Жанна Тевлина - Жизнь бабочки
Маня расхохоталась, повалила Градова на спину и плюхнулась рядом. В ней появилась очаровательная женская податливость, которую он в ней даже не подозревал. Она посмотрела ему в глаза и хитро улыбнулась.
– А может, мне уже повезло? Может быть такое, доктор?
Он не знал, что ей ответить.
Потом был поход на книжную выставку. Маня там работала у стенда своего издательства. Выставка уже закрывалась, и она стыдила Градова, что он так и не выбрался, хоть и обещал. Там было людно и шумно, и Градов поразился такому количеству любителей художественного слова. Вначале он бродил один, протискиваясь от стойки к стойке, а потом решил навестить Маню. Она сидела за столиком с каким-то молодым парнем. Они оба заливисто хохотали и в этот момент были похожи на детей. Маня представила его как Женю из «Античной пещеры», и это сочетание очень насмешило Градова. Парень засуетился, сказал, что его уже наверняка хватились в его «Пещере», и быстро убежал. Потом Маню сменила какая-то угрюмая женщина, и они бродили вдвоем. Кое-где были устроены импровизированные сцены, на которых сидели писатели и писательницы и что-то томно вещали в микрофон. Народ шел мимо, стараясь скорее миновать это место и морщась от микрофонного гула, бьющего по перепонкам.
Они остановились у одной из сцен. Посреди квадратного подиума на кресле сидела полная женщина постбальзаковского возраста. Ее словам умильно внимали две старушки. Видимо, она была их любимым автором. Вокруг двигались толпы, и иногда кто-то случайно задевал старушек, и они недовольно озирались. Писательница говорила неспешно, с чувством собственной значимости, периодически над чем-то подшучивала и сама же смеялась. Градову стало неловко.
– А кто это такая?
– Рычинская, из «Прометея».
– А зачем ей нужен этот цирк?
Маня удивилась.
– Как это зачем? Для пиара.
– А ваши тоже так себя пиарят?
Маня даже обиделась.
– Ты что! У нас все солидно. Эти «прометеевцы» тратиться не хотят. А у нас с утреца двадцать человек зрителей подогнали. Писатели меняются, а они целый день на боевом посту, только в туалет отходят.
Градов развеселился.
– Вот это я понимаю! Искусство требует жертв…
– А то… Слушай, что я тебе расскажу! Наш-то Мансуров что учудил. Договор хотел разорвать по клыковской книжке. Раскричался. В суд, говорит, подам. Главный ему пригрозил, что пошлет его к чертовой матери. Только тогда успокоился.
– Подожди, какой Мансуров?
Маня немного смутилась.
– Как какой? Баснописец, как ты говоришь…
– А как его зовут?
– Сева. А что? Познакомиться хочешь?
Маня захохотала, а Градов даже не смог заставить себя улыбнуться. Его переполняли противоречивые чувства. Бессильная злоба сменилась жаждой мести, которая уступила место брезгливой жалости. Откуда-то в голове возникла фраза «Связался черт с младенцем», и он с удивлением отметил, что первый раз выступает в роли черта. К тому же он не узнавал Маню. При своей патологической привязчивости она с поразительной легкостью открепилась от этой своей любви. Даже позволяла себе иронизировать над святыней. Как будто это не она подстраивала дурацкие встречи и выворачивалась наизнанку, чтобы угодить кумиру. Но оказалось, что Градов рано обрадовался. Тут же последовал рассказ о Пете, который с кем-то подрался, и его даже возили в травмпункт, но слава богу, все обошлось. Правда, и о муже она говорила по-иному, с некоторой деловитостью и без былого надрыва.
– Кстати, к тебе одна писательница рвется, очень известная. Между прочим, сестра самого Витошина. Анна Обухова, слышал?
– Как-то не довелось…
– Проблемы, говорит, возникли. Представляешь? С ее-то деньжищами…
– Богатые тоже плачут.
Дома он нашел новый мейл от Севчика. Текстовое приложение на этот раз сопровождалось коротким письмом. «Дорогой Доктор! Вот решил последовать твоим наставлениям и попробовал себя в прозе. Но я говорил тебе, что я имитатор, так что и тут сплошное подражание. Но ты знаешь, такой кайф словил от работы со словом, просто сам не ожидал. Отправляю тебе две маленькие зарисовки одного и того же сюжета. Только написаны они в стиле двух разных авторов. Весьма маститых. Специально не называю их имен, чтобы ты отгадал. Ты не обижайся, я не тебя проверяю, а себя. Хотя ты никогда не обижался. Если угадаешь, значит, я чего-то могу. А если нет, я не в обиде. Не бойся!
Сюжет я увидел во сне. Не удивляйся! Это со мной бывает. У меня сложные отношения со снами. Может, как-нибудь расскажу.
Спасибо тебе, Доктор.
Твой Севчик».
Рассказы были короткие и назывались одинаково: «На даче», с приписанными цифрами один и два. Через пару минут он уже знал имена тех, кому подражал Севчик.
На даче – 1Бывает, прикорнешь на софе. Буквально без всякого злого умысла. А так, чтобы организм отвлечь. Лежишь себе, отдыхаешь. А тут бац, и сон вклинивается почем зря. Здрасьте, пожалуйста! Ладно бы просил. Это еще куда ни шло. А ежели мне, к примеру, некогда сны разглядывать. Может, я и вовсе его в виду не имел. А все, я вам скажу, по причине демократии. Говорят, она докатилась и до наших пенатов. Это, надо отдать справедливость, здорово. Чего уж тут говорить. Но нет полной ясности, как с ней в быту обращаться. Заимейте, говорят, граждане, свое сугубо персональное мнение. А какое мнение заиметь, никто не уточняет. Может, оно никуда не годится, это твое мнение? Вот взять хотя бы заграницу. Вроде как все хвалят. Стоящая, говорят, вещь, заграница. Лучше и не придумать. А другие граждане, знай себе, сидят дома и без зазрения совести в ус не дуют. Да еще и частную собственность наращивают.
Вот был у меня случай. Такой сон приснился! Сам Пушкин в жизни такого не видывал. А уж ему-то по рангу положено. Ну вот, значит, снится мне, будто позвал меня один знакомый на дачу. Он раньше у нас в ЖЭКе работал. Монтером. Очень, говорит, приличный круг намечается. У меня, конечно, замелькали мысли. Что за дача, думаю, у трудовых граждан. А ну как он личность с пережитками. Кто его знает? На морде-то не написано. Дай, думаю, поеду. По ехал.
Ведут меня по поселку, домами хвастаются. Монтер громче всех разоряется. Ну, я пригляделся, а домишки-то плохонькие, прямо скажем, никудышные домишки.
Ну, я слушал, слушал и говорю:
– А вот, к примеру, – говорю, – в Испании дома куда добротнее. Очень добротные в Испании дома.
Бывший монтер спрашивает:
– А чего это вы мне сейчас про Испанию говорите?
Смотрю, в его лице недовольство зреет. Я-то сказал приличия ради. Дай, думаю, умный разговор поддержу. Сам-то я в Испании не был, мне один человек в электричке рассказывал. Интеллигентный такой, в пальто с карманами. Сразу видно, много повидал. Ну, так вот, монтер смотрит на меня с открытой неприязнью. А я тоже, знаете, не люблю, когда на меня с неприязнью смотрят, да еще с открытой.
– Может, говорю, мне соображение в голову пришло. Где это прописано, чтобы человеку рот затыкали и соображение не давали высказать.
Тут он совсем завелся. А второй с ним, скрипач по происхождению, знай себе подъелдыкивает.
– Вы бы, – говорит, – на себя лучше посматривали.
Ну, теперь и я обиделся.
– А может, – говорю, – мне не нравится на себя посматривать. Может, я себя давно уже видел. Может, у меня, говорю, есть другие интересы, куда посматривать.
Смотрю, притихли. Ну, думаю, помирились. Идем дальше. Хорошо так идем, ровно, друг другу на ноги не наступаем. Одним словом, душа в душу идем. Я еще подумал: другие идут, руками размахивают, того и гляди в глаз засветят. Нет чтоб рядком пойти, культурно. Ну, идем мы, значит, а людей вокруг ни души. Под ногами никто не путается. Подошли к дому. Домик такой обшарпанный, с виду ничейный. Ан нет. Смотрю, тот, что с нами третий, бывший иногородний, гордо так в свой карман залазит и ключ оттуда достает. Ну, думаю, зажились. Никакой умеренности в людях не наблюдается. Ладно, поднялись на крыльцо. Гляжу, замешкались что-то, прямо толчею устроили. Ну, я попытался внутрь протиснуться, а иногородний мне путь преграждает. Ну, думаю, новое дело.
– А что ж это вы, – спрашивает, – калоши не сымаете?
Ну, я, понятно, возмутился.
– Вы, – говорю, – меня буквально в неловкость вгоняете. Мне, говорю, неясно, почему я должен калоши сымать.
А сам на окна поглядываю. Смотрю, занавесочки на окнах тусклые, выцветшие. Ну, думаю, у самого занавесочки тусклые, а других заставляет калоши сымать. Смотрю, он не унимается. Вытаращился на меня, как не у себя дома. А мне, к слову сказать, калоши совсем не с руки сымать. У меня на носке приличная дыра зияет. Что это, думаю, за порядки. Чай, не у королевы в палатах! Где это видано, чтобы люди на дачу носки без дыр надевали. Это буквально против всяких приличий выходит. А этот иногородний, как назло, взгляд с меня не спускает. Ну, думаю, дело плохо. А сам виду не подаю.
– А вот в Испании, – говорю, – совсем даже калоши не сымают.
Он весь от возмущения краской пошел. Аж заикаться начал. Тут скрипач подходит. Я глаз скосил. Смотрю, он уже без калош, как мать родила. Пригляделся. А носки-то у него целые, новехонькие. Вот, думаю, что творится. Как люди нынче охамели, никакой совести за душой не осталось. Скрипач спрашивает:
