Михаил Юдовский - Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)
Багратион жил в доме Кахи уже больше месяца. За это время Каха страшно привязался к вороненку, а вороненок к нему. Каха кормил его отборным мясом и фруктами, поил молоком и бульоном, возил к ветеринару, выложив немалую для неимущего иммигранта сумму из собственного кармана. Когда крыло вороненка почти зажило, Каха стал выпускать Багратиона из клетки, и тот бегал за ним по всему дому, как собачонка. Багратион оказался большим ревнивцем. Первым делом он до смерти заклевал растущим не по дням, а по часам клювом розового плюшевого слоника, затем не менее изощренно разобрался со знаками внимания остальных дам. Когда к Кахе приходила очередная гостья, Багратион набрасывался на нее и хватал клювом за краешек пальто.
– Он – джентльмен, – смеясь, пояснял Каха испуганной Анечке, Манечке или Танечке. – Помогает тебе раздеться.
Анечка, Манечка или Танечка предпочитали все же, чтобы раздеться им помог сам Каха. А тот был в таком восторге от своего вороненка, что даже не замечал дамского испуга и требовал, чтоб гостья была нежна с его питомцем.
– Погладь его, ну погладь! – требовал он.
«Погладь-погладь, – говорил в тон ему взгляд Багратиона. – Я тебе так поглажу, что ты дорогу сюда забудешь».
Гостья женским чутьем угадывала намерения вороненка и категорически отказывалась ласкать птицу. Иногда Багратион расходился до того, что Кахе приходилось запирать его в клетку, пока очередная визитерша была в доме, ибо та впадала в оцепенение. Багратион, насупившись и нахохлившись, глядел из-за прутьев с укоризной на Каху и с откровенной ненавистью на непрошеную гостью. После ее ухода он демонстративно отказывался выходить из клетки, отвергал еду и питье и лишь несколько часов спустя с видимым одолжением снисходил до того, чтобы склевать кусок говяжьего филе.
В конце концов каждая из приходящих женщин поставила вопрос ребром: или я, или он. К их немалому удивлению, Каха реагировал немедленно и бескомпромиссно: он брал пассию за руку, выводил в прихожую, галантно надевал на нее пальто, целовал по-отечески в лоб и со словами «прощай, дорогая» открывал перед нею двери, чтобы тут же закрыть их для нее навсегда. Зная Кахино отношение к женщинам, это было поразительно. Багратион торжествовал.
– Нет, как тебе это понравится? – возмущенно говорил Каха вороненку. – Она мне, Кахе, будет ставить условия!
Вороненок одобрительным карканьем соглашался с человеком, который стал для него отцом, другом, хозяином и братом в одном лице. Впрочем, вопрос, кто из них кому приходился хозяином, лично я бы оставил открытым…
Женщины практически перестали бывать в Кахином доме, который как-то очень быстро изменился. Вместе с милыми безделушками из него исчез уют, приятный легкий аромат женских духов сменился запахом птичьего присутствия и мужского одиночества. Сам Каха тоже стал другим. Если раньше обилие женщин с лихвой примиряло его с германской обыденностью, то теперь ощущение чужеродности захлестнуло его. Он сделался угрюмей, стал много и безрадостно пить. Иногда я приезжал к нему с благим намерением вытащить его из мрачного пьянства, в которое он скатывался, а в результате оставался пить с ним на пару.
– Уеду отсюда, – говорил Каха, скребясь в недельной щетине, уже отнюдь не эффектной, а такой же безысходной, как и атмосфера в его квартире. – Уеду отсюда к черту.
– К черту – это куда? – спрашивал я, отпивая вино из фужера.
– В Грузию, – отвечал Каха.
– По-твоему, в Грузию – это к черту?
– Не шути. Тебе, еврею, не понять. У вас нет родины.
– Что такое?
– Не обижайся. Вы привыкли странствовать по свету, убегать, уезжать, исходить , если хочешь. А грузины всегда жили дома.
– Ага, только иногда на Бессарабский рынок наведывались.
– Все-таки обиделся, да? А я на тебя не обижаюсь. Я ни на кого не обижаюсь. Как я могу на кого-то обижаться, если я сам всех обидел? Жену обидел, дочь обидел, самых лучших женщин на свете обидел…
– Может, помиришься с Аней? – предложил я. – Она женщина добрая, вдруг простит.
– Она меня, может, простит, – ответил Каха. – Я себя не прощу. Нет, не буду с ней мириться.
– Но почему, Каха?
– Потому что. Сегодня помирюсь, завтра на руках носить буду, послезавтра опять какую-нибудь Оксану в дом приведу. Я себя знаю… Нет, только домой, только в Грузию! Буду дышать горным воздухом, застольничать с друзьями, любить прекрасных женщин. Прочь из клетки! Да, Багратион?
Вороненок, превращающийся понемногу в маленького ворона, вспорхнул на спинку стула. Ко мне он Каху не ревновал, и запирать его не приходилось.
– А с ним как поступишь? – Я кивнул на Багратиона. – С собой возьмешь?
– Зачем с собой? – пожал плечами Каха. – Он – птица, он – свободный. Вот выздоровеет совсем и отпущу его – пусть летит.
Багратион ничего на это не отвечал, лишь смотрел на Каху каким-то темным взглядом.
После этого мы не виделись с Кахой более месяца. У меня, несмотря на мои холостяцкие убеждения, неожиданно завязался роман с одной особой из Москвы, которая, официально не переехав под мою крышу, практически из-под нее не вылезала. Я пока не думал, каким образом буду обрывать эту связь, как обычно предпочитая не думать о будущем, но получать удовольствие от настоящего. Когда удовольствие стало попахивать катастрофой, мне неожиданно позвонил Каха.
– Извини, – сказал он, – чувствую, что мешаю, но… Ты не мог бы ко мне приехать?
– Что-то случилось? – спросил я.
– Случилось. Приезжай. Выпить привези. – Каха повесил трубку.
Я быстро оделся и, на ходу сообщив, что вернусь поздно, выскочил из дому. Погода была непривычно холодна для второй половины марта, но я решил прогуляться до Кахи пешком, прикупив по дороге вина. Денег у меня теперь было немного, и вино я купил недорогое и не очень хорошее, но Кахе с некоторых пор было все равно, что пить. Возможно, он и вовсе предпочел бы водку.
Когда Каха открыл мне, я даже испугался. Лицо его отекло, глаза запали, щетина выросла в неровную, неухоженную бороду.
– Что случилось, Каха? – тревожно спросил я.
– Заходи, – просто ответил Каха.
Я бросил на вешалку пальто, вытащил из его кармана бутылку и направился вслед за Кахой в комнату.
– Ставь бутылку на стол и садись, – велел Каха, доставая из буфета фужеры.
На буфете по-прежнему стояла клетка, на сей раз пустая, с распахнутой дверцей.
– Где Багратион? – спросил я. – На кухне гуляет?
– Нет, – ответил Каха. – Он… не на кухне. Он в спальне.
– Спит, что ли?
– Нет…
– А что?
– Отдыхает.
– От чего отдыхает? – невольно усмехнулся я. – Он что, устал?
– Да, – как-то тупо сказал Каха. – Он… очень устал. Давай выпьем.
Я разлил по фужерам вино, и мы, не чокаясь, выпили.
– Так что там с Багратионом? – поинтересовался я.
– Я его… отпустил, – ответил Каха.
– Как отпустил? – не понял я. – Ты же говорил, он в спальне.
– Да… в спальне. Я его отпустил, а он вернулся.
– Ничего не понимаю, – немного нервно сказал я. – Ты можешь толком объяснить?
– Могу. – Каха залпом выпил свой фужер и закашлялся. – Он выздоровел. Совсем выздоровел. Мог уже по квартире летать. Налей еще вина… Мне было больно расставаться, но он – птица, он – ворон, он должен жить на свободе. Я его взял, вынес на улицу и сказал: лети. – Каха пригубил вино из бокала, поморщился и снова выпил его залпом. – Он сперва не хотел. Смотрел на меня такими глазами… Собачьими глазами, когда хозяин собаку из конуры выгоняет. А потом каркнул и улетел. Это позавчера было, да, это позавчера было…
– А дальше что?
– Ничего. Ты почему вина не наливаешь?
Я доразлил из бутылки вино. Каха с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку, затем на полный фужер, точно примериваясь, махнул рукой и по новой выпил залпом.
– Надо было больше купить, – сказал он. – Слушай, одолжишь мне немного денег? Я через три дня верну.
– Я тебе так дам, – ответил я. – А вино потом схожу куплю. Ты рассказывай.
– Спасибо, – улыбнулся Каха. – Только лучше водку.
– Хорошо, водку. Рассказывай.
– А что рассказывать? Сегодня он вернулся.
– Багратион?
– Багратион. Я в кухне сидел, окно открыто было, он прямо на стол мне упал.
– Как упал?
– Так и упал. Из окна. Весь заклеванный, весь в крови. Почти мертвый.
– И кто ж это его так? – Я невольно сглотнул.
– Как кто? – пожал плечами Каха. – Свои, конечно. Вороны. Не приняли они его назад. Понимаешь, да? – Каха схватил меня за рукав свитера и страшно посмотрел мне в глаза. – Не приняли! От него домашней пищей пахнет. Человеком пахнет. Клеткой пахнет! Он им чужой стал. Он… он в спальне, на кровати лежит, – тихо добавил Каха. – Я его сам туда положил. А куда еще? Что я еще могу для него сделать? Хочешь, пойдем посмотрим на него?Это был не вопрос, а просьба. Кахе страшно было идти одному в спальню и смотреть на заклеванного Багратиона. Мы встали из-за стола и направились в спальню вместе. Багратион лежал на широкой Кахиной кровати маленьким черным пятном. Кровь на нем давно запеклась, красные ее следы смотрелись грязными ржавыми подтеками на перьях. Мне стало не по себе.
– Каха, он… он живой еще? – сквозь какую-то пелену спросил я.
