Елена Крюкова - Царские врата
«Умерла. И здесь смерть. Где же жизнь?»
«А она везде. Она и есть смерть».
«Что же тогда смерть?»
Алена на миг замерла.
Поразилась своему – себе – ответу.
«Смерть – это жизнь».
«Какая?»
«Узнаем».
Алена зло подхватила сумки с земли. Встала. Пошла.
Что мы узнаем! Да ничего. Все уходят. Никто не вернулся.
Она шла, сумки оттягивали вниз руки. Покачнулась. Чуть не упала.
Дядька с двумя бутылками сухого вина в карманах грязного пиджака оглянулся на Алену и беззубо, беззлобно бросил ей вслед:
– Эх, бабенка, с гулянки, как и я, што ли?.. Накачалась, вижу… Эх, веселье наше! И пить будем, и гулять будем… а как смерть придет, помирать будем!
С пьяным, длинным вздохом дальше побрел.
«Вот бы кто меня сфотографировал сейчас. Из моих девчонок и мальчишек, с которыми я в училище училась. Сумасшедшую старую тетку. С овощами. Отличный кадр. Я б сама за таким – к экзамену – по улицам погонялась».
Остановилась, опустила поклажу на землю. Вытерла потное лицо. Под ладонями, в темноте, скрыла от прохожих, от суеты и сутолоки жизни то ли улыбку, то ли рыдание.
АЛЕНА ПРОВОЖАЕТ ЛЮДЕЙВечером в дверь Алениной квартиры застучали.
– Аленушка… умерла наша Агарюшка, а-а-а-а…
– Не плачь, Никитична. Пойдем.
«Как у евреев-то, не знаю?.. Но по-русски – обмыть покойницу надо». Алена поднимала на руки мертвое тело, обмывая его холодной водой из таза, водя мокрой тряпкой по голым рукам, обвисшим ногам и большому животу соседки Агари Марковны. Пришла еврейская родня, что-то священное читали из огромной книги в кожаном переплете, разрывали у себя на груди одежду. Алена чисто убрала нищую квартирку Агари Марковны, полы вымыла, пыль вытерла. Цветы пошла купила, вазы не было, в трехлитровую банку поставила: как живой Агари, вроде бы у нее сегодня день рожденья. Родня сказала Алене за все: «Спасибо», – и дали ей в благодарность вареное яйцо.
Алена и на похороны Марковны пошла, и до самого еврейского кладбища ее провожала; и на поминках тоже посидела. Пришли двое друзей юности Агари. Пили, плакали, вспоминали войну с немцами. «Вот, раньше война была – народ знал, за что воевал, – Алена выпила рюмку водки, настоянной на травах, домашнее изделие Агариной родни, – Родину защищал. А за что мы воевали… там?»
Водка загудела в голове, тепло стало ногам. Алена запоздало, светло и легко заплакала. На столе догорала свеча. Догорела. Быстрые руки зажгли еще одну. «Нельзя огню гаснуть. Неделю свеча гореть должна». Бородатый щекастый раввин из синагоги, реб Липа, козопас, обнял Алену за плечи и заплакал вместе с ней.
Алена узнавала, где умер человек в ее округе; и направлялась в тот дом.
Приходила; ее никто не знал, но помощь не отвергал. «Вам заплатить надо?» – спрашивали ее. «Не надо. Я от чистого сердца». Кто-то ей верил. Кто-то не верил. Но в дом пускали.
Если это был русский дом – она обмывала покойника. Потом садилась к изголовью и читала Псалтырь. Она знала, что над умершим читают Псалтырь, но не знала, какие псалмы; старухи ей подсказывали номера псалмов и кафизм. Она читала и видела юного мальчика в царской короне, с арфой в руках, и горбатого старика с алым шелковым тюрбаном на голове. Мальчик пел псалом в один голос с ней. Она поднимала от Псалтыри глаза, глядела в ночную тьму, пронизанную светом погребальной свечи. Мальчик и старик исчезали.
«Если люди приходят из прошлого – значит, связь времен есть».
Ей нравилось читать псалмы, она их будто пела. Распевные, мерные слова. Легкий треск свечи. Ночная тьма, и сердце бьется горько и спокойно.
Она провожала покойника на кладбище. Ее просили поплакать на могиле. Алена вставала на колени перед свежим холмом. Думали: жена, мать, сестра или дочь оплакивает мертвеца. И только родня удивлялась душе непонятной женщины, вмещающей чужую боль как свою.
Совали деньги. Она не брала, отталкивала руку. Ей насильно засовывали деньги в карман, толкали за пазуху. Тогда она наклоняла голову и целовала руку дающую.
ВЕЧЕРУбрала со стола посуду после ужина. Посмотрела в окно. Стекло усыпали мелкие искры инея. Складывались в морозные узоры. Медленно колыхались ледяные хвощи. Сгибались голубые ковыли. Расцветали белые хризантемы. Зима играла сама с собой. Зиме дела не было до людей.
Иван и его друзья сидели в комнате. Обычно галдели, смеялись, пили водку и вино, шумели, слушали музыку. Нынче стояла сиротливая тишина. Будто натянутая струна лопнула. Звон тишины висел неслышимо в пропахшем жареной, вечной картошкой воздухе.
«Может, крикнуть им поужинать? Нет. Вдруг важное что решают».
Перемыла посуду. Вытерла, на полки поставила. Трапеза окончена.
Матово, тускло блестели бедные кувшины; нищие кастрюли, и чищеные, и нечищеные.
Тишина густела. Дрожала заиндевелой веткой в черном квадрате окна.
Уронила лицо в руки. Так сидела. Душа, сухая солома. Сердце еще бьется. Подняла голову. По потолку трещина. Белить надо, грязный, закоптили за долгие годы.
«Крови хотят? Их жизнь. Их право».
Иглистая, синяя, голая ветка качнулась в окне.
Высверкнула синей молнией в кромешной ночи.
Сон. Спать.
СОН АЛЕНЫ О ВОЙНЕСтреляла в людей, и не издалека, не нашаривая шахматные фигурки в прицел, а близко, на расстоянии пяти, шести шагов. Даже целиться не надо было. Груди, животы, головы рядом. Держала винтовку хорошо, ровно, руки не дрожали. Выстрел! Человек падает. Обливается кровью. Отняла жизнь.
Еще выстрел! Падает юноша. Светлый, нежный.
Тот парень, которому горло Ренат перерезал.
«Ренат! – ору во сне. – Ренат! Я мальчика убила!»
Никакого Рената нет. Кто стоит за плечом, за спиной?
Не могу назвать по имени.
Таких имен в земном языке нет.
Не чеченское. Не турецкое. Не русское. Не татарское.
Лучше не оборачиваться. Лучше – стрелять.
Стреляю. Отдача! Падает мальчик. Рыжие волосы, веснушки на щеках. Попадаю в голову, и лицо взрывается красной лепешкой, застывает красным тестом.
Бросаю винтовку на землю. Бегу к убитому. Кидаюсь перед ним на колени. Пачкаю руки в крови. Глажу по рыжим густым волосам. Они уже красные, липкие. Реву в голос, коровой, целую вспаханное пулей лицо. Целую щеки, затылок, висок.
Тот, кто стоит за спиной, начинает смеяться.
Дикий смех. Смеется надо мной? Смеется надо всем. Над бойней. Над землей. Над небом. Над моей старой винтовкой. Ну да, и надо мной тоже.
Не оборачиваясь, кричу:
– Подавись ты кровью!
Бью кулаком в землю. Раню руку белыми ножами камней.
По камням идут сапоги. Идут ко мне. Поднимаю голову. Над убитым, надо мной стоит Ренат.
– Я нашего сына убила!
– Не ври, – тихо и зло говорит он. – Никогда мне не ври. Наш сын жив. Я слышал, как он кричал, когда рождался. Как сейчас кричит – тоже слышу.
– Где ты?
– Нельзя тебе знать.
– Зачем мы здесь?
– Я не знаю. Никто не знает.
– Зачем?!
– Гузель, – говорит Ренат тихо. – Помолись Аллаху за нашего сына.
– Я не мусульманка больше. Не Гузель! Я – Алена! Это плохо, да?
– Гузель, – говорит он еще тише, – пусть примет ислам сын мой.
– Я…
– Сделай это ради меня. Пожалуйста. Я люблю тебя.
Ужас и пустоту вбирала ноздрями ночь. Ни запаха. Ни звука.
Из-под двери комнаты Ивана – острый нож света.
…бью кулаком в подушку. Плачу. Просыпаюсь.
Кричу сдавленно, в пальцы, в кулак:
– Прости меня! Прости мне! Прости…
УПАЛАОна все дольше, все жадней глядела на детей.
Вот играют в песочнице. Трехлетки, пятилетки. В песке – под стеклами – секреты закапывают: цветные бусинки, листочки сухие, старые разломанные мамины брошки, битые стеклышки, высохших красивых, как шелковые лоскуты, бабочек. Дети шарахались от идущей к ним широкими, торопливыми шагами странной тети с коричневым лицом, с седыми волосами.
– Дети, – говорила Алена самым нежным голосом, – милые…
Раскидывала руки. Хотела обнять всех.
– Кто вы, тетя! – верещала малышка, морща нос-пуговку.
– Тетка сталая, уди ассюда! – насупливал рыжие брови пацан в россыпях веснушек.
– Рыжик, – говорила Алена ласково и садилась на корточки, – какой же ты рыжик…
– У-ди!
Мальчик кидал в нее камнем. Девочки бросались к задире, вынимали у него из руки осколок острого стекла.
– Ванька! Ты че! Шамашедший!
Алена вставала с корточек. Вынимала из широкого кармана широкой черной юбки сладости – конфеты, печенье.
– Угощайтесь…
Дети вмиг налетали, расхватывали конфетки; кое-кто стоял в сторонке, исподлобья, опасливо глядя.
– Берите!
– Нам… мама не велит на улице ни у кого ничего брать… Конфетки могут быть отравленные… В фантики – яд могут завернуть…
– И даже взрывчатку!
– Я не отравлю вас… Не взорву! Я – вас… всех – люблю…
– Правда?
Под Алениными руками, ладонями, под локтями – эти головенки теплые, светлые и темные, эти лица – в веснушках и смуглые, скуластые и испито-бледные, сразу видно, какие богатые, а какие бедные, эти бесконечно шевелящиеся, танцующие в воздухе ручки, плечики, гусиные, утиные, цыплячьи шейки. Жизнь маленькая, теплая, крохотная, трепещущая: крылья бабочки. Ах, бабочка-то мертва, уже под стеклом в песочнице: в секрете. А вот другая летит. Над песочницей. Над песком. Над временем. Живая.
