Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
– Вадим Вадимыч, может, прибавим? – спрашивает зловеще-пафосным голосом глухонемой водитель, и смрад от его дыхания заставляет Путенда закашляться даже в противогазе.
Путенд снимает и выкидывает в окно респиратор, затем защитный костюм, выпивает антидот и говорит:
– Теперь гони, Дима. Тут пыль уже не радиоактивна. Выехали наконец-то из Припяти…
Не эфорюга
Воруй любовь и жри сердца,
Надменность рожей источая,
«Мне надоело, скукота», —
Как б.я. ь, невинно расточая.
И будешь счастлива с лохом.
В сортиры души обращая,
И прорастая в камне мхом,
Неэфорию воплощая.
Йети девяностых
Кальмар Иваныч – так любя за глаза мы звали этого сорокадевятилетнего любителя распустить, расплести свои руки-щупальца вокруг молодой девушки, ведущего образ жизни юнца-переростка.
С сигаретным дымком вдыхал он нашу молодость и кураж, мы – его некую уверенность во всём, бывалость, опыт и везение. Везучесть ведь, как и доброта, очень притягательна. Сказку наяву – вот что я всегда ощущал при виде этого слегка поседевшего, полысевшего, но всё же хорошо сохранившего себя молодого деда и неоднократного отца семейств.
Благополучие своё Иваныч не заработал – оно свалилось на него нежданно, как снег с одинокой ели в берёзовом лесу или степной пойме. Шквал удачи, накрыв однажды, упорно не отпускал и до седин.
Как и многие, мечтал когда-то Иваныч о собственной машине. Дивные грёзы всполохами рассвета сияли где-то там, за далёким японским горизонтом – работая на стройке каменщиком, укладывая мозолистой рукой в день по триста-четыреста тяжёлых кирпичей и полтонны раствора, приблизить их или приблизиться к ним было весьма и весьма нелегко. А тут девяносто восьмой…
С каждой негенеральской зарплаты откладывал Иваныч под подушку по сто долларов. Хранил именно в неказистой зелени, родной валюте, как, видимо, и всему родному, особенно не доверяя. Копил долго, тяжело перебарывая желание всё в одночасье весело промотать. Продвигался к своей цели медленно, но уверенно. Жил по плану, считая, что только так и возможно достичь вожделенного. И достиг.
В одночасье волшебства дефолта стал Иваныч многократным рублёвым миллионером и вместо машины выкупил у прогоревшего должника какого-то банка почти за бесценок солидные производственно-строительные мощности. Не побоялся и взял подряды, открыл автошколу, производство плитки, мебели и ещё невесть чего. И дела, как ни удивительно было для него самого, пошли, покатились, а потом и поехали.
– С тех пор пью каждый день, – сказал как-то то ли с радостью, то ли с грустцой Иваныч, – деньги не проблема…
* * *Просто Артур. Викторович добавлялось нами уже для некоего отграничивания сущности этого здорового крепкого мужика от нашего мирка – мира людей, не желающих признавать необходимость и внутреннюю потенцию уничтожить физически себе не подобного.
Белая стрела – лишь легенда. На деле всё было более прозаично и прагматично. Власть всегда находится внутри человека. Её можно только отдать, взять невозможно. И вот когда власть не узурпирована по воле самой толпы силой некой физической или идеальной сущности единолично – тогда и начинаются проблемы.
Артур с друзьями-операми делали так: тех, кто был морально сильнее закона, а такие всегда есть, они отлавливали, вывозили в лес и пытали. Нежелающих подчиниться ни разуму закона, ни разуму их силы, приходилось уничтожать, дабы не стать уже жертвой самим. Конвейер. Мясной цех. Никаких эмоций и сомнений – только дело, только личностное, ничего личного. – Петруха! – кричал обычно Артурчик любому официанту в кабаке, высоко вздымая вверх, как штандарт, свою могучую руку. Имя-возглас сей произносился с уважением, без налёта надменности и насмешки, в искренном порыве лишь поскорее начать или продолжить весело трапезничать, посему собравшиеся за столом непременно разражались хохотом.
Восемь лет в спецколонии для бээсников под Нижним не шутка. Всё, что смогли доказать, – соучастие в убийстве. В убийстве хоть и подонка, а всё же человека, перед оскалом смерти становящегося ребёнком Божьим. И после всего этого сохранить веселость, юмор, хоть и злую, но иронию, самоиронию и эронию – за это Артура Викторовича и уважали, любили даже, помогали, но и полагались.
To Mary May
Сто путей – не предел,
Сто дорог – не финал.
Не ищи ничего —
Обретёшь, что не ждал.
Вольный ветер – в кулак,
В сердце – солнца лучи.
С миром гибни впотьмах,
Вновь рождаясь в ночи.
Мысли из никуда
Творец откровенен перед творчеством, как перед Богом.
Фофан for fun.
Эпопея у Помпея.
Твори, иначе бердяев (По Ги-Бнешь).
Чресла в кресла.
Канарея мозга.
Придёт время икать!
Обожжённая невежеством
Цвета шоколада с молоком, флегматичная, хотя и широкая душою, сибирская река. Золочёный белоснежный торт церкви, позабытый волшебником-кондитером на илистых серо-зелёных брегах. Несъедобные, поникшие от первых заморозков поганки домов-вурдалаков, обступивших храм со всех сторон. Непропорционально большая двумерная лошадь, зависшая в воздухе. Нехотя плетущаяся телега пастельных тонов, как будто вырубленная для Анхисанамун из розоватого кусмана сливочного гранита.
Каждое утро и вечер, ленно борясь с Морфеем, я наблюдал сию картину над своей кроватью. И всякий и не раз рука тянулась к кисти и палитре, чтобы закончить начатый кем-то задолго до моего взгляда пейзаж. Картина не была окончена – так мне казалось. Правый угол холста, не прикрытый массивным багетом, чернел покрытым волдырями грунтом. Масляные мазки пожелтели и взывали об обновлении.
– Пламенеющих, огненных красок не хватает этой мазне, – как-то бросил я и тут же получил от своего самого главного учителя лёгкую оплеуху в награду за свою невежественную проницательность.
Холст был завершён. Полностью. Мастерски. Настоящим Художником. Бесповоротно вписан автором в раму, а провидением в историю. Горел в пламени грешной инквизиции, когда-то богоборческой, а затем и антибогоборческой, антикоммунистической. На заднем дворе Союза художников воспылал вместе с такими же уже не нужными, как тогда показалось чьей-то холодной голове, самобытно-реалистичными произведениями. Вырванное из рамы окно в ушедший мир занялось с одного края, брошенное в пекло жадного до картин и книг костра, и лишь в последний момент, чудом избежав гибели, перекочевало ко мне в дом.
Оставленное без реставрации полотно, обгоревшее, обожженное, до сих пор тускло сияет в мир как назидание, как завет, данный точно прицелившимся случаем мне, никогда никого и ничего не обжигать, не уничтожать, не испепелять домыслами, ханжеством и невежеством, любить всё созданное рукой человеческой и Его рукою.
Я любовь обесценить хочу
Я любовь обесценить хочу,
Сжечь опоры мостов вековые,
Синь лазури черня на лету,
Синь пера истощить на латыни,
Потушить небеса и костры
Да лампаду, что чудом струится,
И рождая дыханьем мечты,
Волшебством для тебя обратиться,
Стать лампадой, опорой, костром,
Воспарить небесами и вновь
Раствориться в рассвете Творцом,
Ты моя, – повторяя, – Л…
Святой пилигрим Озимыч
Ganz’ы. Огромные механические железные монстры, черпающие песок времени и раздробленную, миллионы лет назад обратившуюся в гранит лаву кашалотными челюстями с безбортных барж, приплывающих по жёлтому Иртышу-Стиксу. Этажи карандашей вековых сосен на пирсе. Угольные, правильной формы чёрные горы окаменевшей смерти. Железные пустотелые змеи, стуча по стальным полозьям, растаскивающие в свои норы всё припасённое на крутом берегу.
Ежедневно путь мой пролегал мимо этих сотрясающих воображение эманаций человека. Может быть, поэтому не сразу привлёк меня, как показалось вначале, тщедушный, непримечательный, безымянный, сломанный образ, возведённые провидением на Голгофу обочины дороги.
Прямо напротив ворот речного порта, на голой земляной лужайке выросло однажды нечто или не что. Двухметровая многоярусная конструкция, увешанная тюками, серыми лохмотьями, полиэтиленовыми мешками, смахивала на просторную гардеробную, аристократично прикрытую туманной чернотою угасающего дня. Рулевой и по совместительству хозяин сей поклажи изредка лишь показывался из-за массивного полусамоходного дома-на-колёсах, и казалось, что двухэтажная телега сама ежедневно бредёт в поисках пристанища, увлекая за собой беспечного комивояжёра.
Воскресный день. Прощающаяся лёгким морозцем, прихватившим лужи и землю, сибирская осень. Солнце, скрашивающее отсутствие листвы красками чуть угомонившегося термоядерного ада, разворотившего в белоснежную плазму вещество недр светила. Голимая чернота космоса, проникающая через розовые очки атмосферы приятным ультрасиним цветом Клейна. Крошечная лужайка между оживлённой серой битумной дорожкой для Элли и раздвижным порталом речного порта. Табуретка, любезно подсевшая под жилистое, осанившееся тело.
