Николай Семченко - Соглядатай, или Красный таракан
Наташа рассказывала мне историю, которую я, в общем-то, уже знал. Разве что бабке Марии и самой было неведомо, что тот самый мальчик Александр, став взрослым, попытался отыскать следы своей пропавшей сестры. Он писал куда только можно – и в Красный Крест, и на Московское радио, и в детские дома, и в различные сельсоветы. Что самое удивительное, он в конце концов вышел на каких-то случайных свидетелей, которые вспомнили маленькую женщину с ребенком на руках. Кому-то она, кажется, проговорилась, что подобрала чужую девочку и вот пробирается с ней в родное село.
Но в войну таких сердобольных женщин было немало, как немало было и детей, подобранных на дорогах после бомбёжек, в разрушенных хатах, вагонах, сошедших с рельс… И всё-таки дядя Саша почувствовал, что наконец напал на след своей сестренки. Оказалось, что из пяти женщин, которых он отыскал, лишь одна походила на ту, которая могла приютить девочку. Но вот что интересно: сразу после войны эта дама забрала старенькую мать и переехала из своего родного села, и ни с кем, даже с близкими родственниками, не поддерживала отношения. Видимо, каким-то образом она сменила фамилию, потому что тогдашний въедливый всесоюзный розыск не дал никаких результатов.
– А он не пробовал найти мать этой женщины? – спросил я. – Навряд ли старуха тоже подделывала свои документы. Хотя бы потому, что она, скорее всего, получала пенсию, и, значит, ей невыгодно было переделывать свои документы…
– Дядя Саша по простоте своей как-то не сразу до этого додумался, – вздохнула Наташа. – А когда додумался, то оказалось: эта старушка уже скончалась. Соседи рассказали, что у неё действительно жила девочка по имени Надежда. Старушка души не чаяла во внучке, ничего для неё не жалела. А деньги у неё были: каждый месяц исправно приходили откуда-то переводы. Бабка объясняла, что её дочка уехала на заработки, надеяться им не на кого: зять Саша погиб на фронте, имущество, какое нажили, сгинуло во время войны, вот, мол, дочка и мыкает горе по разным стройкам, чтобы семью прокормить…
Наташа рассказала о том, что дядя Саша в конце концов нашел женщину со странной фамилией Песьеголовая, которая, видимо, что-то такое знала о его сестре. Более того, у неё даже имелся новый адрес её бывшей соседки. Однако все письма возвращались с пометкой: «Адресат по указанному адресу не проживает».
– Просто детектив! – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
– И не говори, – вздохнула Наташа. – Дядя Саша так и не нашел свою сестру…
– А что, у него не осталось наследников? Которые, так сказать, продолжили бы его дело…
– Остался сын. Но ему всё это до лампочки. Он, кстати, недавно сюда приезжал. Послушаешь его: такой весь из себя крутой, а на поверку – мелочь пузатая, пальцы топырит, в газетах читает только объявления и любит Шуфутинского…
– Ну и что? Не самый плохой певец…
– Репертуар у него кабацкий. А Шурик, кстати, по жизни с кабаками связан: он трудится в какой-то фирме, которая поставляет в рестораны красную рыбу, икру, крабов. Наводил тут, так сказать, мосты с местной мафией.
– Навёл?
– Откуда я знаю! Ни сам Шурик, ни его проблемы меня не интересуют. Я и видела-то его мельком. Послушай, а что ты им так заинтересовался? Вопросы задаешь, как следователь. Для кого информацию собираешь?
– Мне интересно всё, что связано с тобой, – соврал я. – Девочка моя, оказывается, я почти ничего о тебе не знаю…
Но она, наверное, и сама себя мало знала. Во всяком случае, её настроение могло внезапно измениться, и сама она умела прямо на глазах демонстрировать разные метаморфозы: радость резко перетекала в грусть, тоска – в сумасшедшее веселье, желанье – в нехотенье, нехотенье – в жажду всего и сразу… Юра считал это признаком настоящей утонченной женственности. Мне так не казалось. Я с трудом переносил все эти изменения, и Наташа постепенно приучилась сдерживать себя.
(– Послушай, дорогой, меня… – А, проснулся! Учить меня будешь? Да я и без тебя знаю, что всё делаю не так. – Твоя самокритика похвальна, но почему ты не делаешь надлежащих выводов, дорогой? Вот, например, почему ты решил несколько изменить ваш диалог? На самом деле вы говорили не так… – Отстань! Сколько раз объяснять тебе, что то, что было в жизни, и то, как это отразилось на листе бумаги, – совершенно разные вещи, понимаешь? Одного и того же человека снимает фотограф и рисует художник. Что интереснее – взгляд живописца или фотоснимок? Конечно, картина! – Не всегда! И ты это прекрасно знаешь, к чему лукавить? Меня интересует совершенно конкретный вопрос: почему ты записал ваш диалог так сухо, будто это протокол? Вы ведь говорили не только о дяде Саше и этом… как его?… ну да, Шурике. Ещё вы говорили о любви… – Ну и что? Я о чём угодно могу говорить. Ха-ха! О любви! Ну ты даешь, брателло! Ты прекрасно знаешь, что я специально шептал Наташе разные глупости. Это, если хочешь знать, – просто техника любовного общения, не больше. И делал я всё это затем, чтобы узнать… – Извини, но что тебе мешало напрямую объяснить Наташе, что вы, оказывается, родственники, причём, довольно близкие… – А я и не собирался ей это объяснять. Просто мне надо было узнать, кто обчистил квартиру, вот и всё… А этого Шурика я видел раньше. Мы с Натальей вернулись с плэнера, и Шурик встречал её на автобусной остановке. Может, всего минуту и видел, но никак не мог отделаться от ощущения: этот человек – мой давний знакомый. – Конечно! Ведь ты видел фотографию матери, ту, на которой ей семь лет. Бабушка коротко подстригла её, чтобы легче было травить вшей. После поездки в вагоне «пятьсот весёлого» это было в порядке вещей… – Да, да! На той фотографии мама напоминала озорного мальчишку, и этот мальчишка был похож на того человека, которого я увидел много-много лет спустя рядом с Натальей… – Что ты так разволновался, а? Может, ты признаешься самому себе, о чем на самом деле думаешь? – Довольно! Я тебя отключаю! Иди прочь!)
У меня, как всегда, не было времени, чтобы погулять с Наташей подольше, наговориться и насмеяться. Да, впрочем, и она тоже всё чаще поглядывала на часы: преподавателю не пристало опаздывать на занятия. А может быть, Наташу утомила необходимость болтать о том да о сём. Ведь я больше молчал, чем говорил, а она не выносила пауз. Ей надо постоянно оценивать, сравнивать, опознавать, давать всему имена, замечать полутона и нюансы. И даже если она несла какую-нибудь чушь, то это её извиняло: она заполняла тоску паузы первыми попавшими на язык словами, лишь бы не чувствовать пустоты…
– Знаешь, мне кажется, что карма – это не выдумка, она всё-таки существует, – сказала Наташа. – Я не в силах объяснить это словами…
– Объяснить можно всё, – отозвался я. И до того скучным голосом это сказал, что самому стало противно.
– Наверное, тебя послали в этот мир, чтобы ты что-то исправил в своём предшествующем воплощении, – нахмурилась Наташа. – Ты иногда просто невыносим, и как я тебя всё ещё терплю?
– И правда – как?
– Меня греет надежда, что однажды ты перестанешь быть соглядатаем и начнешь жить…
– Ну, конечно, – я постарался изобразить ироничную усмешку. – Ты угадала: я не живу, а существую…
– Ну да, вроде того, – кивнула Наташа. – Думаешь, почему я заговорила о карме? Я плохо разбираюсь во всех этих восточных теориях. Просто однажды мне попалась книжка, в которой утверждалось, что все мы принимаем на себя какое-то количество кармы других людей, и происходит это в то время, когда мы думаем о них, говорим с ними, смотрим на них, вместе едим или спим… Нам хочется уменьшить их карму, потому что мы любим этих людей. Но ты не даёшь прикоснуться ни к себе, ни к своей карме…
– Религия – опиум для народа, – ввернул я шутливое замечание. – Ещё скажи: благословенны те, кто дает нам свою карму. И счастливы те, кто помогает им.
– Ты не относишься ни к тем, ни к другим, – Наташа отвернулась, чтобы я не видел её лица. – Может, я ошибаюсь, но люди для тебя – это всего-навсего некие объекты: одни годятся как типажи для твоих картин, другие подходят под понятие «приятель», и потому ты с ними поддерживаешь отношения, третьи – просто толпа, безликая и ненужная. Да и я, кажется, выполняю в твоей жизни вполне определенную роль, не более того.
– Ну что ты! Не выдумывай…
– Я много раз пыталась задеть твоё сердце, и всякий раз ощущала, что ты закрываешься ещё крепче. Знаешь, это похоже на моллюска: при малейшем прикосновении он ещё сильнее сжимает створки раковин. И тем самым лишь раззадоривает любопытство: а вдруг внутри жемчужина? Но сломав раковину, разочаруешься: ничего там нет, кроме серого комочка чего-то… И тогда я подумала, что ты боишься обнаружить пустоту. Не то страшно, что другие это увидят, а то страшно, что сам откроешь в себе зияющую бездну. Это всё равно, что сорваться в яму, прикрытую для маскировки прекрасными цветами.
