей, Вашингтонская национальная галерея…
Татьяна смеётся, и от этого мне становится ещё гаже.
Мы выходим с церковного двора, обнесённого высоким сетчатым забором. За воротами нам попадаются двое якобы нищих – один высокий и седой, в джинсовой рубахе без пуговиц, и второй, маленький и плотный, в ношеном военном камуфляже – до нашего появления шумно выяснявших отношения. Из обрывков разговора я понимаю, что предметом спора являлся раздел сфер влияния, то есть места прошения милостыни: тот, что в джинсовой рубахе, заявлял свои права на территорию из соображений старшинства, второй же такую постановку вопроса не разделял в корне. Завидев нас, оба принимают сгорбленные увечные позы, хотя до этого стояли вполне нормально, в полный рост.
– Подайте, Христа ради, православные, – пыхтит в нашу сторону душащим всё живое перегаром тот, что в рубахе.
– На хле-е-ебушек… – следом даёт петуха второй.
– Шли б вы работать, – отвернувшись в сторону, и для верности поглубже заправив руки в рукава куртки, говорит Татьяна.
– Дай бог вам доброго здоровичка, – неискренне откликаются всё ещё бьющие поклоны «нищие».
