Владислав Кетат - Дети иллюзий
– Добрейший денёчек! – подшепелявливая, говорит он, подойдя ко мне на расстояние вытянутой ноги. – Похоже, мы с вами поменялись ролями, не так ли? Простите, запамятовал, как вас…
– Валерий, – отвечаю я, – а вас?
– Михаил. Позвольте?
Я немного отодвигаюсь влево, и мой старый знакомец аккуратно присаживается рядом. Собака, по-хозяйски обнюхав мою брючину, ложится напротив.
– Так что же вы здесь делаете? – спрашивает когда-то спасённый мной алкоголик, а теперь вполне себе благообразный гражданин по имени Михаил.
– Просто сижу, – отвечаю я, ногой запихивая под лавку пустые банки, – отдыхаю.
– Просто отдыхаете? – хохочет он. – С такими-то глазами?
– А что не так с моими глазами? Ну, выпил…
Михаил отрицательно качает головой:
– Я вам скажу, что не так. В ваших глазах тоска и полное отсутствие мотивации к жизни. Совсем, как у меня тогда, зимой. Поверьте, я в этом разбираюсь. Может, расскажете, что у вас случилось?
Мне вдруг становится противным его жизнерадостный и довольный вид, и, более того, бесцеремонность, с которой он пытается влезть в мою личную жизнь.
– Извините, а какое вам до этого дело? – повысив голос, спрашиваю я. – Вы мне кто, отец родной?
Вместо ответа собеседник достаёт из нагрудного кармана пачку «L&M», медленно вытягивает оттуда сигарету и, никуда не торопясь, прикуривает от спички. Окутавший нас дым вызывает во мне вполне предсказуемое желание покурить, и, пока я закуриваю сам, охвативший меня порыв гнева сам собой куда-то испаряется.
– Я вам объясню, какое мне до этого дело, – отвечает-таки на претензию мой знакомец, послюнявленными пальцами гася спичку. – Понимаете, я, в некотором роде, перед вами в долгу. Не за то, что вы мне тогда помогли донести до рта стакан, нет. Просто разговор с вами странно на меня подействовал. После того, как мы с вами расстались, я направился домой с целью, разумеется, продолжить начатое утром, но, придя в квартиру, зачем-то полез рыться в старых вещах и обнаружил в чемодане ту самую рукопись, о которой мы говорили. Перечитал, кое-что подправил и подумал: чем чёрт не шутит! Помылся, приоделся, сделал у соседа две копии и разнёс экземпляры по издательствам, благо их сейчас в Москве хоть пруд приди.
– И чего? – якобы без интереса спрашиваю я.
Михаил вздыхает.
– В крупных, конечно, отказали, а в одном небольшом – «Ад-Либриуме», может, знаете – взяли без разговоров. Сказали: востребованная тематика, свободная ниша. Кто бы мог подумать! В сентябре-октябре в печать выходит. Кроме этого, у меня с ними контракт ещё на один роман, тоже подростковый. Четырнадцать авторских листов, половина уже есть.
Его граблеобразная ладонь бодро хлопает по чёрной матерчатой сумке, с какими обычно ходит офисное быдло.
– Вы же сказали, что переболели этой болезнью…
– Рецидив, что поделаешь! – улыбается он. – Но, самое главное, можете мне не верить, но я с тех пор ни разу к бутылке не притронулся! Сам от себя такого не ожидал. Болел, конечно, первое время. Так тяжело было, передать не могу, но справился. Человеком себя почувствовал. Работу нашёл, правда, не особенно денежную, но на жизнь хватает…
Он пододвигается ко мне ближе, хотя ближе уже некуда, и, хитро подмигнув, искажённым голосом продолжает:
– И, знаете, у меня в жизни в первый раз за столько лет появилась женщина. Немолодая, конечно, такая же разведённая, как и я. Мы пока живём порознь, но собираемся съехаться. Осталось только Дарику подругу найти, а то он страдает…
Услышав своё имя, собака поднимает голову и негромко тявкает. Хозяин ласково треплет её за ухо.
– А у вас как? Пишете?
– Пишу, – лениво отвечаю я, – но пока «в стол». И заказ у меня тоже есть, только бесплатный. Пьеса о Маяковском.
– Так что же вы на «Пушке»-то сидите, если вам надо писать пьесу о Маяковском? – хохочет Михаил. – Шли бы тогда на «Маяк». Или дело не только в революцией мобилизованном и призванном?
– Угадали. Дело в другом, вернее, в другой.
– О! – Мой собеседник энергично кивает. – Вас оставила женщина?
– Нет, я на ровном месте поссорился с одной и пообещал написать эту самую пьесу другой. А что писать, понятия не имею…
В мою сторону устремляется удивлённый взгляд:
– А в тихом омуте, действительно черти водятся. По вам не скажешь, что вы – Казанова!
– Никакой я не Казанова, – горько усмехаюсь я, – просто я запутался. Пьеса и ссора, на самом деле, тут совсем ни при чём. Просто я понимаю, что долго так продолжаться не может. Не знаю, что с ними делать дальше, не знаю, как жить, простите за банальность…
Меня прерывает сосредоточенный хруст.
– Извините, с этой привычкой я так и не смог расстаться, – поясняет собеседник, протягивая мне «челночок». – Хотите?
– Нет, спасибо, – отказываюсь я, – сегодня я без закуси.
Предложенная баранка длится пополам между хозяином и собакой и мгновенно съедается.
– Есть несколько способов разобраться с этой проблемой, – прожевав, произносит бывший алкоголик, – первый – обратиться к классике, то есть прочесть какое-либо литературное произведение, схожее по тематике к вашему случаю.
– Вы что-то можете посоветовать?
– Что-нибудь, где герой мечется между двумя женщинами?
– Именно.
– Ричард Олдингтон, «Смерть героя». Отличная, но занудная вещь. Правда, как видно из названия, там герой в конце погибает…
– Ещё способы?
Сильные пальцы с хрустом ломают очередную баранку:
– Самому взяться за перо.
– В смысле?
– В прямом. Есть такое старинное правило: ко всем неприятностям в жизни надо относиться так, будто читаешь о самом себе книгу, тогда удары судьбы кажутся не столь болезненными. А для того, чтобы эту книгу прочитать, её надо сначала – что?
– Написать…
– Вот именно. Выплеснете всё, что мучает вас, на всё терпящую бумагу. Поверьте, это помогает не только посмотреть на ситуацию со стороны, но и притупить чувства. Опишите всё, как есть, разделите проблему с читателями, и вам очень скоро станет легче…
Неотвратимо пьянеющими мозгами осмысливаю услышанное: с одной стороны, то, что говорит мне этот счастливо вышедший из алкогольного пике подростковый писатель, абсолютно верно, а с другой как-то не хочется выставлять напоказ собственные чувства. Вдруг кто-нибудь что-нибудь заметит и всё поймёт? Татьяна, например…
– …кстати, тот, про кого вам предстоит написать пьесу, был в точно такой же ситуации, – продолжает мой собеседник, – его, если разобраться, и убили те женщины, меж которых он и метался в последние годы, как лопушок на ветру.
– Лиля и Вероника?
– Они самые. Одна украла у него душу, а вторая – сердце.
Приканчиваю очередную банку и, раздавив пустую тару каблуком, отправляю то, что получилось, в район переполненной урны.
– Красиво сказано, – говорю я, – поэтично.
В качестве благодарности мне отвешивается шутовской поклон:
– Берите, я сегодня добрый! Надеюсь, ваши дамы ещё не проделали с вами такого?
– Сложно сказать, – отвечаю я, затягиваясь предложенной сигаретой, – насчёт сердца, убеждён, что да, а вот по поводу души… не уверен я, что смогу обнаружить в себе её отсутствие, поскольку не совсем понимаю, что это такое.
– Душа – это всё человеческое, что есть в человеке, – слышу я в ответ. – Человек без души – животное.
– По-вашему, Маяковский был животным?
– Я бы сказал: зверем. После долгого общения с этой ведьмой Лилей, он утратил многие человеческие черты, так, по крайней мере, писали его современники. То, как он общался с людьми, его окружавшими… как поступил с Вероникой Витольдовной – я имею в виду их не родившегося ребёнка – во всём этом было очень мало человеческого, если вообще было…
Такой поворот разговора вводит мой опьянённый разум в некое подобие лёгкого ступора. «Маяковский – зверь, – заезженной пластинкой крутится в голове, – Маяковский – зверь…»
– …может, вам стоит на этом сыграть? – не унимается визави. – Вывести поэта оборотнем, который погибает от осознания невозможности стать человеком. А, что скажете?
– Скажу, что вам надо писать триллеры, а не подростковые романы. Маяковский – оборотень, это как раз в духе нашего времени. Можно туда подверстать ещё вампира-Есенина, ведьму-Ахматову и вурдалака-Бальмонта…
Мой собеседник заливисто и совсем по-детски смеётся. Неожиданно мне приходит в голову, что только человек, который способен на такой смех, может и имеет право писать подростковую литературу. Детский смех из щербатого и прокуренного рта – как пропуск в мир детства. Всем же остальным, на подобное не способным, туда вход воспрещён.
Собираюсь сообщить о своём наблюдении Михаилу, но тот меня перебивает:
– Это ещё большой вопрос, куму из нас надо писать триллеры! В любом случае, я за вас спокоен: с таким чувством юмора вы вряд ли сопьётесь.
