Михаил Жаров - Капитал (сборник)
Я тогда работал с Мариной в школе. Она учителем английского, я – истории. Не иначе нечистая сила занесла нас на праздник в дом Князева. Кому-то из наших коллег он оказался то ли братом, то ли сватом. Что был за праздник, тоже не помню. Год прошёл.
Я уже трогал Марину за руку. До большего не доходило, потому что Марина вышла из просоветской семьи, хотя когда СССР пал, ей было семь лет. Так целомудренным октябрёнком она и оставалась, когда я с ней познакомился.
– Марину-то помнишь? – спросил я Князева, совсем как друг.
– А то! – к моей радости улыбнулся он.
Давай-давай, улыбайся. Сталина мне сегодня же и подаришь.
– Я недоноском её называл, – пустился щедро метать я бисер, – недоношенным ангелом. Имея в виду, что она родилась без крыльев. Шутил. Ей нравилось.
– Красивой вы были парой, – одобрил мою откровенность Князев. – Ты на меня зла не держи. Понравилась она мне дюже. Я тебя тогда, вроде, бил раза два.
– Ну вот ты, брат, вспомнил! – бодро соврал я. – Ерунда!
Не ерунда, нет. Год назад Князев поломал меня серьёзно. Рёбра, челюсть, нос – ещё ничего. Он мне счастье сломал. Марина отвернулась от меня, получающего минималку. Но и на Князева её долго не хватило. Испугалась она палача и пьяницу. Остался он с неутешным зудом в штанах.
– Да, кто старое помянет… – сказал он и похлопал меня по плечу.
На том проклятом празднике я и увидел Сталина. Редчайшая вещь! А из школы вслед затем я ушёл. Думал, найду место лучше, и до сих пор мыкаюсь. Никто не знает, что я даже чермет сдаю, чтобы прокормиться. Помоишник.
Что хорошо, это то, что не вспоминаю Марину. Не вижу, не брежу. На душе спокойно. Может быть, она уже нашла того, кто и с деньгами, и добрый. Дай бог!
Выбрались мы с Князевым из бурелома, где грибам не место. Осталось перейти поле, за которым шумел березняк. Там-то белых ого!
– Что-то тяжко мне, – вздохнул Князев и сел на перевёрнутое ведро.
Он развязал рюкзак, и появилась она, родная. Водка.
– Всё-таки я прихватил, – застенчиво пояснил Князев и протянул мне налитую на треть крышку от термоса.
– За грибы! – с готовностью взял я крышку.
Потом без тоста выпил он и спросил:
– А на черта ты меня вытащил? Я уж и забыл, что ты есть.
– Честно?
– Попробуй обмани, если смелый.
Князев посмотрел кровавыми глазами, и улыбаться мне стало труднее.
– Если честно, то так и быть! Хочу выманить у тебя бюст Сталина.
– На кой он тебе упёрся?
– Коллекционирую.
– Вон что! Поклоняешься Сталину?
– Честно? Да! – говорю я и жду, замерев.
– Правильно. Хороший был правитель. Гнид давил. Сейчас бы его.
– И я про то! – спешу поддержать удачную ноту. – Если б не он…
– Ладно! – перебил меня Князев. – Вернёмся назад, заберёшь.
– Ооо! – я приложил к груди руки. – Спасибо заранее!
– Ладно, ладно, – смутился Князев и налил ещё.
Я принимаю водку двумя руками и любуюсь на Князева. В нём здоровья на пять человек. Слышал, что в городе ещё не нашлось того, кто поборол бы его на руках. Также в городе почти никто не знает, что он мент. Спроси любого: кто такой Князев? Скажут, что бандит. Да и в отделе, где он числится, его не видят. Выгнать не могут, он всегда на больничных.
– За тебя! – поднимаю я над собой кубок. – С такими Россия не пропадёт!
Мне не стыдно. После пристыжу себя. Сегодня, главное, бюст.
Благосклонно выслушав мою здравицу, Князев сказал:
– А Маринку-то твою я выеб. И в сраку, и всяко.
Он ожёг меня своим адским взглядом и добавил:
– А потом утопил.
За грибами с Князевым я ходил девятого августа. Сегодня двадцатое. Сентябрь. Сам на себя удивляюсь, как хватило сил привязать его к дереву.
С Новым годом!
1.
Открылась в груди невидимая форточка, и зимний ветер полощет через неё диафрагму, сквозит в ушах, несётся смехом изо рта. Глаза мои светятся, иначе бы я не видел Аню так ярко.
Аня тоже хохочет.
Зубы у неё белые, как у негра. В глазах новогодние огоньки. Зелёные, синие, красные.
Мы сбежали от милиции, а идти некуда. Стоим в чужом дворе под кособокой ёлкой, любуемся друг другом.
Возвращались мы сегодня с учёбы на вечернем поезде, пили шампанское и всяко обзывали декана. Додуматься принимать зачёт 31 декабря! Картавый дьявол, от его голоса звенят стены и урчит в животе. Для чего одному человеку столько ума? Ну не станешь же как-то по-особенному чистить зубы, шнуровать ботинки или жевать винегрет. Человек, он и есть человек, не важно, декан или я. Странно.
Конечно, мы получили право на шампанское, хотя бы и с сухариками. Я извёлся до последнего. Приходилось курить Анины тонкие сигареты, которые – то же самое, что тянуть через трубочку из пустого стакана.
Нам понадобилось отъездить вместе половину первого курса, чтобы вдруг открыть: мы красивые.
От станции к станции наша обоюдная симпатия всё более материализовалась. То Аня хлопнет меня по коленке, будто ей стало больно от смеха. То я поглажу её по бедру, будто разбираюсь в джинсах и оцениваю качество.
– Ты где будешь отмечать, дома или в гостях? – спросила она, сверкнув шампанскими глазами.
– А ты? – преждевременно переспросил я.
– Ой, не знаю! – надрывно вздохнула Аня. – Вообще, никуда не хочу. Телефон позавчера сломался, ни с кем не договорилась… Родители, наверное, уйдут…
Колёса перестали стучать, вагон перестал качаться.
– Хочешь, приходи, – обронила она через выпяченную губу.
«Чу-чух!» – облегчённо вздохнул поезд.
– Да бога ради! – усмехнулся я, словно отмечаю Новый год круглогодично. – Только надо успеть забежать к дружкам, занять.
Вру. К родителям. Нет у меня дружков, которые бы смогли одолжить за два часа до курантов. Трое, как я, студенты и трое в армии.
Умолкаем. Потрясены своей смелостью.
А народ тупой. Набился в поезд до упора. До порно. Жмутся, лезут друг на друга. Не нашли другого времени ехать.
Зато мы заняли два боковых места, и нас никто не потеснит. Сидим, красивые, пьём шампанское. Потому отовсюду смотрят за нами, думают что-то, быдло.
Думают деканы, а не вы! Ну я иногда. И Аня.
– Молодые люди, вы влюблены? – наклонился к нам через проход дедок.
Он всю дорогу сидит на краешке сиденья, и медали тянут его вперёд. Много медалей.
Мы одновременно отворачиваемся к окну. Смотрим на свои отражения. Оказывается, я окосел. Фиг ли, целый день голодный. К тому же декан, нервы, а шампанское махом бьёт по шарам.
– Хорошие вы, – продолжает нагнетать дедок. – Рассказать вам, как я получил первое ранение?
До нас доносится ядрёный запашок. Дед вмазал перед дорогой.
– Первая атака у меня была. А мне тогда… ну как тебе, – тычет деревянными пальцами в мои нежные рёбра. – Как вдарили-вдарили по нам немцы, я и упал на четвереньки. Бегу, как собака, ору, но бегу.
Дедок хихикает. Решил нас развлечь.
– Сзади меня как рванёт, и вот такой кусок земли мне в задницу! Извините, девушка…
Он заходится в смехе. Кашляет. Я поворачиваюсь к нему и снисходительно улыбаюсь. Надо.
– Что вы думаете – поломало таз! – дедок вынимает из штанов платок и утирает рот. – Смех и грех. Потом, конечно, и осколки меня… и пули насквозь…
Замолк.
Молчи, дед, молчи. Не мешай влюбляться.
– Или вот!.. – озаряет его.
– Пойдём, покурим, – трогаю Аню за руку.
Вышли в тамбур.
– Пристал, старый, – бубнит Аня. – Прямо не усидеть ему молча.
– Ничего, успокойся, – глажу её по плечу. – Скучно старику.
– А чего лезть-то? Видит же, что не слушаем.
Внезапно решаюсь поцеловать её в макушку. Целую. Аня улыбается.
– Думаю, где они, а вот они! – вваливается в тамбур дедок. – Покурю с вами, с молодыми.
Он достаёт из портсигара «примину», чиркает спичками.
В моих пальцах соломинка с розовым фильтром. Тяну её что есть сил, но она сильнее меня. Тянется со скоростью поезда.
– Проверю-ка я вас на знание истории, – обдаёт на нас дедок зловонными, как сама война, клубами. – Кто мне скажет, когда произошёл пятый удар Советской армии? Какие фронты были задействованы? Какие немецкие армии…
– Уходим отсюда! – шикнула Аня, бросив начатую сигарету на пол.
Вернулись в вагон, а наши места уже заняты. Сидят две полувековые великанши, своротить которых поможет разве что железнодорожная катастрофа.
– Это наши места, – сказала Аня.
Сказала тихонько, без грубости, но до того веско, что великанши подскочили.
– Ох, детки, мы просто это… посидеть сели. Сейчас уйдём.
Ай да характер! Сегодня не я буду её, а она меня. Не знал.
Допили шампанское. Похорошело. Но вернулся дедок.
– К дочери еду, – продолжил он знакомство. – Вы не переживайте, я на следующей станции выхожу. Не успею надоесть.
Он постоянно доставал платок, утирался им и снова убирал. Держал бы в руках, так нет – мучился. Один раз перепутал правый с левым карманы и утёрся пятитысячной бумажкой.
– Дочь у меня теперь инвалид. В прошлом месяце на фабрике убирала с барабана пушинку, и ей руку провернуло до плеча. Станки такие…
